Подошел Василий Гусев, заявляя:
- А я опять у тебя обедать буду, вкусно!
И, понизив голос, прищурив глаза, тихонько добавил:
- Попали метко... Эх, мамаша, очень хорошо!
Мать ласково кивнула ему головой. Ей нравилось, что этот парень, первый озорник в слободке, говоря с нею секретно, обращался на вы, нравилось общее возбуждение на фабрике, и она думала про себя:
"А ведь - кабы не я..." Недалеко остановились трое
чернорабочих, и один негромко, с сожалением сказал:
- Нигде не нашел...
- А послушать надо бы! Я неграмотный, но вижу, что попало-таки им под ребро!.. - заметил другой. Третий оглянулся и предложил:
- Идемте в котельную...
- Действует! - шепнул Гусев, подмигивая.
Ниловна пришла домой веселая.
- Жалеют там люди, что неграмотные они! - сказала она Андрею. - А я вот молодая умела читать, да забыла...
- Поучитесь! - предложил хохол.
- В мои-то годы? Зачем людей смешить...
Но Андреи взял с полки книгу и, указывая концом ножа на букву на обложке, спросил:
- Это что?
- Рцы! - смеясь, ответила она.
- А это?
- Аз...
Ей было неловко и обидно. Показалось, что глаза Андрея смеются над нею скрытым смехом, и она избегала их взглядов. Но голос его звучал мягко и спокойно, лицо было серьезно.
- Неужто вы, Андрюша, в самом деле думаете учить
меня? - спросила она, невольно усмехаясь.
- А что ж? - отозвался он. - Коли вы читали - легко вспомнить. Не будет чуда - нет худа, а будет чудо - не худо!
- А то говорят: на образ взглянешь - свят не станешь!
- Э! - кивнув головой, сказал хохол. - Поговорок много. Меньше знаешь - крепче спишь, чем неверно? Поговорками - желудок думает, он из них уздечки для души плетет, чтобы лучше было править ею. А это какая буква?
- Люди! - сказала мать.
- Так! Вот они как растопырились. Ну, а эта? Напрягая зрение, тяжело двигая бровями, она с усилием вспоминала забытые буквы и, незаметно отдаваясь во власть своих усилий, забылась. Но скоро у нее устали глаза. Сначала явились слезы утомления, а потом часто закапали слезы грусти.
- Грамоте учусь! - всхлипнув, сказала она. - Сорок лет, а я только еще грамоте учиться начала...
- Не надо плакать! - сказал хохол ласково и тихо. - Вы не могли жить иначе, - а вот все ж таки понимаете, что жили плохо! Тысячи людей могут лучше вас жить, - а живут как скоты, да еще хвастаются - хорошо живем! А что в том хорошего - и сегодня человек поработал да поел и завтра - поработал да поел, да так все годы свои - работает и ест? Между этим делом народит детей себе и сначала забавляется ими, а как и они тоже много есть начнут, он - сердится, ругает их - скорей, обжоры, растите, работать пора! И хотел бы детей своих сделать домашним скотом, вот они начинают работать для своего брюха, - и снова тянут жизнь, как вор мочало! - Только те настоящие - люди, которые сбивают цепи с разума человека. Вот теперь и вы, по силе вашей, | за это взялись. - Ну, что я? - вздохнула она. - Где мне?
- А - как же? Это точно дождик - каждая капля зерно поит. А начнете вы читать...
Он засмеялся, встал и начал ходить по комнате.
- Нет, вы учитесь!.. Павел придет, а вы - эгэ?
- Ах, Андрюша! - сказала мать. - Молодому все просто. А как поживешь, - горя-то - много силы-то - мало, а ума - совсем нет... XVIII
Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в кухню, заперла дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески на окнах и, взяв книгу с полки, снова села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь... И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала:
- Живете, иже - жи, земля, наш...
Постучались в дверь, мать вскочила, сунула книгу на полку и спросила тревожно:
- Кто там?
- Я...
Вошел Рыбин, солидно погладил бороду и заметил:
- Раньше пускала без спросу людей. Одна? Так. А я думал - хохол дома. Сегодня я его видел... Тюрьма человека не портит.
Сел и сказал матери:
- Давай-ка поговорим...
Он смотрел значительно, таинственно, внушая матери смутное беспокойство.
- Все стоит денег! - начал он своим тяжелым голосом, - Даром не родишься, не умрешь, - вот. И книжки и листочки - стоят денег. Ты знаешь, откуда деньги на книжки идут?
- Не знаю, - тихо сказала мать, чувствуя что-то опасное.
- Так. Я тоже не знаю. Второе - книжки кто составляет?
Ученые...
Господа! - молвил Рыбин, и бородатое лицо напряглось, покраснело. - Значит - господа книжки составляют, они раздают. А в книжках этих пишется - против господ. Теперь, - скажи ты мне, - какая им польза тратить деньги для того, чтобы народ против себя поднять, а?
Мать, мигнув глазами, пугливо вскрикнула:
- Что ты думаешь?..
- Ага! - сказал Рыбин и заворочался на стуле медведем. - Вот. Я тоже, как дошел до этой мысли, - холодно стало.
