Взгляд на душу как на храм вообще является ведущим в русской культурной картине мира, проявляясь не только в фольклоре, но и в литературе, особенно в поэзии. В ассоциации души с храмом огромную роль сыграли христианские представления о душе, благодаря которым языческое представление о душе как о частице всего сущего переродилось в понимание души как творения всемогущего и вездесущего Бога, непосредственно связанного с ним.
С этим также соотносится особая ценность души. Душа как наивысшая ценность должна быть тщательно оберегаема и несовместима с таким сугубо плотским явлением, как деньги и все с ними связанное. В антитезе «душа-деньги» душа обладает неоспоримым приоритетом. «Пусти душу в ад – будешь богат». Многочисленные фразеологические выражения, как-то: «продал душу дьяволу», «заложил душу», «продажная душа», - как правило, имеют негативную окраску. Лишиться души – значит, практически перестать быть человеком, несмотря ни на какие богатства.
Концепт «Душа» выступает чаще всего в паре с каким-либо другим концептом. Отношения внутри такой пары могут быть различными. В одних случаях это будет противопоставление, в других – сравнение, в-третьих – тесная взаимосвязь. Чаще всего «душа» противопоставляется явлениям материального мира. Мы обнаружили такие основные антитезы: «душа – тело», «душа-плоть», «душа – грех», «душа – богатство». Душа в паремиях выступает в парах с концептом «сердце» и «совесть», причем отношения в этих парах могут быть как сравнительными, равноправными, так и подчиненными, причем «душа» обладает приоритетом.
На основе анализа русских паремий мы можем сделать вывод, что в данном концепте отразилось понимание души как средоточия психической и эмоциональной жизни человека, как бесплотной и бессмертной сущности, связанной с Богом. Кроме того, душа понимается как ценность, тайна, которую следует тщательно оберегать. Душа выступает мерилом человеческих поступков, и часто в этом контексте «душа» употребляется вместе с концептом «совесть». Также душа понимается как внутренний храм, утрата или осквернение которого ведут к утрате связи человека с Богом и к погибели.
Мы также обнаружили ряд важных образных воплощений концепта «душа». «Душа» выступает как некое вместилище переживаний, эмоций, а также как синоним жизни, здоровья. Душа – мерило человеческих поступков.
Кроме того, душа может выступать в оппозиции к материальным благам – богатство несовместимо с чистотой души.
Концепт «душа» в русской языковой картине мира играет очень важную роль, что связано с христианским мировоззрением и с остатками языческих представлений о мире, которые органично переплелись с христианскими. Душа – важнейший элемент человеческой сущности, без нее невозможен человек [Савина 2001:113-125]
2.4 «Душа» как художественный концепт в поэзии Ф. И. Тютчева
То, что болит, и есть душа˗ по определению.
М. Мамардашвили.
Сущность человека с позиций философии Хайдеггера определяется его экзистенцией как способом быть, при-сутствовать. Однако, решая вопрос о "кто" присутствия как о человеко-самости, мы поневоле выходим к необходимости содержательно-предметного оконкречивания самости; в качестве такового выступает понятие антропологической сущности человека: человеко-самость содержательно и есть антропологическая сущность. В рационально-риторическом дискурсе поэзии Тютчева содержательность человеко-самости уже по самой природе дискурса имеет общезначимый для эпохи характер. Как известно, в поэтическом сознании XIX в. антропологическая сущность человека структурировалась, исходя из традиционно христианской дихотомии души и тела. Однако чтение стихов Тютчева показывает, что эта дихотомия действительно актуализируется в лирике поэта лишь с началом 1850-х годов ("Не знаю я, коснется ль благодать / Моей души болезненно-греховной...", 1851), когда, как писал Б. М. Козырев, в творчество Тютчева активно проникает христианский платонизм, и главное внимание поэта обращается на человеческую душу [Козырев 1988:94-95].
Индивидуально-психологическая жизнь личности в поэзии Тютчева, не связанной с лично-биографическим сюжетом, оказывается, сведена к минимуму. Ее основным показателем и носителем в стихах 1824-начала 1850-х гг. (до денисьевского цикла) является "душа" (или ее аналог "сердце"), выступающая вне оппозиции с "телом" как отдельный концепт, маркирующий факт тютчевского присутствия в ее содержательной отнесенности к антропологической сущности экзистенциала людей. В большинстве случаев этот концепт в стихах поэта используется в традиционном поэтическом значении - быть центром душевной, индивидуально-психологической жизни человека, свидетельствовать о внутренне-субъективной отнесенности жизни личности и ее интровертной ориентации в мире (последние из указанных смыслов концепта соответствовали традиции романтизма, да, в целом, и предшествующей ей и долго сохранявшей свое значение в русской поэзии сентименталистской "поэзии сердца").
Своего рода усредненность, обычность для поэзии функционирования данного концепта в лирике Тютчева может интерпретироваться как показатель неактуальности, незначимости для него повседневного присутствия в мире людей. Для поэзии Тютчева важно «предстание сущего бытию как Бытию, а даже не бытию-В-мире или бытию-друг-с-другом» [Топоров 1977:87-90].
