Подошла группа туристов. Я направился к выходу. Вслед доносилось:
- История культуры не знает события, равного по трагизму... Самодержавие рукой великосветского шкоды...
Итак, я поселился у Михал Иваныча. Пил он беспрерывно. До изумления, паралича и бреда. Причем, бредил он исключительно матом. А матерился с тем же чувством, с каким пожилые интеллигентные люди вполголоса напевают. То есть для себя, без расчета на одобрение или протест.
Трезвым я его видел дважды. В эти парадоксальные дни Михал Иваныч запускал одновременно радио и телевизор. Ложился в брюках, доставал коробку из-под торта "Сказка". И начинал читать открытки, полученные за всю жизнь. Читал и комментировал:
"...Здравствуй, папа крестный!... Ну, здравствуй, здравствуй, выблядок овечий!.. Желаю тебе успехов в работе... Успехов желает, едри твою мать... Остаюсь вечно твой Радик... Вечно твой, вечно твой... Да на хрен ты мне сдался?.."
В деревне Михал Иваныча не любили, завидовали ему. Мол, и я бы запил! Ух, как запил бы, люди добрые! Уж как я запил бы, в гробину мать!.. Так ведь хозяйство... А ему что... Хозяйства у Михал Иваныча не было. Две худые собаки, которые порой надолго исчезали. Тощая яблоня и грядка зеленого лука...
Как-то дождливым вечером мы с ним разговорились:
- Миша, ты любил свою жену?
- Кому?! Жену-то? Бабу, в смысле? Лизку, значит? - всполошился Михал Иваныч.
- Лизу. Елизавету Прохоровну.
- А чего ее любить? Хвать за это дело и поехал...
- Что же тебя в ней привлекало?
Михал Иваныч надолго задумался.
- Спала аккуратно, - выговорил он, - тихо, как гусеница...
Молоко я брал в соседнем доме у Никитиных. Те жили солидно. Телевизор, "Незнакомка" Крамского... С пяти утра хозяин занимался делами. Чинил забор, копался в огороде. Как-то вижу - телка за ноги подвешена, Хозяин шкуру снимает. А нож белый-белый, в крови...
Никитиных Михал Иваныч презирал. И они его - соответственно.
- Все пьет? - интересовалась Надежда Федоровна, размешивая в лохани куриную еду.
- Видел я его на базе, - говорил Никитин, орудуя фуганком, - с утра подмалевавши.
Мне не хотелось им поддакивать.
- Зато он добрый.
- Добрый, - соглашался Никитин, - жену чуть не зарезал. Все платья ейные спалил. Ребятишки в кедах бегают зимой... А так он добрый...
- Миша - человек безрассудный, я понимаю, но добрый и внутренне интеллигентный...
Действительно, было в Михал Иваныче что-то аристократическое. Пустые бутылки он не сдавал, выбрасывал.
- Совестно мне, - говорил он, - чего это я буду, как нищий...
Как-то раз проснулся он, и было ему совсем худо. Пожаловался:
- Колотит всего.
Я дал ему рубль. В обед спрашиваю:
- Ну как, полегче?
- Кого?
- Опохмелился?
- Ну. Как на сковороду плеснул, аж зашипело! Вечером ему опять стало плохо.
- К Никитину пойду. Или руль даст, или так нальет...
Я вышел на крыльцо. Слышу разговор:
- Сосед, холера, дай пятерку.
- Ты мне с Покрова должен.
- Отдам.
- Отдашь - тогда поговорим.
- Да принесу с аванса.
- Какой аванс?! Тебя давно уж маханули по статье...
- А... Конем их!.. Все же дай пятерочку. Из принципа дай, бляха-муха! Покажи наш советский характер!
- На водку, что ли?
- Кого? На дело...
- Какое у тебя, паразита, дело?
Трудно лгать Михал Иванычу, ослаб.
- Выпить надо, - говорит он.
- Не дам. Хочешь, обижайся - не дам!
- Так я ж верну с аванса.
- Не дам.
И чтобы кончить разговор, уходит Никитин в избу, хлопнув тяжелой дверью с голубым почтовым ящиком.
- Ну, погоди, сосед! - возмущается Михал Иваныч, - погоди!.. Дождешься! Ох, дождешься! Вспомнишь этот разговор!..
В ответ - ни звука. Бродят куры. Золотистые связки лука над крыльцом...
- Я тебе устрою веселую жизнь! Ты у меня...
Краснолицый, взъерошенный, Михал Иваныч продолжает орать:
- Забыл?! Все, гад, забыл?! Начисто?!..
- Чего забыл-то? - выглядывает Никитин.
- Забыл - так мы напомним!
- Чего забыл-то, ну?
- Все напомним. Напомним семнадцатый год! Мы тебя это... Мы тебя, холеру, раскулачим! Всех партейных раскулачим! В чека тебя отправим, как этого... Как батьку Махно... Там живо...
И, выждав некоторую паузу:
- Сосед, выручи, дай пятерочку... Ну, трояк... Христом-Богом прошу... Сучара ты бацильная...
Наконец я отважился приступить к работе. Мне досталась группа туристов из Прибалтики. Это были сдержанные, дисциплинированные люди. Удовлетворенно слушали, вопросов не задавали. Я старался говорить коротко и не был уверен, что меня понимают.
