Шел дождь, и я подумал: вот она, петербургская литературная традиция. Вся эта хваленая "школа" есть сплошное описание дурной погоды. Весь "матовый блеск ее стиля" - асфальт после дождя...
Затем я спросил:
- Как там ваши папа с мамой? Волнуются, наверное?
Уже лет пятнадцать я неизменно задаю симпатичным девушкам этот глупый вопрос. Три из пяти отвечают:
"Я живу одна. Так что волноваться некому..."
Этого-то я и жду. Старая истина гласит: на территории врага сражаться легче...
- Нет у меня родителей, - печально ответила Таня.
Я смутился.
- Простите, - говорю, - за бестактность...
- Они живут в Ялте, - добавила Таня, - папаша - секретарь райкома...
Тут подошла машина.
- Куда ехать? - не оборачиваясь, спросил шофер.
- Дзержинского, восемь.
Водитель недовольно шевельнул плечами:
- Пешком могли дойти.
- Рассчитаемся, - говорю...
Водитель повернулся и отчеканил:
- Благодарствуйте, сударь! Век не забудем такой доброты...
Мы подъехали к Таниному дому. Кирпичный фасад его на метр выдавался из общей шеренги. Четыре широких викторианских окна были соединены перилами.
Водитель развернулся и уехал, сказав:
--Ауф видер зеен...
Пологие ступени вели к тяжелой, обитой брезентом двери...
Тысячу раз я бывал в подобных ситуациях. И тем не менее волновался. Сейчас она поднимется на крыльцо, и я услышу:
"Спасибо, что проводили..."
После этого надо уходить. Топтаться в подъезде - неприлично. Спрашивать - "Не угостите ли чашечкой кофе?" - позор!..
Мой друг Бернович говорил:
"Хорошо идти, когда зовут. Ужасно - когда не зовут. Однако лучше всего, когда зовут, а ты не идешь..."
Таня приоткрыла дверь:
- Спасибо за крышу!
- Знаете, - говорю, - о чем я жалею? Выпивки много осталось... Там, в мастерской...
Одновременно я как будто невзначай шагнул через порог.
- У меня есть вино, - сказала Таня, - я его от брата прячу. Он заходит с бутылкой, а я половину - в шкаф. У него печень больная...
- Вы, - говорю, - меня заинтриговали.
- Я вас понимаю, - сказала Татьяна, - у меня дядя - хронический алкоголик...
Мы сели в лифт. На каждом этаже мигала лампочка. Таня разглядывала свои босоножки. Между прочим, дорогие босоножки с фирменным знаком "Роша"...
За ее спиной я видел написанное мелом ругательство. Хула без адреса. Феномен чистого искусства...
Затем мы тихо, чуть ли не украдкой шли по коридору. Я с шуршанием задевал рукавами обои.
- Какой вы огромный, - шепнула Таня.
- А вы, - говорю, - наблюдательная...
Затем мы оказались в неожиданно просторной комнате. Я увидел гипсовую Нефертити, заграничный календарь с девицей в розовом бюстгальтере, плакат трансатлантической аэролинии. На письменном столе алели клубки вязальной шерсти...
Таня достала бутылку кагора, яблоко, халву, покоробившийся влажный сыр. Я спросил:
- Где вы работаете?
- В канцелярии ЛИТМО. А вы?
- Я, - говорю, - репортер.
- Журналист?
- Нет, именно репортер. Журналистика - это стиль, идеи, проблемы... А репортер передает факты. Главное для репортера - не солгать. В этом состоит пафос его работы. Максимум стиля для репортера - немота. В ней минимальное количество лжи...
Разговор становился многозначительным.
Я вообще не любил говорить о своих литературных делах. В этом смысле я, что называется, хранил целомудрие. Чуть принижая свою работу, я достигал обратной цели. Так мне казалось...
Кагор был выпит, яблоко разрезано на дольки. Наступила пауза, в такой ситуации - разрушительная...
Как ни странно, я ощущал что-то вроде любви.
Казалось бы - откуда?! Из какого сора?! Из каких глубин убогой, хамской жизни?! На какой истощенной, скудной почве вырастают эти тропические цветы?! Под лучами какого солнца?!
Какие-то захламленные мастерские, вульгарно одетые барышни... Гитара, водка, жалкое фрондерство... И вдруг - о, Господи! - любовь...
До чего же Он по-хорошему неразборчив, этот царь вселенной!..
Далее Таня чуть слышно выговорила:
- Давайте беседовать, просто беседовать...
За три минуты до этого я незаметно снял ботинки.
- Теоретически, - говорю, - это возможно. Практически - нет...
А сам беззвучно проклинаю испорченную молнию на джемпере...
Тысячу раз буду падать в эту яму. И тысячу раз буду умирать от страха.
Единственное утешение в том, что этот страх короче папиросы. Окурок еще дымится, а ты уже герой...
Потом было тесно, и были слова, которые утром мучительно вспоминать. А главное, было утро как таковое, с выплывающими из мрака очертаниями предметов. Утро без разочарования, которого я ждал и опасался.
Помню, я даже сказал:
- И утро тебе к лицу...
Так явно она похорошела без косметики. С этого все и началось. И продолжается десять лет. Без малого десять лет...
Я стал изредка бывать у Тани. Неделю работал с утра до вечера. Потом навещал кого-то из друзей. Сидел в компании, беседовал о Набокове, о Джойсе, о хоккее, о черных терьерах...
