- Иду! - ответила мать. - Сейчас оденусь...
Она внимательно следила за Николаем, но, кроме озабоченности, заслонившей обычное, доброе и мягкое выражение лица, не замечала ничего. Ни лишней суетливости движений, никакого признака волнения не видела она в этом человеке, дорогом ей более других. Ко всем одинаково внимательный, со всеми ласковый и ровный, всегда спокойно одинокий, он для всех оставался таким же, как и прежде, живущим тайною жизнью внутри себя и где-то впереди людей. Но она знала, что он подошел к ней ближе всех, и любила его осторожной и как бы в самое себя не верящей любовью. Теперь ей было нестерпимо жаль его, но она сдерживала свое чувство, зная, что, если покажет его, Николай растеряется, сконфузится и станет, как всегда, смешным немного, - ей не хотелось видеть его таким.
Она снова вошла в комнату, он, пожимая руку Саши, говорил:
- Чудесно! Это, я уверен, очень хорошо для него и для вас. Немножко личного счастья - это не вредно. Вы готовы, Ниловна? Он подошел к ней, улыбаясь и поправляя очки.
- Ну, до свиданья, я хочу думать - месяца на три, на четыре, на полгода, наконец! Полгода - это очень много жизни... Берегите себя, пожалуйста, а? Давайте обнимемся...
Худой и тонкий, он охватил ее шею своими крепкими руками, взглянул в ее глаза и засмеялся, говоря:
- Я, кажется, влюбился в вас, - все обнимаюсь! Она молчала, целуя его лоб и щеки, а руки у нее тряслись. Чтобы он не заметил этого, она разжала их.
- Смотрите, завтра - осторожнее! Вы вот что, пошлите утром мальчика - там у Людмилы есть такой мальчуган, - пускай он посмотрит. Ну, до свиданья, товарищи! Все хорошо!..
На улице Саша тихонько сказала матери:
- Вот так же просто он пойдет на смерть, если будет нужно, и так же, вероятно, немножко заторопится. А когда смерть взглянет в его лицо, он поправит очки, скажет - чудесно! - и умрет.
- Люблю я его! - прошептала мать.
- Я удивляюсь, а любить - нет! Уважаю - очень. Он как-то сух, хотя добр и даже, пожалуй, нежен иногда, но все это - недостаточно человеческое... Кажется, за нами следят? Давайте разойдемся. И не входите к Людмиле, если вам покажется, что есть шпион.
- Я знаю! - сказала мать. Но Саша настойчиво прибавила:
- Не входите! Тогда - ко мне. Прощайте пока! Она быстро повернулась и пошла обратно. XXVIII
Через несколько минут мать сидела, греясь у печки, в маленькой комнатке Людмилы. Хозяйка в черном платье, подпоясанном ремнем, медленно расхаживала по комнате, наполняя ее шелестом и звуками командующего голоса.
В печи трещал и выл огонь, втягивая воздух из комнаты, ровно звучала речь женщины.
- Люди гораздо более глупы, чем злы. Они умеют видеть только то, что близко к ним, что можно взять сейчас. А все близкое - дешево, дорого - далекое. Ведь, в сущности, всем было бы выгодно и приятно, если бы жизнь стала иной, более легкой, люди - более разумными. Но для этого сейчас же необходимо побеспокоить себя...
Вдруг, остановясь против матери, она сказала тише и как бы извиняясь:
- Редко вижу людей и, когда кто-нибудь заходит, начинаю говорить. Смешно?
- Почему же? - отозвалась мать. Она старалась догадаться, где эта женщина печатает, и не видела ничего необычного. В комнате, с тремя окнами на улицу, стоял диван и шкаф для книг, стол, стулья, у стены постель, в углу около нее умывальник, в другом - печь, на стенах фотографии картин. Все было новое, крепкое, чистое, и на все монашеская фигура хозяйки бросала холодную тень. Чувствовалось что-то затаенное, спрятанное, но было непонятно где. Мать осмотрела двери - через одну она вошла сюда из маленькой прихожей, около печи была другая дверь, узкая и высокая.
- Я к вам по делу! - смущенно сказала она, заметив, что хозяйка наблюдает за нею.
- Я знаю! Ко мне не ходят иначе...
Что-то странное почудилось матери в голосе Людмилы, она взглянула ей в лицо, та улыбалась углами тонких губ, за стеклами очков блестели матовые глаза. Отводя свой взгляд в сторону, мать подала ей речь Павла.
- Вот, просят напечатать поскорее... И стала рассказывать о приготовлениях Николая к аресту. Людмила, молча сунув бумагу за пояс, села на стул, на стеклах ее очков отразился красный блеск огня, его горячие улыбки заиграли на неподвижном лице.
- Когда они придут ко мне - я буду стрелять в них! - негромко и решительно проговорила она, выслушав рассказ матери. - Я имею право защищаться от насилия, и я должна бороться с ним, если других призываю к этому.
Отблески огня соскользнули с лица ее, и снова оно сделалось суровым, немного надменным.
"Нехорошо тебе живется!" - вдруг ласково подумала мать.
Людмила начала читать речь Павла нехотя, потом все ближе наклонялась над бумагой, быстро откидывая прочитанные листки в сторону, а прочитав, встала, выпрямилась, подошла к матери:
- Это - хорошо!
Она подумала, опустив на минуту голову.
- Я не хотела говорить с вами о вашем сыне - не встречалась с ним и не люблю печальных разговоров. Я знаю, что это значит, когда близкий идет в ссылку! Но - мне хочется спросить вас - хорошо иметь такого сына?..