Впоследствии меня обстоятельно проинструктировали. Туристы из Риги - самые воспитанные. Что ни скажи, кивают и улыбаются. Если задают вопросы, то, как говорится, по хозяйству. Сколько было у Пушкина крепостных? Какой доход приносило Михайловское? Во что обошелся ремонт господского дома?
Кавказцы ведут себя иначе. Они вообще не слушают. Беседуют между собой и хохочут. По дороге в Тригорское любовно смотрят на овец. Очевидно, различают в них потенциальный шашлык. Если задают вопросы, то совершенно неожиданные. Например:
"Из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым?"
Что касается соотечественников, то их необходимо дифференцировать. Работягам излагать коротко и просто. К служащим быть повнимательнее. Среди них попадаются весьма эрудированные. Начитавшиеся Пикуля, Рождественского, Мейлаха. Почерпнувшие Дикие сведения у Новикова...
Интеллигенция наиболее придирчива и коварна.
Готовясь к туристскому вояжу, интеллигент штудирует пособия. Какой-нибудь третьестепенный факт западает ему в душу. Момент отдаленного родства. Курьезная выходка, реплика, случай... Малосущественная цитата... И так далее.
На третий день работы женщина в очках спросила меня:
- Когда родился Бенкендорф?
- Году в семидесятом, - ответил я. В допущенной мною инверсии звучала неуверенность
- А точнее? - спросила женщина.
- К сожалению, - говорю, - забыл...
Зачем, думаю, я лгу? Сказать бы честно: "А пес его знает!"... Не такая уж великая радость - появление на свет Бенкендорфа.
- Александр Христофорович Бенкендорф, - укоризненно произнесла дама, - родился в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году. Причем в июне...
Я кивнул, давая понять, что нахожу это сообщение ценным.
С этой минуты она не переставала иронически улыбаться. Так, словно мое равнодушие к Бенкендорфу говорило о полной духовной нищете...
Итак, я приступил к работе. Первую экскурсию методисты обычно не слушают. Дают тебе возможность освоиться, почувствовать себя увереннее. Это меня и спасло. А произошло вот что.
Я благополучно миновал прихожую. Продемонстрировал рисунок землемера Иванова. Рассказал о первой ссылке. Затем о второй. Перебираюсь в комнату Арины Родионовны... "Единственным по-настоящему близким человеком оказалась крепостная няня..." Все, как положено... "...Была одновременно - снисходительна и ворчлива, простодушно религиозна и чрезвычайно деловита..." Барельеф работы Серякова... "Предлагали вольную - отказалась..." И наконец:
- Поэт то и дело обращался к няне в стихах. Всем известны такие, например, задушевные строки...
Тут я на секунду забылся. И вздрогнул, услышав собственный голос:
Ты еще жива, моя старушка,
Жив и я, привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой...
Я обмер. Сейчас кто-нибудь выкрикнет:
"Безумец и невежда! Это же Есенин - "Письмо к матери"..."
Я продолжал декламировать, лихорадочно соображая:
"Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же, это Есенин. И действительно - "Письмо к матери". Но как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуются в поэтике Есенина..." И так далее.
Я продолжал декламировать. Где-то в конце угрожающе сиял финский нож... "Тра-та-тита-там в кабацкой драке, тра-та-там под сердце финский нож..." В сантиметре от этого грозно поблескивающего лезвия мне удалось затормозить. В наступившей тишине я ждал бури. Все молчали. Лица были взволнованны и строги. Лишь один пожилой турист со значением выговорил:
- Да, были люди...
В следующем зале я приписал "Мнемозину" Дельвигу. Затем назвал Сергея Львовича - Сергеем Александровичем. (Видно, Есенин надолго оккупировал мое подсознание). Но это были сущие пустяки. Я уж не говорю о трех сомнительных литературоведческих догадках.
В Тригорском и в монастыре экскурсия прошла благополучно. Надо было сделать логичнее переходы из одного зала в другой, Продумать так называемые связки. В одном случае мне это долго не удавалось. Между комнатой Зизи и гостиной. Наконец я придумал эту злополучную связку. И в дальнейшем неизменно ею пользовался:
"Друзья мои! Здесь, я вижу, тесновато. Пройдемте в следующий зал!.."
Параллельно я слушал чужие экскурсии. В каждой находил что-то любопытное для себя. Подружился с ленинградскими экскурсоводами. Уже который год они приезжали в заповедник на лето.
Один из них - Володя Митрофанов. Он-то меня и сагитировал. И сам приехал вслед. Хотелось бы рассказать подробнее об этом человеке.
В школьные годы Митрофанов славился так называемой "зеркальной памятью". С легкостью заучивал наизусть целые главы из учебников. Его демонстрировали как чудо-ребенка. Мало того, Бог одарил его неутолимой жаждой знаний. В нем сочетались безграничная любознательность и феноменальная память. Его ожидала блестящая научная карьера.
Митрофанова интересовало все; биология, география, теория поля, чревовещание, филателия, супрематизм, основы дрессировки... Он прочитывал три серьезных книги в день... Триумфально кончил школу, легко поступил на филфак.
Университетская профессура была озадачена. Митрофанов знал абсолютновсе и требовал новых познаний. Крупные ученые сутками просиживали в библиотеках, штудируя для Митрофанова забытые теории и разделы науки. Параллельно Митрофанов слушал лекции на юридическом, биологическом и химическом факультетах.