Ещё одна мысль Писарева заслуживает внимания: для перестройки общественного уклада требуется, прежде всего, изменить господствующее мировоззрение, которое “кладёт свою печать на все отрасли общественной жизни; когда изменяется мировоззрение, тогда и в общественной жизни происходят соответствующие переменны…”
В общем, Писарев проявил себя главным образом как анархист-персоналист. “Самое драгоценное достояние человека, - считал он, - его личная независимость… Чем развитие нация, тем полнее самостоятельность отдельной личности и в то же время тем безопаснее одна личность от посягательств другой. Пользоваться личной свободою и в то же время не вредить другому и не нарушать его личной свободы…” – вот к чему надо стремиться. Всё это безуспешно пытаются учредить разного рода законодатели. Но как же добиться положительного результата? “Не знаю”, - мог ответить Писарев.
Судьбу и дальнейшие его взгляды во многом предопределили годы детства и отрочества. Вот как описал их А.И. Герцен. “Рождённый в семье бедного чиновника провинциального города, Белинский не вынес из неё ни одного светлого воспоминания. Его родители были жестоки и необразованны… Белинскому было десять или одиннадцать лет, когда его отец, придя раз домой, начал его бранить. Ребёнок хотел оправдаться. Разъярившийся отец ударил его и свалил на пол. Мальчик встал совершенно преображённый: обида, несправедливость сразу порвала в нём все родственные связи. Долго занимала его мысль об отмщении, но сознание собственной слабости претворило её в ненависть против всякой семейной власти, каковую он сохранил до самой смерти”.
Со временем, это чувство переросло в нетерпимость ко всякой власти, унижающей человеческое достоинство: царского самодержавия, крепостного строя, религиозных догм. Он рано ощутил себя пасынком в родной семье, а также “униженным и оскорбленным” в родной стране. Это не лишило его человеколюбия, но сделало врагом любой несправедливости – реальной и воображаемой. Нервный, болезненный, вспыльчивый, он порой бывал несправедливо резок в своих суждениях; фанатично отстаивал свои убеждения; единственное, что оправдывало его, – искренность и честность.
Белинский был человеком увлекающимся, склонный к суждениям крайним, стремящимся, говоря словами Достоевского, “заглянуть за черту”. Кстати, восторженно приняв первые литературные опыты Достоевского, Белинский в последствии по идейным соображениям порвал с писателем.
Мечта о достойной лучшей жизни переносила его воображение в демократические и достаточно богатые страны Запада. Он знал скверные черты русского общества; испытал на себе всю мерзость беспросветной бедности, унижений человеческого достоинства, пьянства. Ему хотелось не возвращения мифической старины, а обновления родины. Неистовая жажда правды и справедливости не давала ему покоя, мешала основательно обдумать очень непростые вопросы о своеобразных путях развития разных государств, о том, что слишком часто благими намерениями вымощена дорога в ад…
Его отношение к самодержавной и церковной власти было резко отрицательным уже потому, что цензура не дозволяла критиковать существующий строй. Как сказал Белинский: “Стыдно хвалить то, чего не имеешь право ругать”. Да и мало, что он мог хвалить в родной стране, кроме великолепных художественных произведений. Белинский, даже если имел идеи об переустройстве Российской империи, то вынужден был хранить их в тайне. Белинский страстно мечтал о свободе личности. Не общество, не община, а именно личность была для него высшей ценностью.
В последние годы жизни Белинский был увлечён социалистической идеей. “Во мне развилась какая-то дикая, бешенная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести…
Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую его часть, я, кажется, огнём и мечом истребил бы остальную. Итак, я теперь в новой крайности, - это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания…
Отрицание – мой бог. В истории мои герои – разрушители старого – Лютер, Вольтер, энциклопедисты, террористы, Байрон ( “Каин”)… Знаю, что Средние века – великая эпоха… но мне приятнее XVIII век – эпоха падения религии: в Средние века жгли на кострах еретиков, вольнодумцев, колдунов; в XVIII – рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам Бога, разума и человечности”.
В истории он усматривал внутреннюю необходимость, самодвижение “диалектически развивающейся идеи”. Поэтому “в итоге исторических событий нет случайностей и произвола, но всё носит на себе отпечаток необходимости и разумности”. Конечно, существуют случайности, осложняющие этот процесс, но в общем он определяется некой “разумной необходимостью”.
И тут он тоже впадает в крайность: “Вера в идею составляет единственное основание всякого знания. В науке должно искать идеи. Нет идеи, нет и науки!” Он особо выделил идею, тогда как в науке он не более важна, чем факты и метод. И у него не просто “идея”, а вера в неё! Это уже нечто из метода религии.
