Теме отчаяния противостоит в «Пепле» тема возрождения, воскресения из мертвых. «Пепел» — это то же жестокое испытание, через которое надо пройти, чтобы достигнуть, наконец, блаженной жизни. Мы уже встречались с этой мыслью в «Золоте в лазури» и в «Симфониях». И новая книга Белого не отличается от старых по своей общей концепции.
Как же и в чем отражена в «Пепле» тема будущего возрождения? Наиболее отчетливо она раскрывается в циклах «Паутина», «Безумие», «Горемыки», «Просветы».
В разделе «Паутина» еще развивается тема ужаса жизни. Это мир, где господствуют «калека», «паук», ткущий свою паутину. Мир, где мать продаст пауку свою дочь («Мать», «Свадьба», «Судьба», «После венца»). Поэт покуда еще бессилен, его рука — «сухая, мертвая... паучья». Но вместе с тем он грозит ею «испепеленному дню», он «рвет тенета... Душа припоминает что-то». И он просит «невесту»: «Ну, урони желтофиоль в мои трясущиеся пальцы»; он утверждает: «Нет, буду жить — и буду пить Весны благоуханный запах»...
В разделах «Безумие» и «Горемыки» широко развернуты давние темы «Золота в лазури» и «Симфоний», — темы «безумцев», искателей, странников, горемык, которых преследуют в земной жизни и которые бегут от «бедствий и тьмы» в поля, в природу, ищут утешения в слиянии с ней, прозревают там «отсветы дня». Здесь повторяются темы «вечного возвращения», воскресения из мертвых. Так, в стихотворении «Угроза» поэт-теург встает, с блеснувшим копием, «дозором по утрам», а его «нож блестит во имя бога». В «Успокоении» загнанный «безумец», ожидая «развязки судьбы», «теплит свечи» и видит по вечерам «над крышами пустыми коралловый кровавый рог», возвещающий гибель вакханалиям «мертвых рабов». Наконец, в стихотворении «Я в струе» прямо возвещается воскресение мертвого Жениха, соединяющегося с Невестой-Царицей:
Я в струе воздушного тока
Восстану на мертвом одре...
Наденет она на палец
Золотое мое кольцо.
Знаю все: в сквозные вуали,
И в закатный красный янтарь.
И в туманы, и в синие дали
Облечемся, — царица, царь.
Наиболее полно эта тема раскрывается в цикле «Просветы». Здесь мы как бы переносимся в другой мир, где нет ничего от «пепла» и где все опять «золото в лазури». В восемнадцати стихотворениях этого цикла дается радостное восприятие природы (подчас в религиозно-пантеистическом духе), труда и даже быта (рисуемого, впрочем, не без иронии). Но главное — полностью воскресает радостная теургическая вера в будущее: воскресает и светлая Невеста, и вечная любовь к ней, сотканная из солнца, уносящая в миры «иные»:
Солнца эфирная кровь,
Росный, серебряный слиток,
Нежность, восторг и любовь...
Знай: это — я, это — я...
Рука моя, рука сквозная,
Приподняла кометный меч...
Уносимся в обитель нашу
Эфиром плещущих степей.
Эллис писал, что раннее (1903—1904) и позднейшее (1906—1909) творчество Белого («Золото в лазури» — «Пепел») противостоят друг другу. Это — «его первоначальное абсолютное «Да» и последующее столь же абсолютное «Нет». Экстатическое, всестороннее принятие вселенной и — разуверение во всем, испепеленность».
Как видим, дело обстоит не так.
Раздвоенность, глубокая противоречивость характеризуют путь Белого с самого начала. И это понятно: история не укладывалась в прокрустово ложе теургии, а эпоха реакции особенно резко противоречила лазурной мистической мечте. Но Белый упорно продолжает утверждать свою мистическую «правду», находя для нее все новые «пути». В чем конкретно они заключались, на это отвечает «Урна».
Подробно анализировать «Урну» нет необходимости: стихи этой книги писались одновременно с «Пеплом», и мы встречаемся здесь с теми же мотивами. Однако, в отличие от «Пепла», «Урна» — книга прежде всего лирическая. Тема отчаяния и беспутья, как и тема чаемого возрождения, воплощаются уже не в ложно-эпических образах Родины, города, деревни, безумцев, а непосредственно в авторском «Я». В «Урне», по свидетельству самого Белого, уже «пробуждается и другое, живое «Я», отбрасывающее «пепел».
Жизнь, как она воплощена в «Урне» (нередко в одном и том же стихотворении), то оказывается совершенно бессмысленной (это «пустыня», «зачем мне жить, на что мне кров?»), то, наоборот, устремленной туда, «где синева сквозная, не изменяет никогда». Точно так же двоится и «Она» («Невеста»). То ли это давно ожидаемая спасительница , («Ты — там. Ты ждешь»), то ли — начало совершенно неведомое («Ты — кто? Не знаю»). Да и самая беспросветная тоска, отчаяние, «изначальная тьма», «пустыня души» оказываются, вместе с тем, «святой благостыней», «матерью», «просветлением». Но для нас важно выделить те стихи, в которых раскрываются «новые пути» — «к святой благостыне».
