- Готовы, что ль? - спросил активист.
- Подожди, - сказал Чиклин активисту. - Пусть они попрощаются до будущей жизни…
- Ну, давай, Степан, побратаемся.
- Прощай, Егор, жили мы люто, а кончаемся по совести.[148]
Стоит еще раз подчеркнуть - прощаются до будущей жизни не кулаки; кончаются по совести беднейшие крестьяне, те, кто по логике коммунистической идеологии должны были чувствовать себя победителями. Вновь и вновь мы убеждаемся - идеология лжива; все крестьяне - жертвы светопреставления; для всего сословия Великий перелом действительно стал переломом станового хребта.
Коллективизацию проводят рабочие,[149] они своими руками сколачивают плот - эшафот для казни кулаков (и мальчика! - как же можно забыть про него). Пролетарии видят в крестьянах лишь сырье, сырую массу,[150] самостоятельной ценности не имеющую. Для них «только один класс дорог», да и его они собираются «чистить от несознательного элемента».[151]
А с неба сыплется первый снег, и среди белых мух кружат черные - жирующие на разлагающихся трупах домашних животных. Снег укрывает поля, но вокруг хлевов земля черна от крови. По темной, мертвой воде плот неумолимо уносят в смерть кулаков и мальчика в одной рубашонке, успевшего взять с собой из имущества лишь горшок с какашкой.
И на этом апокалиптическом фоне начинается скорбный праздник - пение без слов и «топчущаяся, тяжкая пляска», напоминающая транс. «Колхозные мужики были светлы лицом, как вымытые, им стало теперь ничего не жалко, безвестно и прохладно в душевной пустоте».[152] «Умерли они, что ли, от радости: пляшут и пляшут… Люди валились как порожние штаны; Жачев даже сожалел, что они наверно, не чувствуют его рук и враз замолкают».[153]
Эта пляска смерти и знаменует конец света, когда «душа ушла изо всей плоти». Тела еще остались - но они присутствуют на обезбоженой земле. Даже деревенский священник, остриженный под фокстрот, вместе со всем миром «отмежевался от своей души».[154] Он и подводит итог совершившегося светопреставления: «Мне, товарищ, жить бесполезно… Я не чувствую больше прелести творения - я остался без Бога, а Бог без человека».[155]
12
Странным образом пути героев «Чевенгура» сходятся в этом первоначальном городе. Копенкину, кажется, выходит отсрочка - у него на глазах Чепурный рвет записку Дванова, его приглашение в Чевенгур. Но нет - Копенкин тут же направляется в этот странный город - просто так, «поглядеть на факты». Такое место, мистически притягивающее к себе всех родных и друзей главного героя, Шекли (в «Обмене разумов») назвал «пунктом обнаружения». Пункт обнаружения неотвратимо соберет всех в одной точке и в одно время. Так в финале «Двенадцати стульев» пути чуть ли не всех героев сойдутся в Пятигорске. Классический пункт обнаружения (где все вещи названы своими именами) описан в «Одиссее». Герой встречает там своих друзей и родственников, потерянных в разное время в разных концах света. «Там» - это у самых врат Аида, на границе жизни и смерти.
В «Котловане» таким пунктом обнаружения становится деревня, колхоз имени Генеральной Линии. Даже Сафронов и Козлов, прибывшие в колхоз ранее,[156] безмолвно присутствуют при ликвидации кулачества, как класса - правда они лежат «на столе президиума, покрытые знаменем до подбородков, чтобы не были заметны их гибельные увечья и живые не побоялись бы так же умереть».[157] И Прушевский, мучительно ищущий смерти, тоже оказывается здесь - «как кадр культурной революции». Парализованная деревня становится вдруг центром мира - и никто не может покинуть ее во время кульминации. Так что нам вполне понятна тревога Жачева: «Ты зачем оставил колхоз, или хочешь, чтоб умерла вся наша земля?»[158] Но Жачев опоздал - кульминация уже закончилась.
На самом деле в повести две сакральные зоны - «маточное место» котлована и деревня. Мы знаем, что центром мира может быть любое место, освященное ритуалом - но лишь на время действия этого ритуала. Как только кончается магическое время, ворота в иной мир закрываются. Но деревня, закончив свои «пляски смерти», не просто возвращается в реальное время - она пустеет, буквально «вымирает». Крестьяне уходят в город - «зачисляться в пролетариат»; и, естественно, оказываются в котловане. «Колхоз шел вслед за ним и не переставая рыл землю; все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована».[159] А где же им еще было спасаться! Да еще навеки… Их старый мир был разрушен до основания, дороги назад не было. А впереди уже ждала пропасть (пропасть - пропасть - пасть) новой жизни.
