Женщина чокнулась своим лафитником со мной и с Венькой и, глядя в Венькины глаза, сказала:
- А вы знаете, я в первую минуту глянула на вас и чуток обомлела. Прямо ноги мои чуть подогнулись. С первого взгляда. Больно вы похожи на Константина Иваныча. Не лицом, нет, а фигурой. Конечно, вы пожиже будете в плечах, понятно, помоложе. Но в фигурности вашей есть что-то...
- Ну уж, придумала! - засмеялся Венька.
- Нет, верно, - настаивала женщина. - Да я сейчас вам карточку его покажу, какой он был в совсем молодых годах. Еще при царе.
Женщина пригубила от лафитника, потом подошла к большому, окованному и оплетенному полосками разноцветной жести сундуку, повернула ключ. Замок со звоном открылся, крышка откинулась.
Из глубины сундука, из-под каких-то материй, свертков, меховых шкурок, из нафталинного удушья женщина извлекла карточку и показала нам.
Костю Воронцова мы никогда не встречали, но много раз видели на снимках. Однако такой карточки у нас в уголовном розыске не было. Костя, красивый, молодой, в офицерской форме, сидел, раздвинув колени и развалясь на стуле. На коленях у него лежала шашка. А рядом с ним, опираясь на его плечо, стоял уже немолодой угрюмый офицер со скуластым лицом и тоже с шашкой.
- Это кто? - показал Венька на скуластого офицера.
- Вы что? - удивилась женщина. - Евлампия Григорьевича разве не узнаете? Это же Евлампий Григорьевич Клочков.
- Ах, правильно! - как бы вспомнил Венька. - Правильно, ведь это Клочков. У него только потом стало больше солидности...
- У него и чин был старше чем у Константина Ивановича, но он сам считал себя младше. По уму. И пока он ходил под Константином Иванычем, все было хорошо. А как ушел, захотел отдельно воевать, так и погиб. Убили его сыскари. Константин Иваныч сказал: "Я за Евлампия тысячи комиссаров передушу. Вот как выйду весной из тайги, так и передушу". Да чего я вам рассказываю... Вы, верно, и сами слыхали, как он сказал. Теперь многие эти его слова и здесь передают. А раз Константин Иваныч сказал, он сделает. Он его очень уважал, Клочкова. Ну, давайте, - подняла тяжелый графин женщина, - давайте выпьем за упокой его души. За упокой души убиенного Евлампия Григорьевича.
- За упокой, кажется, не пьют, - усомнился Венька.
- Пускай не пьют, - опять наполнила лафитники женщина. - А мы давайте выпьем. Он мне все говорил, как выпьет: "Я тебя, Кланя, сам лично люблю, но не как женщину, а как изображение". Ведь он ужасно какой шутник был, царствие ему теперь небесное...
Вот уж никогда не думал, что нам, комсомольцам, когда-нибудь приведется выпить за упокой души штабс-капитана Клочкова, труп которого еще недавно валялся на снегу у нас, во дворе уголовного розыска. И вот мы выпили за него.
Женщина, заметно захмелев, погрустнела. Спрятав карточку и замыкая сундук, показала на него глазами и вздохнула:
- Что же это с Константином Иванычем-то? Подарки мне, видите, все время шлет, а сам не едет. Ай не желает видеться?
- Трудно ему сейчас. Понимаешь, трудно выбраться, - сказал Венька.
- Что ж трудного-то? - опять вздохнула женщина. - На прошлой неделе, я знаю, он в Капустине был. А от Капустина-то до меня шесть верст. Или его Лушка завлекла? Говорят, она сильно перед ним рисовалась. Он в Капустине будто трое суток гулял. И Лушка при нем была. Будто все время была - и день и ночь. Вы что знаете про Лушку-то? Вы скажите мне, ребята, про нее, если что знаете. Я буду вам верная, вечная слуга. Знаете или нет вы про нее?
- Знать-то знаем, - сказал Венька, - но говорить не будем. И не проси. Не наше это дело - разлучать людей.
- Все равно я все узнаю, - погрозила женщина. - Я самого Савелия допытаю. Он мне скажет. И Лазарь Баукин бы сказал. Он мой верный человек. Но его сейчас Константин Иваныч до себя не допускает. Пусть, говорит, сперва пройдет какое-то испытание. А Савелий мне велел обуть и одеть Баукина, когда он от сыскарей убежал. И товарищей его велел обиходить... Это, говорит, считай, как приказ самого Константина Иваныча... Дедушка крестный, вы чего там опять стонете? - повернулась она к печке. - Вам попить, что ли, дать? Или вы на двор хотите?
- Язык бы у тебя хотел откусить, - послышался с печки дребезжащий старческий, но еще ясный голос. - Больно длинный у тебя язык, Клавдея...
- Язык у меня, дедушка, какой есть от дня моего рождения, такой и навсегда останется. А вы спокойно спите. Вы мне всю душу досконально вымотали. А эти люди от самого Савелия. По важному делу.
Мне мучительно хотелось узнать, кто же это такой Савелий. Может, я знаю его по фамилии, но не знаю по имени.
Все-таки нам многие уже известны из окружения Кости Воронцова. Не напрасно же мы занимаемся этим делом. А про Савелия я никогда не слыхал.
И еще закрадывалась тревога: а вдруг сейчас сюда явится сам Савелий? И не один... Погода ведь в самом деле подходящая для бандитских визитов.
За окнами все еще беснуется пурга. И пожалуй, будет бесноваться всю ночь.
Вот получилась бы красивая картина, если б сюда явился Савелий!
Но больше всего я боялся, что Венька сейчас захочет идти отсюда на Большие выселки или прямо в Проказово. А я нисколечко не отдохнул. Я даже излишне разомлел тут от тепла и этого первачка. Неужели Венька действительно захочет сейчас обратно идти через пургу?