В этом плане следует прежде всего отметить, что из 61 стихотворения сборника более четверти содержит утверждение светлой теургической веры, преодолевающей душевный пепел. И пусть сейчас «ушла она», пусть оплакивается поэтом «бесценных дней бесценная потеря», все это не может изменить его исконной веры: «А мы все ждем, что в свете весть того, что будет». Для поэта все так же «презрен мир явлений», но «световые письмена обещают несказанные сказания», и придет она... «я верю...».
Как и в ранние годы, опять возносится гимн Невесте («К ней») — «Руки воздеты: Жду тебя». Она «овеивает счастьем вновь», и вся жизнь предстает «краем родным лазоревой глубины» («Жизнь»).
Здесь необходимо выделить стихотворение «Сергею Соловьеву».
Вспоминая дружбу со своим ровесником, Белый рисует их давний общий путь: «Соединил нас рок недароам». В юности, «когда стихийное волненье предощущал наш острый слух», молодые люди «в грядущих судьбах прочитали смятенье близкого конца». То была пора ожидания — по пророчеству Вл. Соловьева — скорого прихода Антихриста и Нового Христа:
Ты помнишь?
Твой покойный дядя,
Из дали безвременной глядя,
Вставал в метели снеговой,
Пророча светопреставленье.
Затем пришли: японская война, Порт-Артур, «народное волнение» — и наконец «роковая тишина»...
Но для наших друзей «покой воспоминаний сладок», и, «как прежде, говорит без слов нам блеск пурпуровых лампадок», монастыри, кресты, «лик девичий, покрытый черным клобуком...»
Наконец и в 1909 году (когда писалось стихотворение) друзья-братья все так же «связаны нездешней силой», продолжая идти «рука с рукой»:
Нас не зальет волной свинцовой
Поток мятущихся времен...
Мужайся: над душою снова —
Передрассветный небосклон...
Приведенное стихотворение интересно, как непосредственная исповедь, история жизненного и творческого пути поэта. И путь этот осмысливается им как целостный и неизменный путь теурга. Но это еще теургия старой формации, или, говоря словами поэта, «минуя оккультный путь». Стихотворение под необычным названием «Наин» открывает новый этап мистической концепции Белого, этап, когда на помощь теургии призываются оккультизм и магия:
«Наин» — святой гиероглиф;
«Наин» — магическое слово;
«Наин» скажу, мoй пепел снова
В лучистый светоч обратив.
Пи-Рей, над бездной изменений
Напечатленный в небесах, —
Пи-Рей, богоподобный гений
С тяжелой урной на руках —
Пи-Рей с озолощенной урной
Над пологом ненастных туч
Не пепел изольет, а луч
Из бездны времени лазурной.
Да надо мной рассеет бури
Тысячелетий глубина —
В тебе подвластный день, Луна,
В тебе подвластный час, Меркурий.
Что же все это, собственно, означает? И почему «пепел» через «магическое слово» превращается в «лучистый светоч»?
В. И. Ленин писал: «Богоискательство отличается от богостроительства или богосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем желтый черт отличается от черта синего». И далее В. И. Ленин характеризует всякую религию, как «идейное труположство», а «тонкую приодетую в самые нарядные «идейные» костюмы идею боженьки» — как «невыразимейшую мерзость».
Одной из разновидностей этой религиозной мерзости и была теургия. Приукрашенная же оккультизмом и магией, она становилась архимерзостна. Современному советскому читателю кажется просто невероятным, как мог серьезный и талантливый писатель доходить до таких нелепых фантасмагорий.
Упорствуя в cвоих мистических исканиях, Белый опустошал себя как художника. Недаром самые сильные стихи из «Пепла» и «Урны» так или иначе связаны с реальной жизнью, хотя и чрезвычайно односторонне освещенной. И наоборот, чем больше поэт уходит в абстракцию религиозной мечты, тем он становится слабей как художник, доходя в «Наине» до рифмованного шаманства. К чему это дальше привело, свидетельствует его проза.
Дооктябрьская проза Андрея Белого была объявлена его друзьями гениальной. Так представляли дело не только символисты, но и все сторонники «религиозного возрождения России». Они находили здесь глубочайшее знание страны и русского народа, его «души», величайшие «откровения». Да и сам Белый еще и в 1919 году писал: «Я — Микеланджело, порывающийся изваять целый горный ландшафт... Почему мне не верят, что полон я творчества, что «Петербург» лишь начало моей эпопеи...».
Что же в действительности представляет собой дооктябрьская проза Белого и какую роль играла она в свое время?
Повесть «Серебряный голубь», печатавшаяся в «Весах», вышла отдельным изданием в 1910 году. В предисловии говорилось, что это «часть задуманной трилогии «Восток или Запад».
В повести сделана попытка историко-философски осмыслить культуру и мировую роль Европы и Азии, Европы и России, Запада и Востока. Белый ставит вопрос о путях России, о ее состоянии в годы столыпинской реакции, о борющихся в ней силах и ее будущем.
В этой связи характерно, прежде всего, каких людей и какие события ставит Белый в центр своей повести. «Эпизод из жизни сектантов» — так сам автор определил содержание книги, ибо в сектантах и вообще в мистически настроенных людях он ищет разгадку на вопросы русской и мировой истории.