Об этих его соучастниках в побеге Венька почему-то никогда не упоминал в разговоре со мной и не вспоминал о тех, что остались тогда и были осуждены на разные сроки.
Венька говорил только о Лазаре. Конечно, он хотел использовать его для поимки Кости Воронцова. Венька, наверно, сразу после поимки Лазаря учуял, что его можно использовать. Это понятно. И в этом нет ничего удивительного. Для поимки Воронцова стоило использовать любые средства. Но мне все-таки не ясно было, почему вдруг Венька так душевно прикипел к Баукину. Хоть убей, я не видел в Баукине ничего замечательного, кроме разве его особой звероватости и исступленной злобы, все время вскипавшей в его небольших медвежьих глазах.
- Ты не сердись, Венька, - сказал я, - но не лежит у меня душа к этому Баукину. Он мне даже противен как-то.
- А ты знаешь почему?
- Не знаю, но он мне противен.
- Это вот почему, - сказал Венька и, присев на край плота, спустил ноги в воду. - Он тебя тогда, в дежурке, когда его забрали, как-то, я сейчас не помню, обозвал. И начальника он обозвал боровом. Начальник ему это тоже не простит...
- Но тебя он даже ранил, - напомнил я. - А ты все-таки как... Ты не сердись, но ты почему-то, ей-богу, вроде как монашек повел себя: я, мол, зла не помню. А мне это просто удивительно и даже противно!
- Что противно?
- Ну, что это получается как-то неестественно. Будто ты правда монашек. Ты же живой, и, я знаю, ты бываешь сердитый. А с этим Лазарем ты повел себя как-то странно. Если б он, допустим, ранил меня, я бы ему это не забыл.
- А что бы ты ему сделал?
- Я не знаю, но я бы ему не забыл...
- Ерунду ты говоришь. - Венька вытащил ноги из воды и пошел, балансируя руками, по осклизлому вертящемуся бревну. - Ничего бы ты ему не сделал. И потом, кто это тебе сказал, что он меня ранил?
- Но он же сам признался, - напомнил я. - Даже хвастался...
- Вот это правильно, - остановился Венька и перепрыгнул на толстое, более устойчивое бревно. - Вот это правильно, что он хвастался. А кто может поручиться, что именно он в меня попал? Он только шапку мою запомнил. А стрелял он не один. Все стреляли. А когда в дежурке ты его допрашивал, ему хотелось показать, что он нас не боится. Ему же сколько лет морочили голову разные офицерики, что комиссары - это звери! И он уверен был, что мы его сразу стукнем. Терять ему было нечего. И он хотел хоть перед смертью еще раз показать себя героем. А мы ему этого не дали. Не доставили ему такого удовольствия. Он к нам со злобой, а мы к нему по-человечески. И он враз растерялся от неожиданности. А когда он растерялся, тут я стал его разглядывать, как голого. И гляжу, он мужик толковый, но запутавшийся. "Погоди, думаю, мы с тобой еще дело сделаем. Большое дело..." Почему я так подумал? Потому что я вижу, что мужик не трусливый, твердый, сердитый. И бедный. Ничего ему не дали бандитские дела, а он все-таки хорохорится. Я подумал: "Если ты так хорохоришься из-за бандитского своего самолюбия, значит, есть в тебе твердость. Значит, есть нам смысл повозиться с тобой". И я стал с ним возиться... И не жалею...
- А он все-таки убежал?
- Убежал. Но ты погляди, как дальше пошло. Воронцов ему велел пройти испытание. Лазарь бы его в два счета прошел, но он не пожелал. Ты думаешь, он испугался? Нет, он просто уже не видел смысла проходить бандитское испытание. Он вчера мне говорил на Черном омуте: "Комиссары это хорошо придумали - провести единый налог. Мужики довольны. Даже моя баба Фенечка, уж на что росомаха, и та довольна". Значит, видишь, куда он теперь тянет? Савелий ему все подготавливает испытание, держит его, как на привязи, около себя, сапоги ему преподнес. А он над Савелием уже смеется. Испытание теперь мы ему предложим...
- А кто это Савелий?
- Этот Савелий Боков - правая рука Воронцова. Редкий гад...
- Ты его, может, тоже сагитируешь за Советскую власть? - засмеялся я. - Он, наверно, тоже мужик твердый...
- Балаболка ты! - рассердился Венька. - С тобой серьезно разговариваешь, а ты как балаболка!..
Он подошел к краю плота и стал смотреть на реку, на бело-синий пыхтящий пароход, тянущий за собой против бурного течения две баржи, с верхом груженные мешками и бочками.
Пароход хлопал по воде широкими красными лопастями, подымал волны. И под нами закачались на волнах притянутые к берегу стальными канатами плоты.
- Ты думаешь, все это так просто? - заговорил он снова. - Моя мать вон какая умная женщина, все понимает, хорошая портниха. А до сих пор верит в бога. И ходит в церковь... И Лазарь мне на днях говорит: "Все бы ничего, но жалко, вы, коммунисты, попов не признаете. А ведь попы не сами себя выдумали". Я спрашиваю: "Ты что, без попов жить не можешь?" Он говорит: "Не в этом дело. Но ведь был какой-то порядок. И вдруг все сломалось..." Лазарь и в белой армии воевал, и в бандиты пошел не из-за одних только барышей. Барыши-то ему и не достались. Но ему внушали, все время вколачивали в башку, что он воюет против коммунистов, за какую-то святую Русь. И что бог это все оправдает - и грабежи и убийства. У Воронцова в банде до сих пор находится свой поп, отец Никодим Преображенский. И он там тоже туман напускает, что Советская власть не от бога... А Советская власть только набирает силу. Она вот как этот пароход. Ей трудно, но она все-таки тянет. И смотри, волна какая...