Несмотря на свою веру в науку, просвещение, технический прогресс, он не питал иллюзий насчёт лукаво-демократичного капитализма. Верил, что научно-технические достижения могут служить благу не отдельных социальных групп и классов, а всем людям: “Я знаю, что промышленность – источник великих зол, но она же – источник великих благ. Собственно, она только последнее: зло во владычестве капитала, в его тирании над трудом”. Это уже, можно сказать, настоящий марксизм.
Деятельность Герцена и Огарёва. Журнал “Колокол”.
В 1829 году Александр с Николаем поступают на физико-математический факультет Московского университета. В эти годы революционный центр России переместился из Петербурга в Москву, в Московский университет. Вокруг Герцена и Огарева образуется кружок революционно настроенной молодежи, где читаются запрещенные стихи Пушкина и Полежаева, много говорят о французской революции 1789 года, о философии и о многом другом.
Над Герценом и его друзьями сгущались тучи. Царская жандармерия чувствовала, что дух декабризма не умер, что вольнолюбивая московская молодежь думает, спорит, мечтает совсем не в угодном правительству направлении. Правда, подобрать ключи к герценовскому кружку долго не удавалось: предателей в нем не было. Только летом 1834 года с помощью провокатора жандармам удалось нащупать нити, которые вели к Герцену и его кружку. Начались аресты. 9 июля 1834 года арестовали Огарева, а 21 июля и Герцеа. Огарев был арестован за знакомство с приятелем Соколовского, Соколовский — за то, что сочинил антисамодержавную песню, Герцен — за дружбу с Огаревым.
14 марта 1835 года после переговоров между шефом жандармов, министром юстиции и Николаем I. Соколовский - осужден на заключение в Шлиссельбург, Огарев в Пензенскую, а Герцен в Пермскую губернии. После недолгого пребывания в Перми, он был переведен в Вятку.
В июле 1839 года с Герцена был снят полицейский арест и в начале 1840 года он с женой и маленьким сыном Александром вернулся в Москву. Поселились они на Сивцевом Вражке в доме купленом для них И. А. Яковлевым.
Огарев, Кетчер и многие старые друзья Герцена были В Москве. В доме Герцена и Огарева стал снова небольшой круг друзей.
Не успел он завести широкого круга знакомых и друзей, как жизнь его в столице была оборвана новой ссылкой. Повод на этот раз был еще более незначительным, чем в первом случае. Герцену было предъявлено обвинение в распространении ложных слухов, порочащих полицию. В июне 1841 года Герцен был вынужден выехать в Новгород, куда был назначен советником Новгородского губернского правления.
Летом 1842 года благодаря хлопотам Огарева Герцену было разрешено вернуться в Москву, где он был находиться под надзором полиции.
Навсегда оставив государственную службу, обеспеченный материально, Герцен в Москве все время - посвящает литературным занятиям, беседам и спорам с друзьями и идейными противниками, становится одной из центральных фигур московской общественной жизни.
Герцен внимательно следит за умонастроениями крестьянства, записывает в дневнике о каждом услышанном факте протеста крепостных. В то же время он с болью отмечает, что для настоящей, всенародной борьбы сознательность крестьянства в целом еще недостаточна. Видит Герцен и серьезные перемены в интеллигенции, читательской массе в 40-е годы. В духовной жизни страны все большую роль начинают играть демократы-разночинцы: семинаристы, студенты, мелкие чиновники. У этой социальной силы, все более решительно заявлявшей о себе, кумир — Белинский. И статьи самого Герцена пользуются все большим вниманием у тех, кого он два десятилетия спустя назовет молодыми штурманами будущей бури.
Литературно-общественная позиция Герцена в 40-е годы была в основном позицией дворянского революционера. Герцен возлагал надежды на передовое дворянство, которое, по его мнению, должно стать адвокатом, защитником интересов крепостного крестьянства. В своей дворянской революционности Герцен шел дальше декабристов, не питал интереса к характерной для них заговорщической тактике. В его взглядах были демократические тенденции, стремление к беспощадной критике социальных и нравственных норм дворянского общества в целом.
25 марта 1847 года Герцен приезжает в Париж, город, с которым связаны его представления о Великой французской буржуазной революции XVIII века и о революции 1830 года. Герцен приехал во французскую столицу в канун нового революционного взрыва. Народные массы Европы все громче протестуют против вот уже более чем тридцатилетнего господства Священного союза, против жестоких расправ монархов с народными волнениями.
Герцены приехали в Италию в конце 1847 года,а уже 12 января началось восстание в Палермо, в революционное движение распространилось вскоре на всю страну. Вихрь революции захватил Герцена. В Риме он вместе с женой и друзьями участвует в ночной демонстрации по случаю начала борьбы против австрийского ига за освобождение страны. Герцен вспоминая позднее, что в это время он «жил на площади».В Италии Герцен впервые увидел своими глазами борьбу народа за национальное освобождение, сблизился со многими руководителями революционного движения.