Дедушка опять застонал на печке, забормотал что-то. И в комнате явственно запахло залежанным тюфяком.
- Да ну его! - покосилась на печку женщина. - Еле живой, в чем душа теплится, а все шпионит за мной. Бывший околоточный надзиратель. Приехал аж из самого Владивостока доживать свой век в тайгу. Он не родной мне, он мне всего-навсего крестный. Но Савелий велел его обихаживать. Говорит, он еще потребуется.
Женщина перекинула через плечо холщовое, для посуды, полотенце и стала собирать со стола.
Видно было, что она привыкла к порядку, к аккуратности. В избе чисто. На стене перед столом большое зеркало. И она изредка, собирая посуду и разговаривая с нами, поглядывает на себя в зеркало. Как-то сбоку поглядывает, точно хочет разглядеть свое ухо, в котором мерцает длинная, на длинной прицепке, серьга с малиновым камешком.
- Вам, ребята, где постелить? - весело спрашивает она. - У печки? Или же на кровати ляжете? - И, не ожидая ответа, сама решает: - Я вам постелю у печки. Тут теплее. А то у нас к утру изба выстывает...
- Нам только выйти на минутку надо, - встал из-за стола Венька.
- Выходите, выходите, конечно, - засмеялась женщина. - Вся ночь еще впереди. А то с вами, не дай бог, что-нибудь случится, как вон с дедушкой, моим крестным, все время случается. Замучил он меня в отличку. Глаза бы мои на него не смотрели и уши мои бы не слушали. Чистый дьявол на печке! От старого режима.
Мы вышли на крыльцо.
Пурга все взвизгивала и выла. И мне в этой густой крутящей темноте, обступившей избу, вдруг показалось, что мы стоим не на земле, а на какой-то еще неизвестной планете. И она чуть покачивается под нами.
Под горой кипела в бело-черной пене дремучая, страшная тайга. Она не казалась такой страшной, когда мы шли через нее. И не верилось теперь, что мы только что через нее шли.
Я спросил Веньку:
- Ну что, будем спать?
Я спросил в том смысле, будем спать или будем делать вид, что спим.
- Будем спать, - сказал Венька.
И мы вернулись в дремотно приятную после ветра духоту избы.
- А крестный, слышите, что болтает? - зашептала женщина. - Будто вы не от Савелия, а будто вы... Ну, словом, будто вы... Подумайте только, чего пригрозил сатана! Будто вы, одним словом, эти... сыскари.
- Пусть его, - отмахнулся Венька. - А тебя, Кланя, я хочу вот что попросить. Если ночью кто постучит - могут и наши постучать и всякие, погода, ты сама говоришь, подходящая, - ты никому не открывай, позови нас.
- А если Савелий придет?
- Ну, Савелий - это другое дело...
Венька вел себя как старый знакомый хозяйки.
На комоде он увидел семерку алебастровых слонов, стоявших в ряд на кружевной салфетке, один другого меньше.
- Это, Кланя, кто тебе слонов подарил? Клочков?
- Клочков. А ты откуда знаешь?
- Я все знаю, - засмеялся Венька, довольный тем, что угадал.
Он мог бы и не угадать. И не обязан был угадывать. Но, угадав, еще больше расположил к себе хозяйку.
Она потрогала большого слона.
- Это Евлампий Григорьевич мне на счастье их подарил. Говорил, они приносят счастье...
- Я это тоже слышал, - кивнул Венька.
- Баукин рассказывал, что они этих слонов в Горюнове нашли, когда потребиловку брали. Там много хороших товаров было, разной мануфактуры и эти слоны. Никто даже внимания на них не обратил, а Евлампий Григорьевич положил их в карман. "Это, говорит, для Клавдии". И вот, глядите, как будто пустяк, а женщине всегда приятно, что про нее помнят...
- Это верно, - опять кивнул Венька. И спросил: - А Баукин у тебя давно не бывал?
- Да нет, он на прошлой неделе был. Он часто бывает. Он у меня тут, кажется, дней десять жил, когда из Дударей ушел. Он мне все дрова-перепилил и переколол и полотно ворот перебрал...
Я вспомнил изломанное полотно ворот у избы Баукина и спросил:
- А что ж он дома у себя не живет, в Шумилове? Боится?
Кланька удивленно вскинула на меня свои красивые глаза, обрамленные длинными ресницами.
- Кто? Лазарь Евтихьевич боится? - И словно обиделась за него. - Лазарь Евтихьевич никого на свете не боится. Я другого такого отчаянного не знаю. Разве только Константин Иваныч будет посмелее. Да и то, наверно, не посмелее, а поумнее. Даже Евлампий Григорьевич, мне говорили, побаивался Лазаря Баукина. Боялся, что Лазарь Баукин сместит его и сам в атаманы выйдет...
Кланька отошла от комода и по двум приступочкам поднялась на печку. Заговорила о чем-то со стариком.
Я так и не понял, почему Лазарь Баукин не живет в Шумилове. И не знал, удобно ли дальше расспрашивать Кланьку об этом.
А Венька молчал, разглядывая фотографии на стенах.
На фотографиях были изображены мордастые, бородатые мужчины в длинных сюртуках, женщины в огромных шляпах и кофточках с пузырящимися на плечах рукавами. Не похоже, что это предки нашей хозяйки. На одной фотографии хмурился какой-то священник или, может, архиерей в высоком черном клобуке. Уж он-то, наверное, не родственник Кланьке. А кто знает, может, и родственник. Может, он родственник тех, кто бродит сейчас в бандах. Хотя едва ли они будут выставлять тут свою родню. Все это скорее всего случайно попало сюда.