Венька сложил перед носом ладони, подпрыгнул, как будто под ним были не плоты, а пружина, и бросился вниз головой в волны. Я сделал то же самое.
Опрокинувшись на спину, было приятно качаться на волнах. Но вода слишком холодная.
Я скоро вылез на плоты.
А Венька еще долго плавал разными способами - и "по-собачьи", и "по-бабьи", и "на посаженках", далеко выбрасывая длинные, сильные руки.
Из воды он вылез синий, постукивая зубами, и лег на плоты, подставив все тело горячему солнцу и только голову закрыв рубашкой.
Я прополаскивал в быстро текущей воде свою линялую тельняшку.
- Вот ты говоришь, - снял с лица рубашку Венька. - Вот ты как будто удивляешься, что я не обозлился, когда Лазарь признался или похвастался, что хотел убить меня. И что я как будто разыгрываю из себя монаха. Но это ерунда, - перевернулся на живот Венька. - Зимой во время операции в Золотой Пади я был злой, наверно, как дьявол. Это ж я убил Покатилова. И я точно знаю, что убил его я. И не жалею нисколько. Это было как в драке, как в бою. Но вот теперь смотри. Я веду допрос. - И он сел. - Вот так я сижу, а вот так арестованный. Он один. За ним уже никого нет. А за мной закон, государство со всеми пушками, пулеметами, со всей властью. Чего же я буду сердиться на арестованного? Государство же не сердится. Ленин говорит...
Вдруг бревно резко качнулось под Венькой, и нас обдало холодными брызгами.
Это Васька Царицын прямо с крутого берега прыгнул на плоты.
- Читаешь лекцию? - засмеялся он, посмотрев на Веньку.
Венька покраснел, так и не досказав, о чем говорит Ленин.
Васька, здороваясь, протянул нам широкую, измазанную мазутом ладонь. И лицо и шея у него были измазаны мазутом.
- Иду с работы, - весело сообщил он и стал раздеваться, присев на чуть вздыбленное рулевое бревно. - А вы что, уже искупались?
- Искупались, - сказал я, недовольный приходом Васьки.
Мне хотелось еще о многом расспросить Веньку. Он был в том хорошем душевном расположении, когда его можно было расспросить обо всем. А мне всегда казалось, что он знает больше, чем говорит. Говорит он обычно редко и почти всегда как-то отрывисто, затрудненно, будто тут же додумывая и желая не столько собеседнику, сколько самому себе объяснить что-то сильно тревожащее его Душу.
Васька явно помешал нашему разговору. Но он, должно быть, не заметил этого. Раздевшись, лег на плоты с того края, где они ближе к берегу, и запустил обе руки в воду, добывая со дна серый илистый песок.
Натирая лицо и все тело этим песком, он без умолку что-то такое напевал себе под нос. Потом сказал:
- А я, ребята, сам вчера лекцию хорошую слушал. Оказывается, милиции-то не будет...
- Как это милиции не будет?
- Вот так! - торжествующе заявил Васька, уже весь как черт измазанный мокрым песком и илом. И даже волосы его слиплись и встали дыбом, как рога. - Оказывается, все это прекращается - и милиция, и уголовный розыск. И судить тоже никого не будут...
- Кто это тебе сказал?
- Как то есть кто? Лектор. Приехал, я не знаю откуда. Кажется, из Читы. Вчера у нас на электростанции читал лекцию. Потом будет, говорят, выступать в клубе Парижской коммуны...
- И что же он говорит?
- Да он много чего говорит. Но это верно, я сам своими ушами слышал, что уголовного розыска больше не будет. Все это отменяется. Вплоть до прокуратуры.
"Хорошенькое дело! - подумал я. - Мы завтра едем на операцию, а тут вон какие новости!"
- Брехня это все, - сказал Венька, опять развалившись на плотах и жмурясь от солнца. - Брехня, я тебе говорю...
- А вот и не брехня! - настаивал Васька, подпрыгивая на одной ноге на том осклизлом и вертящемся бревне, по которому ходил Венька. - Лектор приводит данные из книги Ленина. Я только забыл, какое название. У меня записано...
- А кто же, по-твоему, бандитов будет ловить? - спросил я Ваську. - Вы, что ли, с лектором их будете ловить?
- А бандитов вовсе не будет, - покачнулся Васька. И, не удержавшись на бревне, бултыхнулся в воду.
Из воды, отфыркиваясь, он закричал:
- Я вам это верно говорю, ребята! Можете кого угодно спросить, кто был на лекции. Я потом сам переспрашивал. Это верно, что все отменяется...
Мы лежали на плотах и смотрели на Ваську, изображавшего, как плывет дохлая свинья, как купается пугливая барыня, как идет на дно утопленник.
Васька был прирожденным артистом. Принявшись изображать в воде, кто как купается, он, должно быть, тотчас же забыл только что сообщенную новость.
Нас эта новость тоже не сильно взволновала. Мы поняли, что тут какое-то недоразумение. Васька чего-то не понял, недобрал в рассуждениях лектора. И мы сказали ему об этом, когда он вылез из воды.