- Ты знаешь, кто будет у вас сегодня вечером? - спросила Катя, морща губы в улыбку. Даша спросила, - кто? - но в прихожей позвонили, и она побежала отворять. Послышался смех Ивана Ильича, шарканье его ног по половичку, потом они с Дашей, громко разговаривая и смеясь, прошли в спальню. Катя стащила перчатки, сняла шляпу, поправила волосы, и все это время лукавая и нежная усмешка морщила ее губы.
За обедом Иван Ильич, румяный, веселый, с мокрыми волосами, рассказывал о событиях. На Балтийском заводе, как и повсюду сейчас на фабриках и заводах, рабочие волнуются. Советы неизменно поддерживают их требования. Частные предприятия начали мало-помалу закрываться, казенные - работают в убыток, но теперь война, революция - не до прибылей. Сегодня на заводе опять был митинг. Выступали большевики, и все в один голос кричали: "Надо кончать войну, никаких уступок буржуазному правительству, никаких соглашений с предпринимателями, вся власть Советам!" - а уж они наведут порядок!..
- Я тоже вылез разговаривать. Куда тут, - с трибуны стащили. Васька Рублев подскочил: "Ведь я знаю, говорит, что ты нам не враг, зачем же чепуху несешь, у тебя в голове мусор". Я ему: "Василий, через полгода заводы станут, жрать - нечего". А он мне: "Товарищ, к Новому году вся земля, все заводы отойдут трудящимся, буржуя ни одного в республике не оставим даже на разводку. И денег больше не будет. Работай, живи, - все твое. Пойми ты, - социальная революция!" Так это все к Новому году и обещал.
Иван Ильич сдержанно засмеялся, но покачал головой и стал пальцем собирать крошки на скатерти. Даша вздохнула:
- Предстоят большие испытания, я чувствую.
- Да, - сказал Иван Ильич, - война не кончена, в этом все дело. В сущности - что изменилось с февраля? Царя убрали, да беспорядка стало больше. А кучечка адвокатов и профессоров, несомненно, людей образованных, уверяют всю страну: "Терпите, воюйте, придет время, мы вам дадим английскую конституцию и даже много лучше". Не знают они России, эти профессора. Плохо они русскую историю читали. Русский народ - не умозрительная какая-нибудь штуковина. Русский народ - страстный, талантливый, сильный народ. Недаром русский мужик допер в лаптях до Тихого океана. Немец будет на месте сидеть, сто лет своего добиваться, терпеть. А этот - нетерпеливый. Этого можно мечтой увлечь вселенную завоевать. И пойдет, - в посконных портках, в лаптях, с топоришком за поясом... А профессора желают одеть взбушевавшийся океан народный в благоприличную конституцию. Да, видимо, придется увидеть нам очень серьезные события.
Даша, стоя у стола, наливала в чашечку кофе. Вдруг она поставила кофейник и прижалась к Ивану Ильичу - лицом в грудь.
- Ну, ну, Даша, не волнуйся, - сказал он, гладя ее по волосам. - Ничего пока еще не случилось ужасного... А мы бывали в переделках и похуже... Вот я помню, - ты послушай меня, - помню, пришли мы на Гнилую Липу...
Он стал вспоминать про военные невзгоды. Катя оглянулась на стенные часы и вышла из столовой. Даша смотрела на спокойное, крепкое лицо мужа, на серые его смеющиеся глаза и успокаивалась понемногу: с таким не страшно. Дослушав историю про Гнилую Липу, она пошла в спальню припудриться. Перед туалетным зеркалом сидела Катя и что-то делала с лицом.
- Данюша, - сказала она тоненьким голосом, - у тебя не осталось тех духов, помнишь - парижских?
Даша присела на пол перед сестрой и глядела на нее в величайшем удивлении, потом спросила шепотом:
- Катюша, перышки чистишь?..
Катя покраснела, кивнула головой.
- Катюша, что с тобой сегодня?
- Я хотела сказать, а ты не дослушала, - сегодня вечером приезжает Вадим Петрович и с вокзала заедет прямо к вам... Ко мне неудобно, поздно...
В половине десятого раздался звонок. Катя, Даша и Телегин выбежали в прихожую. Телегин отворил, вошел Рощин в измятой шинели внакидку, в глубоко надвинутой фуражке. Его худое, мрачное, темное от загара лицо смягчилось улыбкой, когда он увидел Катю. Она растерянно и радостно глядела на него. Когда он, сбросив шинель и фуражку на стул и здороваясь, сказал сильным и глуховатым голосом: "Простите, что так поздно врываюсь, - хотелось сегодня же увидеть вас, Екатерина Дмитриевна, вас, Дарья Дмитриевна", - Катины глаза наполнились светом.
- Я рада, что вы приехали, Вадим Петрович, - сказала она и, когда он наклонился к ее руке, поцеловала его в голову дрожащими губами.
- Напрасно без вещей приехали, - сказал Иван Ильич, - все равно вас ночевать оставим...
- В гостиной на турецком диване, если будет коротко, подставим кресла, - сказала Даша.
Рощин, как сквозь сон, слушал, что ему говорят эти ласковые, изящные люди. Он вошел сюда, еще весь ощетиненный после бессонных ночей в пути, лазанья в вагонные окошки за "довольствием", непереставаемой борьбы за шесть вершков места в купе и вязнущей в ушах ругани. Ему еще было дико, что эти три человека, почти немыслимой красоты и чистоты, хорошо пахнущие, стоящие на зеркальном паркете, обрадованы именно появлением его, Рощина... Точно сквозь сон, он видел прекрасные глаза Кати, говорившие: рада, рада, рада...