Пункт обнаружения - это ни что иное, как уже знакомый нам центр мира, нить между Небом и Землей, ось мироздания, соединяющая людей с небесами и с адом (чтобы узнать свою судьбу, Одиссей сознательно направлялся прямо к вратам смерти). Центр мира является и «пупом земли» (tabbur eres), потому что именно там и началось творение; мир был создан там и разросся оттуда, как зародыш вырастает на конце пуповины.
В большинстве религиозных систем центр мира расположен на горе, и символизирующие его культовые здания (в том числе и вавилонская башня) - это попытка воспроизвести ту изначальную космическую гору, с которой и начиналось творение. Платонов же переносит сакральный центр в котлован, в яму (яма - это анти-гора, идеальная противоположность (отрицание) горы). Этот жуткий шаг позднее повторит Андрей Вознесенский. Но вряд ли стоит здесь раскрывать символические значения его памятника - дыры, зияющей из планеты. О кастрационной символике советской поэзии я уже писал в работе (с не менее символическим названием) «MONUMENTUM».
Разумеется, нельзя абсолютизировать символы космической горы или Древа Жизни. Символика мировой оси, «пупа земли», в отдельных случаях может проявляться и противоположным образом:
Центром Рима было углубление в земле, mundus, место связи земного мира с подземным. Рошер интерпретировал mundus как omphalos (пуп земли); каждый город, обладающий таким mundus, считался расположенным в центре мира, в центре земного шара (orbisterrarium)…
Согласно иранской традиции, вселенная представляет собой колесо с шестью спицами и большим углублением в середине, напоминающим пупок.[160]
Вероятно, эти противоречия в символике связаны с акцентированием внимания на противоположных аспектах мировой оси - гора, храм, столп призваны осуществлять связь земли с небесами, тогда как углубление, пещера, пропасть - связь с подземным миром, с царством мертвых, с адом. Ключевым моментом здесь является то, что связь с небом присутствует всегда, причем разработана эта символика гораздо полнее, чем символика связи с преисподней (в качестве примера можно продолжить цитату из Элиаде об иранском видении мира: «Иранского царя называли "Ось мира", или "Мировой Столп"»). Но у Платонова все наоборот - связь с небом окончательно потеряна (человек «остался без Бога, а Бог без человека»); герои ожесточенно вгрызаются в землю, словно желая «спастись навеки в пропасти котлована». И вряд ли может изменить эту ситуацию мечта об «общепролетарской» башне в середине мира - это действительно всего лишь мечта, принципиально неосуществимый проект.
13
Конец света, как мы уже отмечали, невозможен без уничтожения «врага». В «Чевенгуре» новые хозяева жизни ликвидировали всякую остаточную сволочь - мелкую буржуазию, служащих, интеллигенцию. В «Котловане» ликвидируется кулачество (как класс). Но как разобраться - кто же кулак? В 1921 все было предельно ясно - были «мы» (одиннадцать пролетариев) и «они» (все остальные). «Своих» надо было любить, а «чужих» - уничтожать. Но в 1929 все стало гораздо сложнее. Теоретически должны были найтись «правильные» (беднейшие) крестьяне - союзники и попутчики. Но никак не избавиться от ощущения, что в повести борьба ведется со всем крестьянством (как классом), что все селяне априорно отнесены к «деревенским пням капитализма»[161].
Впрочем, «отбор» кулаков (для последующего уничтожения) все же проводится. Вначале рабочие даже пытаются найти рациональные критерии для кулацкой идентификации. Например, такой (причем верный «на все сто процентов») - кулак должен быть полураздет и оборван. Ведь «одежду всегда отбирают, когда людей не жалко, чтоб она осталась».[162] Но рациональности не место на светопреставлении, и она быстро уступает место классовому чутью («ты чуешь классы, как животное»[163]). Людей снова взвешивают на чертовых весах, и делят в соответствии с расслоечной ведомостью. Кулаков сплавляют на плоту в море[164] - по темной, мертвой воде. Причем плот они в лучших евангельских традициях спускают на воду сами. Сплав в море означает - в смерть.
Символизирует ли море также и материнскую утробу?[165] Обещает ли смерть новое рождение? В «Котловане» это не очевидно; но в «Чевенгуре» смерть и рождение представлены как вехи непрерывного цикла, как вечное возвращение. Смерть наставника описывается как новое зачатие:
Вода над ним уже смеркалась... Наставник вспомнил, где он видел эту тихую горячую тьму: это просто теснота внутри его матери, и он снова всовывается меж ее расставленными костями, но не может пролезть от своего слишком большого старого роста.[166]
И почти теми же словами описано рождение свыше в третьей главе евангелия от Иоанна:
4. Никодим говорит Ему: как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?
5. Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие.