Долинский, ожидая, что он скажет, нагнулся над столом. Все это было так непохоже на главнокомандующего - тихий голос, растерянность, - что ему стало страшно.
Корнилов повторил:
- Просто беда... Вспомню, конечно, вы не уходите... Сейчас глядел в окно - утро превосходное - Да, вот что...
Он замолчал и поднял голову, прислушиваясь. Теперь и Долинский различал приближающийся, надрывающий вой гранаты, казалось - прямо в занавешенное окно. Долинский попятился. Страшно треснуло над головой. Рвануло воздух. Сверкнуло пламя. По комнате метнулось снизу вверх растопыренное тело главнокомандующего...
Долинского выбросило в окно. Он сидел на траве, весь белый от известки, с трясущимися губами. К нему побежали...
У тела Корнилова, лежавшего на носилках и до половины прикрытого буркой, возился на корточках доктор. Поодаль стояли кучкой штабные, и ближе их к носилкам - Деникин, - в неловко надетой широкополой фуражке.
Минуту назад Корнилов еще дышал. На теле его не было видимых повреждений, только небольшая царапина на виске. Доктор был невзрачный человек, но в эту минуту он понимал, что все взгляды обращены на него, и - хотя ему было ясно, что все уже кончено, - он продолжал со значительным видом осматривать тело. Не торопясь, встал, поправил очки и покачал головой, как бы говоря: "К сожалению, здесь медицина бессильна".
К нему подошел Деникин, проговорил придушенно:
- Скажите же что-нибудь утешительное.
- Безнадежен! - Доктор развел руками. - Конец.
Деникин судорожно выхватил платок, прижал к глазам и затрясся. Плотное его тело все осело. Кучка штабных придвинулась к нему, глядя уже не на труп, а на него. Опустившись на колени, он перекрестил желто-восковое лицо Корнилова и поцеловал его в лоб. Двое офицеров подняли его. Третий проговорил взволнованно:
- Господа, кто же примет командование?
- Да я, конечно, я приму, - высоким, рыдающим голосом воскликнул Деникин. - Об этом было раньше распоряжение Лавра Георгиевича, об этом он еще вчера мне говорил...
В эту же ночь все части Добровольческой армии неслышно покинули позиции, и пехота, кавалерия, обозы, лазареты и подводы с политическими деятелями ушли на север, в направлении хуторов Гначбау, увозя с собой два трупа - Корнилова и Неженцева.
Корниловский поход не удался. Главные вожди и половина участников его погибли. Казалось - будущему историку понадобится всего несколько слов, чтобы упомянуть о нем.
На самом деле корниловский "ледяной поход" имел чрезвычайное значение. Белые нашли в нем впервые свой язык, свою легенду, получили боевую терминологию - все, вплоть до новоучрежденного белого ордена, изображающего на георгиевской ленте меч и терновый венец.
В дальнейшем, при наборах и мобилизациях, в неприятных объяснениях с иностранцами и во время недоразумений с местным населением - они выдвигали первым и высшим аргументом венец великомученичества. Возражать было нечего: ну, что же, например, что генерал такой-то перепорол целый уезд шомполами (шомполовал, как тогда кратко выражались). Пороли великомученики, преемники великомучеников, с них и взятки гладки.
Корниловский поход был тем началом, когда, вслед за прологом, взвивается занавес трагедии и сцены, одна страшнее и гибельнее другой, проходят перед глазами в мучительном изобилии. 4
Алексей Красильников спрыгнул с подножки вагона, взял брата, как ребенка, на руки, поставил на перрон. Матрена стояла у вокзальной двери, у колокола. Семен не сразу узнал ее: она была в городском пальто, черные блестящие волосы ее покрывал завязанный очипком, по новой советской моде, белый опрятный платок. Молодое, круглое, красивое лицо ее было испуганно, губы плотно сжаты.
Когда Семен, поддерживаемый братом, подошел, еле передвигая ноги, карие глаза Матрены замигали, лицо задрожало...
- Батюшка мой, - сказала она тихо, - дурной какой стал.
Семен с болью вздохнул, положил руку на плечо жене, коснулся губами ее чистой прохладной щеки. Алексей взял у нее кнут. Постояли молча. Алексей сказал:
- Вот тебе и муж предоставлен. Убивали, да не убили. Ничего, - косить вместе будем. Ну, поедемте, дорогие родственники.
Матрена нежно и сильно обняла Семена за спину, довела до телеги, где поверх домотканого коврика лежали вышитые подушки. Усадила, села рядом, вытянув ноги в новых, городского фасона, башмаках. Алексей, поправляя шлею, сказал весело:
- В феврале один кавалер от эшелона отбился. Я его двое суток самогоном накачивал. Ну, и пятьсот целковых дал еще керенками, вот тебе и конь. - Он ласково похлопал сильного рыжего мерина по заду. Вскочил на передок телеги, поправил барашковую шапку, тронул вожжами. Выехали на полевую дорогу в едва зазеленевшие поля, над которыми в солнечном свете, трепеща крыльями, жарко пел жаворонок. На небритое, землистое лицо Семена взошла улыбка, Матрена, прижимая его к себе, взором спросила, и он ответил:
- Да, вы тут пользуетесь...
