«Спаситель» сидит на верстовом столбе с надписью: «До Сенатской площади осталось 416 верст». Удачный диагноз, хотя можно было подобрать и лучше. Что-нибудь из Галича:
И всё так же, не проще,
Век наш пробует нас -
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
…
В тот назначенный час?!
Где стоят по квадрату
В ожиданье полки -
От Синода к Сенату,
Как четыре строки?![28]
Галич, буквально боготворивший Пушкина, разумеется, имел в виду не великого поэта. В 1968 у России была другая болевая площадь - Красная, и в «Петербургском романсе» (написанном 22 августа 1968 года[29]) речь идет именно о ней. Но это не отменяет свершившегося факта - в 1825 болевой площадью России была Сенатская, и Пушкин не вышел на нее. Из-за самого обычного зайца.
Установка памятника - дело затратное (во всех отношениях) - показало, что значительное число наших соотечественников видят в «спасителе» не типическую рационализацию поступка, но некое предзнаменование. Этакого длинноухого вестника богов (надпись на одной из лент, принесенных к памятнику, прямо гласила: «Зайцу - благодетелю России»). Ура! Это случилось, это уже произошло - Пушкин спасся! Почему же Галичу кажется, что мятежные полки до сих пор стоят в ожидании?! А Пушкин все не едет, и до Сенатской все те же 416 верст…[30]
Трагическая развязка для Пушкина наступает в восьмой, последней главе романа. Все еще идентифицируясь со своим героем Онегиным, он в который уже раз начинает знакомую эдипальную интригу. Расклад все тот же - есть молодая красавица жена, есть муж - толстый князь, изувеченный[31] в сражениях генерал, типичный Антагонист, и есть Герой-любовник Евгений, которому до сих пор легко удавались победы на этом фронте. Мы знаем даже, чем все обычно кончается, Пушкин описывал это. Слышен шум в передней, входит старый муж, Герой раскланивается с ним и уезжает. А муж потом догадывается, бесится, кричит, что «графа он визжать заставит, Что псами он его затравит», и т.д.
Восьмая глава начинается вполне привычно - Онегин чувствует страсть к женщине, которая раньше ему совсем не нравилась. Типичная ситуация, знакомая нам еще по Фрейду: особый объектный выбор и предполагает, что человека не интересуют свободные женщины - его избранница обязательно должна быть «занята». Ее надо отобрать у другого мужчины, желательно генерала, чтоб сильнее чувствовалась его замещающая отцовская роль. Онегин бросается на очередную жертву, чтобы вновь повторить эдипальный подвиг - но что-то вдруг не срабатывает. Муж возвращается, прерывает teteatete, смеется с Евгением, т.е. точно следует своей роли. Но Онегин-то свою не сыграл! Он заметался, стал писать отчаянные письма, и в итоге, не в силах получить обычное удовлетворение, впал в пограничное состояние, близкое к психозу, где фантазии уже становятся галлюцинациями и принимаются за реальность.
Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил.
Это было его нисхождение в бессознательное, его мифологема. Онегин не узнал в ней карту странствий Героя мономифа, т.к. она была соткана не из архетипических, а из его личных воспоминаний; она, как сновидение, использовала наличный психический материал. Но это была настоящая мифологема; Онегин, как и Пушкин, начал подготовку к новой социальной роли, начал свой переход, хотя еще не знал об этом. Жизнь требовала от Пушкина, чтобы он отказался от роли порхающего Героя-любовника и принял на себя ответственность за семью, за детей. Этот переход, как мы знаем, не состоялся. Возраст уже изменил Пушкина; но он так и не решился признать это, так и не захотел соответствовать своей новой сути. Он застрял в надире своей мифологемы, как Герой-невозвращенец. Внешне это выглядело как свершение, как возвращение с сокровищем - с обновленной юностью. Но и подвиг, и сокровище были ложными. Онегин выздоровел в середине восьмой главы; из мира мифологемы, из мира иллюзий и галлюцинаций он вернулся в реальный мир.
Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его…
Онегин вернулся - но вернулся назад, к началу героического пути. Переход не был совершен. Потому что Евгений так и не смог совершить главный подвиг Героя - отказ от своей прежней жизни. Для совершения трансформации инициант должен позволить умереть какой-то части себя, части своей неповторимой индивидуальности (а по сути - убить часть себя). Неизменный страх смерти препятствует любому переходу; но с кризисом середины жизни дела обстоят еще хуже. Ребенку все-таки есть ради чего отказываться от детства, у женщины есть внутренняя потребность рожать детей. А у человека, глядящего на закат, отказ от прежней жизни всегда вынужденный. Его новые перемены - это перемены к худшему. Его желание уцепиться за старый образ жизни сильнее, чем во всех его предыдущих переходах; и это можно понять. Грядущий статус «дедушка» ужасает. Но прежняя жизнь уже необратимо изжила себя. Отчаянное цепляние за нее неизбежно приведет к комичному плачу Паниковского: «Я старый, меня девушки не любят!» Человек говорит чистую правду, открывает свою боль - и тем не менее, он нелеп, комичен. Можно ли представить Пушкина в такой роли? Нет, конечно - ведь Пушкин-то точно должен был умереть...