- Узнал что-нибудь?
- Обман! - ответил Рыбин. - Чувствую - обман.
Ничего не знаю, а - есть обман. Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно правду. И я правду понял. А с господами не пойду. Они, когда понадобится, толкнут меня вперед, - да по моим костям, как по мосту, дальше зашагают...
Он точно связывал сердце матери угрюмыми словами.
- Господи! - с тоской воскликнула мать. - Неужто Паша не понимает? И все, которые...
Перед нею замелькали серьезные, честные лица Егора, Николая Ивановича, Сашеньки, сердце у нее встрепенулось.
- Нет, нет! - заговорила она, отрицательно качая головой, - Не могу поверить. Они - за совесть.
- Про кого говоришь? - задумчиво спросил Рыбин.
- Про всех... про всех до единого, кого видела!
- Не туда глядишь, мать, гляди дальше! - сказал Рыбин, опустив голову. - Те, которые близко подошли к нам, они, может, сами ничего не знают. Они верят - так надо! А может - за ними другие есть, которым - лишь бы выгода была? Человек против себя зря не пойдет...
И, с тяжелым убеждением крестьянина, он прибавил:
- Никогда ничего хорошего от господ не будет!
- Что ты надумал? - спросила мать, снова охваченная сомнением.
- Я? - Рыбин взглянул на нее, помолчал и повторил: - От господ надо дальше. Вот.
Потом снова помолчал, угрюмый.
- Хотел я к парням пристегнуться, чтобы вместе с ними. Я в это дело - гожусь, - знаю, что надо сказать людям. Вот. Ну, а теперь я уйду. Не могу я верить, должен уйти.
Он опустил голову, подумал.
- Пойду один по селам, по деревням. Буду бунтовать народ. Надо, чтобы сам народ взялся. Если он поймет - он пути себе откроет. Вот я и буду стараться, чтобы понял - нет у него надежды, кроме себя самого, нету разума, кроме своего. Так-то!
Ей стало жаль его, она почувствовала страх за этого человека. Всегда неприятный ей, теперь он как-то вдруг стал ближе; она тихо сказала:
- Поймают тебя...
Рыбин посмотрел па нее и спокойно ответил:
- Поймают - выпустят. А я - опять...
- Сами же мужики свяжут. И будешь в тюрьме сидеть...
- Посижу - выйду. Опять пойду. А что до мужиков - раз свяжут, два, да и поймут, - не вязать надо меня, а - слушать. Я скажу им: "Вы мне не верьте, вы только слушайте". А будут слушать - поверят!
Он говорил медленно, как бы ощупывая каждое слово, прежде чем сказать его.
- Я тут, последнее время, много наглотался. Понял кое-что...
- Пропадешь, Михаиле Иванович! - грустно качая головой, молвила она.
Темными, глубокими глазами он смотрел на нее, спрашивая и ожидая. Его крепкое тело нагнулось вперед, руки упирались в сиденье стула, смуглое лицо казалось бледным в черной раме бороды.
- А слыхала, как Христос про зерно сказал? Не умрешь - не воскреснешь в новом колосе. До смерти мне далеко. Я - хитрый!
Он завозился на стуле и не спеша встал.
- Пойду в трактир, посижу там на людях. Хохол что-то нейдет. Начал хлопотать?
- Да! - сказала мать улыбаясь.
- Так и надо. Ты ему скажи про меня. Они медленно пошли плечо к плечу в кухню и, не глядя друг на друга, перекидывались краткими словами.
- Ну, прощай!
- Прощай. Когда расчет берешь?..
- Взял.
- А когда уходишь?
- Завтра. Рано утром. Прощай!
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени. Мать с минуту стояла перед дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным в ее груди. Потом тихо повернулась, прошла в комнату и, приподняв занавеску, посмотрела в окно. За стеклом неподвижно стояла черная тьма.
"Ночью живу!" - подумала она.
Ей было жалко степенного мужика - он такой широкий, сильный.
Пришел Андрей, оживленный и веселый. Когда она рассказала ему о Рыбине, он воскликнул:
- Ну, и пускай ходит по деревням, звонит о правде, будит народ. С нами трудно ему. У него в голове свои, мужицкие мысли выросли, нашим - тесно там...
- Вот - о господах говорил он, - есть тут что-то! - осторожно заметила мать. - Не обманули бы!
- Задевает? - смеясь, вскричал хохол. - Эх, ненько, деньги! Были бы они у нас! Мы еще все на чужой счет живем. Вот Никопай Иванович получает семьдесят пять рублей в месяц - нам пятьдесят отдает. Так же и другие. Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни - обманут, другие - отстанут, а с нами - самые лучшие пойдут...
Он хлопнул руками и крепко продолжал:
- До нашего праздника - орел не долетит, а все-таки вот мы первого мая небольшой устроим! Весело будет!
Его оживление отталкивало тревогу, посеянную Рыбиным. Хохол ходил по комнате, потирая рукой голову, и, глядя в пол, говорил:
- Знаете, иногда такое живет в сердце, - удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, - товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают... Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут - льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с большим вниманием, чем других, - он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.