- Вот - подвода едет...
На крыльце волости появился Рыбин, руки у него снова
были связаны, голова и лицо окутаны чем-то серым.
- Прощайте, добрые люди! - звучал его голос в холоде вечерних сумерек. - Ищите правды, берегите ее, верьте человеку, который принесет вам чистое слово, не жалейте себя ради правды!..
- Молчать, собака! - крикнул откуда-то голос станового. - Сотский, гони лошадей, дурак!
- Чего вам жалеть? Какая ваша жизнь?.. Подвода тронулась. Сидя на ней с двумя сотскими по бокам, Рыбин глухо кричал:
- Чего ради погибаете в голоде? Старайтесь о воле, она даст и хлеба и правды, - прощайте, люди добрые!..
Торопливый шум колес, топот лошадей, голос станового обняли его речь, запутали и задушили ее.
- Кончено! - сказал мужик, тряхнув головой, и, обратясь к матери, негромко продолжал: - Вы там посидите на станции, - я погодя приду...
Мать вошла в комнату, села за стол перед самоваром, взяла в руку кусок хлеба, взглянула на него и медленно положила обратно на тарелку. Есть не хотелось, под ложечкой снова росло ощущение тошноты. Противно теплое, оно обессиливало, высасывая кровь из сердца, и кружило голову. Перед нею стояло лицо голубоглазого мужика - странное, точно недоконченное, оно не возбуждало доверия. Ей почему-то не хотелось подумать прямо, что он выдаст ее, но эта мысль уже возникла у нее и тягостно лежала на сердце, тупая и неподвижная.
"Заметил он меня! - лениво и бессильно соображала она. - Заметил, догадался..."
А дальше мысль не развивалась, утопая в томительном унынии, вязком чувстве тошноты.
Робкая, притаившаяся за окном тишина, сменив шум, обнажала в селе что-то подавленное, запуганное, обостряла в груди ощущение одиночества, наполняя душу сумраком, серым и мягким, как зола.
Вошла девочка и, остановясь у двери, спросила:
- Яичницу принести?
- Не надо. Не хочется уж мне, напугали меня криком-то! Девочка подошла к столу, возбужденно, но негромко рассказывая:
- Как становой-то бил! Я близко стояла, видела, все зубы ему выкрошил, - плюет он, а кровь густая-густая, темная!.. Глазов-то совсем нету! Дегтярник он. Урядник там у нас лежит, пьянехонек, и все еще вина требует. Говорит - их шайка целая была, а этот, бородатый-то, старший, атаман, значит. Троих поймали, а один убежал, слышь. Еще учителя поймали, тоже с ними. В бога они не верят и других уговаривают, чтобы церкви ограбить, вот они какие! А наши мужики - которые жалели его, этого-то, а другие говорят - прикончить бы! У нас есть такие злые мужики - ай-ай!
Мать внимательно вслушивалась в бессвязную быструю речь, стараясь подавить свою тревогу, рассеять унылое ожидание. А девочка, должно быть, была рада тому, что ее слушали, и, захлебываясь словами, все с большим оживлением болтала, понижая голос:
- Тятька говорит - это от неурожая все! Второй год не родит у нас земля, замаялись! Теперь от этого такие мужики заводятся - беда! Кричат на сходках, дерутся. Намедни, когда Васюкова за недоимки продавали, он ка-ак треснет старосту по роже. Вот тебе моя недоимка, говорит...
За дверью раздались тяжелые шаги. Упираясь руками в стол, мать поднялась на ноги...
Вошел голубоглазый мужик и, не снимая шапку, спросил:
- Где багаж-то?
Он легко поднял чемодан, тряхнул им и сказал:
- Пустой! Марька, проводи приезжую ко мне в избу.
И ушел, не оглядываясь.
- Здесь ночуете? - спросила девочка.
- Да! За кружевами я, кружева покупаю... - У нас не плетут! Это в Тинькове плетут, в Дарьиной, а у нас - нет! - объяснила девочка.
- Я туда завтра...
Заплатив девочке за чай, она дала ей три копейки и очень обрадовала ее этим. На улице, быстро шлепая босыми ногами по влажной земле, девочка говорила:
- Хотите, я в Дарьину сбегаю, скажу бабам, чтобы сюда несли кружева? Они придут, а вам не надо ехать туда. Двенадцать верст все-таки...
- Не нужно этого, милая! - ответила мать, шагая рядом с ней. Холодный воздух освежил ее, и в ней медленно зарождалось неясное решение. Смутное, но что-то обещавшее, оно развивалось туго, и женщина, желая ускорить рост его, настойчиво спрашивала себя:
"Как быть? Если прямо, на совесть..."
Было темно, сыро и холодно. Тускло светились окна изб красноватым неподвижным светом. В тишине дремотно мычал скот, раздавались короткие окрики. Темная, подавленная задумчивость окутала село...
- Сюда! - сказала девочка. - Плохую ночевку выбрала вы, - беден больно мужик...
Она нащупала дверь, отворила ее, бойко крикнула в избу:
- Тетка Татьяна!
И убежала. Из темноты долетел ее голос:
- Прощайте!..