- Да, хорошо! - сказала мать.
- И - страшно, да?
Спокойно улыбаясь, мать ответила:
- Теперь уж - не страшно...
Людмила, поправляя смуглой рукой гладко причесанные волосы, отвернулась к окну. Легкая тень трепетала на ее щеках, может быть, тень подавленной улыбки.
- Я живо наберу. Вы ложитесь, у вас был трудный день, устали. Ложитесь здесь, на кровати, я не буду спать, и ночью, может быть, разбужу вас помочь мне... Когда ляжете, погасите лампу.
Она подбросила в печь два полена дров, выпрямилась и ушла в узкую дверь около печи, плотно притворив ее за собой. Мать посмотрела вслед ей и стала раздеваться, думая о хозяйке: "О чем-то тоскует..."
Усталость кружила ей голову, а на душе было странно спокойно и все в глазах освещалось мягким и ласковым светом, тихо и ровно наполнявшим грудь. Она уже знала это спокойствие, оно являлось к ней всегда после больших волнений и - раньше - немного тревожило ее, но теперь только расширяло душу, укрепляя ее большим и сильным чувством. Она погасила лампу, легла в холодную постель, съежилась под одеялом и быстро уснула крепким сном...
А когда открыла глаза - комната была полна холодным белым блеском ясного зимнего дня, хозяйка с книгою в руках лежала на диване и, улыбаясь не похоже на себя, смотрела ей в лицо.
- Ой, батюшки! - смущенно воскликнула мать. - Вот как я, - много время-то, а?
- Доброе утро! - отозвалась Людмила. - Скоро десять, вставайте, будем чай пить.
- Что же вы меня не разбудили?
- Хотела. Подошла к вам, а вы так хорошо улыбались во сне...
Гибким движением всего тела она поднялась с дивана, подошла к постели, наклонилась к лицу матери, и в ее матовых глазах мать увидала что-то родное, близкое и понятное.
- Мне стало жалко помешать вам, может быть, вы видели счастливый сон...
- Ничего не видела!
- Ну, все равно! Но мне понравилась ваша улыбка. Спокойная такая, добрая... большая!
Людмила засмеялась, смех ее звучал негромко, бархатисто.
- Я и задумалась о вас... Трудно вам живется! Мать, двигая бровями, молчала, думая.
- Конечно, трудно! - воскликнула Людмила.
- Не знаю уж! - осторожно сказала мать. - Иной раз покажется трудно. А всего так много, все такое серьезное, удивительное, двигается одно за другим скоро, скоро так...
Знакомая ей волна бодрого возбуждения поднималась в груди, наполняя сердце образами и мыслями. Она села на постели, торопливо одевая мысли словами.
- Идет, идет, - все к одному... Много тяжелого, знаете! Люди страдают, бьют их, жестоко бьют, и многие радости запретны им, - очень это тяжело!
Людмила, быстро вскинув голову, взглянула на нее обнимающим взглядом и заметила:
- Вы говорите не о себе!
Мать посмотрела на нее, встала с постели и, одеваясь,
говорила:
- Да как же отодвинешь себя в сторону, когда и того любишь, и этот дорог, и за всех боязно, каждого жалко, все толкается в сердце... Как отойдешь в сторону?
Стоя среди комнаты полуодетая, она на минуту задумалась. Ей показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына, мыслями об охране его тела, нет ее теперь - такой, она отделилась, отошла далеко куда-то, а может быть, совсем сгорела на огне волнения, и это облегчило, очистило душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая заглянуть в свое сердце и боясь снова разбудить там что-либо старое, тревожное.
- О чем задумались? - ласково спросила хозяйка, подходя к ней.
- Не знаю! - ответила мать.
Помолчали, глядя друг на друга, улыбнулись обе, потом Людмила пошла из комнаты, говоря:
- Что-то делает мой самовар?
Мать посмотрела в окно, на улице сиял холодный крепкий день, в груди ее тоже было светло, но жарко. Хотелось говорить обо всем, много, радостно, со смутным чувством благодарности кому-то неизвестному за все, что сошло в душу и рдело там вечерним предзакатным светом. Давно не возникавшее желание молиться волновало ее. Чье-то молодое лицо вспомнилось, звонкий голос крикнул в памяти - "это мать Павла Власова!..". Сверкнули радостно и нежно глаза Саши, встала темная фигура Рыбина, улыбалось бронзовое, твердое лицо сына, смущенно мигал Николай, и вдруг все всколыхнулось глубоким, легким вздохом, слилось и спуталось в прозрачное, разноцветное облако, обнявшее все мысли чувством покоя.
- Николай был прав! - сказала Людмила входя. - Его арестовали. Я посылала туда мальчика, как вы сказали. Он говорил, что на дворе полиция, видел полицейского, который прятался за воротами. И ходят сыщики, мальчик их знает.
- Так! - сказала мать, кивая головой. - Ах, бедный... Вздохнула, но - без печали, и тихонько удивилась этому.
- Он последнее время много читал среди городских рабочих, и вообще ему пора было провалиться! - хмуро и спокойно заметила Людмила. - Товарищи говорили - уезжай! Не послушал! По-моему - в таких случаях надо заставлять, а не уговаривать...
В двери встал черноволосый и румяный мальчик с красивыми синими глазами и горбатым носом.
- Я внесу самовар? - звонко спросил он.
- Пожалуйста, Сережа! Мой воспитанник.