Приятно было Семену войти в просторную, чисто выбеленную хату. И зеленые ставни на маленьких окошках, и новое тесовое крыльцо, и вот, - шагнул через знакомую низкую дверь, - теплая, чисто вымазанная мелом печь, крепкий стол, покрытый вышитой скатертью, на полке - какая-то совсем не деревенская посуда из никеля и фарфора, налево - спальня Матрены с металлической широкой кроватью, покрытой кружевным одеялом, с грудой взбитых подушек, направо - комната Алексея (где прежде жил покойный отец), на стене - уздечка, седло, наборная сбруя, шашка, винтовка, фотография, и во всех трех комнатах - заботливо расставленные цветы в горшках, фикусы и кактусы, - весь этот достаток и чистота удивили Семена. Полтора года он не был дома, и - гляди - фикусы, и кровать, как у принцессы, и городское платье на Матрене.
- Помещиками живете, - сказал он, садясь на лавку и с трудом разматывая шарф. Матрена положила городское пальто в сундук, подвязала передник, перебросила скатерть изнанкой кверху и живо накрыла на стол. Сунула в печь ухват и, присев под тяжестью, так что голые до локтей руки ее порозовели, вытащила на шесток чугун с борщом. На столе уже стояли и сало, и копченая гусятина, и вяленая рыба. Матрена сверкнула глазами на Алексея, он мигнул, она принесла глиняный жбанчик с самогоном.
Когда братья сели за стол, Алексей поднес брату первому стаканчик. Матрена поклонилась. И когда Семен выпил огненного первача, едва отдулся, - оба - и Матрена и Алексей - вытерли глаза. Значит, сильно были рады, что Семен жив и сидит за столом с ними.
- Живем, браток, не то чтобы в диковинку, а - ничего, хозяйственно, - сказал Алексей, когда кончили хлебать борщ. Матрена убрала тарелки с костями и села близко к мужу. - Помнишь, на княжеской даче клин около рощи, землица - золотое дно? Много я пошумел в обществе, шесть ведер самогону загнал крестьянам, - отрезали. Нынче мы с Матреной его распахали. Да летось неплохой был урожай на полосе около речки. Все, что видишь: кровать, зеркало, кофейники, ложки-плошки, разные тряпки-барахло, - все этой зимой добыли. Матрена твоя очень люта до хозяйства. Ни один базарный день не пропускает. Я еще по старинке - на денежки продаю, а она - нет: сейчас кабана, куренков заколет, муки там, картошки - на воз, подоткнет подол и - в город... И на базар не выезжает, а прямо идет к разным бывшим господам на квартиру, глазами шарит: "За эту, говорит, кровать - два пуда муки да шесть фунтов сала... За эту, говорит, покрывалу - картошки..." Прямо смех, как с базара едем, - чистые цыгане - на возу хурда-бурда.
Матрена, пожимая мужнину руку, говорила:
- Двоюродную мою сестру, Авдотью, помнишь? Старше меня на годочек, - за Алексея ее сватаем.
Алексей смеялся, шаря в кармане:
- Бабы эти прежде меня решили... А и верно, браток, надоело вдовствовать. Напьешься и - к сводне, такая грязь, потом не отплюешься...
Он вынул кисет и обугленную трубочку с висящими на ней медными побрякушками, набил доморощенным табаком, и заклубился дым по хате. У Семена от речей и от самогона кругом пошла голова. Сидел, слушал, дивился.
В сумерки Матрена повела его в баньку, заботливо вымыла, попарила, хлестала веником, закутала в тулупчик, и опять сидели за столом, ужинали, прикончили глиняный жбанчик до последней капли. Семен хотя еще был слаб, но лег спать с женой и заснул, обвитый за шею ее горячей рукою. А наутро - открыл глаза - в хате было прибрано, тепло. Матрена, посверкивая глазами, белозубой улыбкой, месила тесто. Алексей скоро должен был приехать с поля завтракать. Весенний свет лился в чистые окошечки, блестели листы фикусов. Семен сел на кровати, расправился: как будто вдвое прибыло здоровья за вчерашний день, за эту ночь, проспанную с Матреной. Оделся, помылся, спросил - где у брата бритва? - в его комнате у окошка перед осколком зеркала побрился. Вышел на улицу, стал у ворот и поклонился сидевшему у соседей в палисаднике древнему старику, помнившему четырех императоров. Старик снял шапку, важно нагнул голову - и опять сидел, ровно поставив мертвые ноги в валенках, ровно сложив жиловатые руки на клюке.
Знакомая улица в этот час была пуста. Между хатами виднелись далеко уходящие полосы зеленей. На курганах, на горизонте, кое-где стояли распряженные телеги. Семен поглядел налево, - над меловым обрывом лениво вертели крыльями две мельницы. Пониже, на склоне, среди садов и соломенных крыш белела колокольня. За еще прозрачной рощей горели от солнца окна бывшего княжеского дома. Кричали грачи над гнездами. И роща, и красивый фасад дома отражались в заливном озере. Там у воды лежали коровы, бегали дети.
Семен стоял и поглядывал исподлобья, засунув руки в просторные карманы братниной свитки. Глядел, и находила печаль ему на сердце, и понемногу сквозь прозрачные волны "жара, струящиеся над селом, над лиловыми садами и вспаханной землей, видел он уже не этот мир и тишину. Подъехал Алексей на телеге, еще издали весело окликнул. Отворяя ворота, внимательно взглянул на Семена. Распряг мерина и стал мыть руки на дворе под висячим рукомойником.
- Ничего, браток, обтерпишься, - сказал он ласково. - Я тоже, с германского фронта вернулся, ну - не глядел бы ни на что: кровь в глазах, тоска... Ах, будь она, эта война, проклята... Идем завтракать.