XVII
Мать остановилась у порога и, прикрыв глаза ладонью, осмотрелась. Изба была тесная, маленькая, но чистая, - это сразу бросалось в глаза. Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла. В переднем углу на столе горела лампа.
Хозяин избы сидел за столом, постукивая пальцем по его краю, и пристально смотрел в глаза матери.
- Проходите! - не вдруг сказал он. - Татьяна, ступай-ка, позови Петра, живее!
Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, - ее чемодана не было видно. Томительная тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах матери, вызывая в ней унылую досаду.
- А где мой чемодан? - вдруг и неожиданно для самой себя громко спросила она.
Мужик повел плечами и задумчиво ответил:
- Не пропадет...
Понизив голос, хмуро продолжал:
- Я давеча при девчонке нарочно сказал, что пустой он, - нет, он не пустой! Тяжело в нем положено!
- Ну? - спросила мать. - Так что?
Он встал, подошел к ней, наклонился и тихо спросил:
- Человека этого знаете?
Мать вздрогнула, но твердо ответила:
- Знаю!
Это краткое слово как будто осветило ее изнутри и сделало ясным все извне. Она облегченно вздохнула, подвинулась на лавке, села тверже...
Мужик широко усмехнулся.
- Я доглядел, когда знак вы ему делали, и он тоже. Я спросил его на ухо - знакомая, мол, на крыльце-то стоит?
- А он что? - быстро спросила мать.
Он? Сказал - много нас. Да! Много, говорит... Вопросительно взглянув в глаза гостьи и снова улыбаясь, продолжал:
- Большой силы человек!.. Смелый... прямо говорит - я! Бьют его, а он свое ломит...
Его голос, неуверенный и несильный, неконченное лицо и светлые, открытые глаза все более успокаивали мать. Место тревоги и уныния в груди ее постепенно занималось едкой, колющей жалостью к Рыбину. Не удерживаясь, со злобой, внезапной и горькой, она воскликнула подавленно:
- Разбойники, изуверы!
И всхлипнула.
Мужик отошел от нее, угрюмо кивая головой.
- Нажило себе начальство дружков, - да-а!
И, вдруг снова повернувшись к матери, он тихо сказал ей:
- Я вот что, я так догадываюсь, что в чемодане - газета, - верно?
- Да! - просто ответила мать, отирая слезы. - Ему везла.
Он, нахмурив брови, забрал бороду в кулак и, глядя в сторону, помолчал.
- Доходила она до нас, книжки тоже доходили. Человека этого мы знаем... видали!
Мужик остановился, подумал, потом спросил:
- Теперь, значит, что вы будете делать с этим - с чемоданом?
Мать посмотрела на него и сказала с вызовом:
- Вам оставлю!..
Он не удивился, не протестовал, только кратко повторил:
- Нам...
Утвердительно кивнув головой, выпустил бороду из кулака, расчесал ее пальцами и сел.
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы:
- Грабят, давят, топчут в грязь человека, окаянные!
- Сила! - тихо отозвался мужик. - Силища у них большая!
- А где берут? - воскликнула мать с досадой. - От нас же берут, от народа, все от нас взято!
Ее раздражал этот мужик своим светлым, но непонятным
лицом.
- Да-а! - задумчиво протянул он. - Колесо.
Чутко насторожился, наклонил голову к двери и, дослушав, тихонько сказал:
- Идут...
- Кто?
- Свои... надо быть...
Вошла его жена, за нею в избу шагнул мужик. Бросил в гол шапку, быстро подошел к хозяину и спросил его:
- Ну, как?
Тот утвердительно кивнул головой.
- Степан! - сказала женщина, стоя у печи. - Может, они, проезжая, поесть хотят?
- Не хочу, спасибо, милая! - ответила мать. Мужик подошел к матери и быстрым, надорванным голосом заговорил:
- Значит, позвольте познакомиться! Зовут меня Петр Егоров Рябинин, по прозвищу Шило. В делах ваших я несколько понимаю. Грамотен и не дурак, так сказать...
Он схватил протянутую ему руку матери и, потрясая ее, обратился к хозяину:
- Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая, верно! А говорит насчет всего этого - пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим - давеча солидного, как следует быть, мужика заарестовали, теперь вот - они, женщина пожилая и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь - вы каких родов будете?
Говорил он торопливо, внятно, не переводя дыхания, бородка у него нервно дрожала и глаза, щурясь, быстро ощупывали лицо и фигуру женщины. Оборванный, всклокоченный, со спутанными волосами на голове, он, казалось, только что подрался с кем-то, одолел противника и весь охвачен радостным возбуждением победы. Он понравился матери своей бойкостью и тем, что сразу заговорил прямо и просто. Ласково глядя в лицо ему, она ответила на вопрос, - он же еще раз сильно тряхнул ее руку и тихонько, суховато засмеялся ломающимся смехом.
- Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил - это народ собственноручно начинает. А барыня - она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет, ну - немножко - и чтобы без убытка для себя! Народ же - он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится - видал? Ему вся жизнь вредна, везде - убыток, ему некуда повернуться, кругом - ничего, кроме - стой! - кричат со всех сторон.