Однако в отдельных стихах Тютчева "душа" (уже именно душа, не сердце!) способна выступать "заместителем" целого – всей внутренней жизни человека, беря на себя свойства и функции как "сердца" (собственно психики как сферы переживаний): Ю. И. Левин пишет о том, что в поэзии Ходасевича "сердце противопоставлено душе как земное небесному" [Левин 1999:237], так и сознания с его предсознательными и бессознательными сферами; подчас, в этом своем метонимически-символическом значении, человеческая душа у Тютчева заступает место мировой души – проявляется индивидуальное, свойственное именно данному поэту значение концепта (по-видимому, в этом случае можно говорить об индивидуальном поэтическом символе Тютчева, активно воспринятом затем символистами). Подборка контекстов с их краткой сопутствующей интерпретацией такова: "Душа моя, элизиум теней" (душа – вместилище памяти и хранитель индивидуальности личности), "Как жадно мир души ночной" ("О чем ты воешь, ветр ночной?" : душа – поистине мир, "психологический космос", используя выражение И. Козлика [Козлик 1992:21], по своей структуре идентичный структуре мироздания), "Он всю душу мне потряс!.." ("Вечер мглистый и ненастный...": душа - "весь" человек в его эмоционально-реактивной связанности с сущим), "Мужайся, сердце, до конца" ("И чувства нет в твоих очах...": душа, здесь замещенная сердцем, - вновь "весь" человек, но уже в его эмоционально-волевой собранности присутствия), "В душе своей, как в бездне, погружен" ("Святая ночь на небосклон взошла..."): душа– в том же обобщенном значении, что и в стихотворении "О чем ты воешь...", однако акцент на избыточность бытия в сущем мира усиливается: и сущее, и мирность ушли - в душе как присутствии остается только ужас ничтожащего Бытия.
Как можно увидеть из этой выборки, в индивидуально-поэтическом функционировании концепта "души" в лирике Тютчева происходит ее (души) выход за пределы чисто антропологической сущности как определяющей быт человека, означивающей присутствие в мире людей. Душа, изоморфная мирозданию, вбирающая в себя бездну бессознательного ночного ужаса перед стихией бытия становится, как само человеческое присутствие в мире Тютчева, только чутким резонатором на Бытие в мире сущего. Если форма-субъект дискурса поэта подчеркнуто отнесена к бытию человека, то душа как содержательная сущность поистине имеет "двойное бытие", категоричность утверждения которого снижена у поэта постоянным маркером его стиля - словом "как бы", знаком "неоконченного, небезусловного, недогматичного" [Маймин 1976:182] – ведь само присутствие в мире Тютчева не имеет своего постоянного, раз и навсегда данного "места".
В собственно христианском значении, в оппозиции к "телу", концепт "душа" в стихах Тютчева рассматриваемого периода употребляется лишь один раз в стихотворении "Душа хотела б быть звездой...". Причем здесь душа входит в состав пространственно-метафизической оппозиции "земля - небо" (по отношению к "дню – ночи", "северу – югу", "хаосу – космосу" эта оппозиция является скорее дополнительной, очевидно, по причине своей слишком явной христианской интонированности, которую пытается нейтрализовать или преодолеть сам дискурс в других стихах Тютчева; см.: "И гроб опущен уж в могилу...", "Как сладко дремлет сад темно-зеленый...", "Нет, моего к тебе пристрастья..."). Лишь в стихах 1850-х-первой половины 1860-х годов "душа" становится носителем не универсальной одушевленности, "животворности" мира, чисто формально ограниченной рамками индивидуального "я", но выразителем сугубо человеческих и сугубо индивидуальных чувств и переживаний личности, причем острота их чрезвычайно возрастает даже не со встречей, но со смертью Денисьевой: "душа" - это собственно носитель памяти и личной боли в таких стихах Тютчева, как "Певучесть есть в морских волнах...", "15 июля 1865 г.", "Есть и в моем страдальческом застое...", "Нет дня, чтобы душа не ныла...", "Как ни тяжел последний час..." и др.
Стихотворение "Певучесть есть в морских волнах..." (1865) являет нам встречу двух ведущих значений концепта "душа", связанных с двумя периодами в жизни и творчестве поэта: язычески-пантеистическим и христианским, как называл их Козырев. Коннотации первого значения душа несет в своем первом же употреблении в третьей строфе стихотворения, продолжающей тему разлада, нарушенного соответствия между макрокосмом (мирозданием) и микрокосмом (человеком), которая сформулирована во второй строфе ("Лишь в нашей призрачной свободе / Разлад мы с нею сознаем"). Однако здесь душа еще не индивидуальна ˗˗ это душа "всех нас", общечеловечества (ибо эксплицирован субъект стиха – "мы", т. е. "размытое", обобщенное "я"), она вызывает ассоциации с платоновской всеобщей или мировой душой: не случайно ее выступание в одном ряду с природной стихией "моря" и "мыслящим тростником" - поэтико-философским символом человека в мире Тютчева ("И отчего же в общем хоре / Душа не то поет, что море, / И ропщет мыслящий тростник?"); душа здесь – это некое бессубъектное всесознание мира, странно, но, по существу, глубоко закономерно отделившееся от всего сущего (непонятность и странность такой ситуации для лирического субъекта подчеркивается риторическим вопросом, начинающим третью строфу: "Откуда, как разлад возник?".