Еще не подозревая о том, что возраст уже необратимо изменил его, Онегин вновь пытается встретиться наедине с женой генерала. И нарывается на ее проповедь, как на страшное зеркало, в котором видит свое новое лицо. Только теперь становится понятна та странная метаморфоза, которая так изменила Татьяну, сделав ее блестящей светской дамой. Татьяна для Пушкина уже давно в чем-то слилась с Натальей; но это становится ясным лишь теперь, когда она начинает говорить о себе и о нем.
А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны…
Я вышла замуж.
Это для Натальи все жребии были равны, это она вышла замуж по настоянию семьи - и, значит, изначально подразумеваемую идентификацию уже нельзя не осознавать.
Но шпор незапный звон раздался
И муж Татьянин показался.
Эта ситуация в начале восьмой главы вновь сюрреалистически повторяется в ее конце. Вновь старый муж готов исполнить свою комическую роль, и снова все рушится. От Командора не отделаешься рукопожатием. Потому что муж теперь - он сам; это за него, литературного генерала, известного человека, неосторожно вышла замуж Татьяна-Наталья. В извечном любовном треугольнике Пушкин получил новую незавидную роль. И он судорожно озирается - кто же теперь тот Герой-любовник, который способен занять пустующее сердце его жены?[32] Эту новую Пушкинскую роль остро почувствовал и Василий Розанов. В своей статье о смерти поэта он писал: «И решительно она (голова Наташи Гончаровой) не закружилась от Пушкина, который в отношении к данной теме, так ужасно походил на "действительного статского советника", с положением и связями, восходящими до Бенкендорфа. Но известно, что у генералов, военных и статских, бывают счастливые адъютанты, и вот в Дантесе Пушкин почувствовал, заподозрил, имел психологический и метафизический фундамент заподозрить такого счастливого "адъютанта", "помещика двадцати трех лет Лидина"».[33]
Наталья Гончарова была обычной русской бабой, достаточно терпимой, без особой склочности и нервозности. Я хочу сказать здесь - она вполне могла составить счастье своему мужу; другое дело, что Пушкин не способен был этим счастьем воспользоваться. Со вторым мужем (генералом![34]) Гончарова жила счастливо и покойно. Но для Пушкина она стала роковой женщиной. Для обычного здорового человека роковая женщина - как роковой кирпич с крыши - их надо обходить как можно дальше. Потому что отношения между полами должны приносить счастье или, по крайней мере, удовольствие - а не превращать жизнь в трагедию. Семейная трагедия - это уже повод для обращения к психоаналитику. Для нормального человека (обывателя) нет ничего естественнее стремления к спокойному счастью. Но только не для Героя! Потому что Герой знает - тормоза придумали трусы! Он ничего не боится и всегда готов сгореть - на войне или на роковой женщине. Но Герои-то неотвратимо побеждают. А вот Темные Герои, Антагонисты - не менее неотвратимо сгорают.
Жгучая кровь Героя стучит в сердце Антагониста; он действует как Герой и не может поступать иначе. Он, не раздумывая, вступает в смертельную схватку с молодым Героем, хотя прекрасно знает, что Герои непобедимы - знает по своему опыту бывшего Героя. Герой принципиально не может проиграть - так человек, сыгравший в русскую рулетку, может рассказать только о том, как он выиграл. Проигравший уже ничего не расскажет.
Но с Антагонистом все совсем иначе. В кризисе середине жизни, как и при любом переходе, человек вновь моделирует столь значимую для него эдипальную ситуацию. Ключевой момент любого перехода - победа над Драконом. С каждой такой победой человек все в большей степени освобождается от власти отца (интроецированного), обретает все большую самостоятельность и самодостаточность. Но общество навязывает свои правила, «обламывая» особо пылких - и к середине жизни интроекция отцовского[35] образа уже неоспоримо доминирует над ослабленными возрастом инстинктами. Интроецированный отец, наконец, окончательно побеждает - и инициант сам становится «отцом» - столпом общества, хранителем традиций. Новым Антагонистом. Вновь повторяется извечная история. Низвергнутый (убитый и сожранный) праотец воскресает и возвращает себе власть, становится богом. Убийца Дракона становится Драконом.