Бывало, что я напивался и тогда звонил ей.
- Это мистика! - кричал я в трубку. - Самая настоящая мистика... Стоит мне позвонить, и ты каждый раз говоришь, что уже два часа ночи...
Затем я, пошатываясь, брел к ее дому. Он заметно выступал из ряда, словно делая шаг мне навстречу.
Таня удивляла меня своим безмолвным послушанием. Я не понимал, чего в нем больше - равнодушия, смирения, гордыни? Она не спрашивала:
"Когда ты придешь?" Или:
"Почему ты не звонил?"
Она поражала меня неизменной готовностью к любви, беседе, развлечениям. А также - полным отсутствием какой-либо инициативы в этом смысле...
Она была молчаливой и спокойной. Молчаливой без напряжения и спокойной без угрозы. Это было молчаливое спокойствие океана, равнодушно внимающего крику чаек...
Как все легкомысленные мужчины, я был не очень злым человеком. Я начинал каяться или шутить. Я говорил:
- Женихи бывают стационарные и амбулаторные. Я, например, - амбулаторный...
И дальше:
- Что ты во мне нашла?! Встретить бы тебе хорошего человека! Какого-нибудь военнослужащего...
- Стимул отсутствует, - говорила Таня, - хорошего человека любить неинтересно...
В поразительную эпоху мы живем. "Хороший человек" для нас звучит как оскорбление. "Зато он человек хороший" - говорят про жениха, который выглядит явным ничтожеством...
Прошел год. Я бывал у Тани все чаще. Соседи вежливо меня приветствовали и звали к телефону.
У меня появились здесь личные вещи. Зубная щетка в керамическом стакане, пепельница и домашние туфли. Как-то раз я водворил над столом фотографию американского писателя Беллоу.
- Белов? - переспросила Таня. - Из "Нового мира"?
- Он самый, - говорю...
Ну хорошо, думал я, возьму и женюсь. Женюсь из чувства долга. Допустим, все будет хорошо. Причем для нас обоих.
По сути дела, мы уже женаты, и все идет нормально. Союз, лишенный обязательств. В чем и состоит залог его долговечности...
Но где же любовь? Где ревность и бессонница? Где половодье чувств? Где неотправленные письма с расплывшимися чернилами? Где обморок при виде крошечной ступни? Где купидоны, амуры и прочие статисты этого захватывающего шоу? Где, наконец, букет цветов за рубль тридцать?!..
Собственно говоря, я даже не знаю, что такое любовь. Критерии отсутствуют полностью. Несчастная любовь - это я еще понимаю. А если все нормально? По-моему, это настораживает. Есть в ощущении нормы какой-то подвох. И все-таки еще страшнее - хаос...
Допустим, мы зарегистрируемся. Но это будет аморально. Поскольку мораль давления не терпит...
Мораль должна органически вытекать из нашей природы. Как это у Шекспира:
"Природа, ты - моя богиня!"
Впрочем, кто это говорит? Эдмонд! Негодяй, каких мало...
Так что все невероятно запутывается.
Тем не менее - вопрос. Кто решится упрекнуть в аморализме ястреба или волка? Кто назовет аморальным - болото, вьюгу или жар пустыни?..
Насильственная мораль - это вызов силам природы. Короче, если я женюсь из чувства долга, это будет аморально...
Однажды Таня позвонила мне сама. По собственной инициативе. С учетом ее характера это была почти диверсия.
- Ты свободен?
- К сожалению, нет, - говорю, - у меня телетайп...
Года три уже я встречаю отказом любое неожиданное предложение. Загадочное слово "телетайп" должно было прозвучать убедительно.
- Брат приехал. Кузен. Я давно хотела вас познакомить.
- Хорошо, - говорю, - приду.
Отчего бы и не познакомиться с выпивающим человеком?!..
Вечером поехал к Тане. Выпил для храбрости. Потом добавил. В семь звонил у ее дверей. И через минуту, после неловкой толчеи в коридоре, увидел брата.
Он расположился, как садятся милиционеры, агитаторы и ночные гости. То есть боком к обеденному столу.
Братец выглядел сильно.
Над утесами плеч возвышалось бурое кирпичное лицо. Купол его был увенчан жесткой и запыленной грядкой прошлогодней травы. Лепные своды ушей терялись в полумраке, форпосту широкого прочного лба не хватало бойниц. Оврагом темнели разомкнутые губы. Мерцающие болотца глаз, подернутые ледяною кромкой, - вопрошали. Бездонный рот, как щель в скале, таил угрозу.
Братец поднялся и крейсером выдвинул левую руку. Я чуть не застонал, когда железные тиски сжали мою ладонь.
Затем братец рухнул на скрипнувший стул. Шевельнулись гранитные жернова. Короткое сокрушительное землетрясение на миг превратило лицо человека в руины. Среди которых расцвел, чтобы тотчас завянуть, - бледно-алый цветок его улыбки. Кузен со значением представился:
- Эрих-Мария.
- Борис, - ответил я, вяло просияв.
- Вот и познакомились, - сказала Таня.
И ушла хлопотать на кухню.
Я молчал, как будто придавленный тяжелой ношей. Затем ощутил на себе взгляд, холодный и твердый, как дуло.
Железная рука опустилась на мое плечо. Пиджачок мой сразу же стал тесен.