Он одернул пояс, расправил плечи, вздохнул глубоко.
- Спасибо, - сказал он, - куда прикажете идти?
Его повели в ванную - мыться, потом в столовую - кормить. Он ел, не разбирая, что ему подкладывали, быстро насытился и, отодвинув тарелку, закурил. Его суровое, худое, бритое лицо, испугавшее Катю, когда он появился в прихожей, теперь смягчилось и казалось еще более усталым. Его большие руки, на которые падал свет оранжевого абажура, дрожали над столом, когда он зажигал спичку. Катя, сидя в тени абажура, всматривалась в Вадима Петровича и чувствовала, что любит каждый волосок на его руке, каждую пуговичку на его темно-коричневом измятом френче. Она заметила также, что, разговаривая, он иногда сжимал челюсти и говорил сквозь зубы. Его фразы были отрывочны и беспорядочны. Видимо, он сам, чувствуя это, старался побороть в себе какое-то давно длящееся гневное возбуждение... Даша, переглянувшись с сестрой и мужем, спросила Рощина, что, быть может, он устал и хотел бы лечь? Он неожиданно вспыхнул, вытянулся на стуле.
- Право, я не для того приехал, чтобы спать... Нет... Нет... - И он вышел на балкон и стал под мелкий ночной дождь. Даша показала глазами на балкон и покачала головой. Рощин проговорил оттуда:
- Ради бога, простите, Дарья Дмитриевна... это все четыре бессонных ночи...
Он появился, приглаживая волосы на темени, и сел на свое место.
- Я еду прямо из ставки, - сказал он, - везу очень неутешительные сообщения военному министру... Когда я увидел вас, мне стало больно... Позвольте уж я все скажу: ближе вас, Екатерина Дмитриевна, у меня ведь в мире нет человека. - Катя побледнела. Иван Ильич стал, заложив руки за спину, у стены. Даша страшными глазами глядела на Рощина. - Если не произойдет чуда, - сказал он, покашляв, - то мы погибли. Армии больше не существует... Фронт бежит... Солдаты уезжают на крышах вагонов... Остановить разрушение фронта нет человеческой возможности... Это отлив океана... Русский солдат потерял представление, за что он воюет, потерял уважение к войне, потерял уважение ко всему, с чем связана эта война, - к государству, к России. Солдаты уверены, что стоит крикнуть: "Мир", - в тот же самый день войне конец... И не хотим замиряться только мы - господа... Понимаете, - солдат плюнул на то место, где его обманывали три года, бросил винтовку, и заставить его воевать больше нельзя... К осени, когда хлынут все десять миллионов... Россия перестанет существовать как суверенное государство...
Он стиснул челюсти так, что надулись желваки на скулах. Все молчали. Он продолжал глухим голосом:
- Я везу план военному министру. Несколько господ генералов составили план спасения фронта... Оригинально... Во всяком случае, союзникам нельзя будет упрекнуть наших генералов в отсутствии желания воевать. План такой: объявить полную демобилизацию в быстрые сроки, то есть организовать бегство и тем спасти железные дороги, артиллерию, огневые и продовольственные запасы. Твердо заявить нашим союзникам, что мы войны не прекращаем. В то же время выставить в бассейне Волги заграждение из верных частей - таковые найдутся; в Заволжье начать формирование совершенно новой армии, ядро которой должно быть из добровольческих частей; поддерживать и формировать одновременно партизанские отряды... Опираясь на уральские заводы, на сибирский уголь и хлеб, начать войну заново...
- Открыть фронт немцам... Отдать родину на разграбление! - крикнул Телегин.
- Родины у нас с вами больше нет, - есть место, где была наша родина. - Рощин стиснул руки, лежащие на скатерти. - Великая Россия перестала существовать с той минуты, когда народ бросил оружие... Как вы не хотите понять, что уже началось... Николай-угодник вам теперь поможет? - так ему и молиться забыли... Великая Россия теперь - навоз под пашню... Все надо - заново: войско, государство, душу надо другую втиснуть в нас...
Он сильно втянул воздух сквозь ноздри, упал головой в руки на стол и глухо, собачьим, грудным голосом заплакал...
В этот вечер Катя не пошла ночевать домой, - Даша положила ее с собой в одну постель: Ивану Ильичу постлали в кабинете; Рощин, после тяжелой для всех сцены, ушел на балкон, промок и, вернувшись в столовую, просил простить его; действительно, самое разумное было лечь спать. И он заснул, едва успев раздеться. Когда Иван Ильич на цыпочках зашел потушить у него лампу, Рощин спал на спине, положив на грудь руки, ладонь на ладонь; это худое лицо с крепко зажмуренными глазами, с морщинами, резко проступавшими от синеватого рассвета, было как у человека, преодолевающего боль.
Катя и Даша, лежа под одним одеялом, долго разговаривали шепотом. Даша время от времени прислушивалась. Иван Ильич все еще не мог угомониться у себя в кабинете. Даша сказала: "Вот, все ходит, а в семь часов надо на завод..." Она вылезла из-под одеяла и босиком побежала к мужу. Иван Ильич, в одних панталонах со спущенными помочами, сидел на постланном диване и читал огромную книгу, держа ее на коленях.