Маслова сказала, что она ничего не знает.
В это время рыжая женщина, запустив обе покрытые веснушками руки в свои спутанные густые рыжие волосы и скребя ногтями голову, подошла к пившим вино аристократкам.
- Я тебе, Катерина, все скажу, - начала она. - Перво-наперво, должна ты записать: недовольна судом, а после того к прокурору заявить.
- Да тебе чего? - сердитым басом обратилась к ней Кораблева. - Вино почуяла, - нечего зубы заговаривать. Без тебя знают, что делать, тобой не нуждаются.
- Не с тобой говорят, что встреваешь.
- Вина захотелось? Подъезжаешь.
- Да ну, поднеси ей, - сказала Маслова, всегда раздававшая всем все, что у нее было.
- Я ей такую поднесу...
- Ну, ну-ка! - надвигаясь на Кораблеву, заговорила рыжая. - Не боюсь я тебя.
- Острожная шкура!
- От такой слышу,
- Разварная требуха!
- Я требуха? Каторжная, душегубка! - закричала рыжая.
- Уйди, говорю, - мрачно проговорила Кораблева.
Но рыжая только ближе надвигалась, и Кораблева толкнула ее в открытую жирную грудь. Рыжая как будто только этого и ждала и неожиданно быстрым движеньем вцепилась одной рукой в волосы Кораблевой, а другой хотела ударить ее в лицо, но Кораблева ухватила эту руку. Маслова и Хорошавка схватили за руки рыжую, стараясь оторвать ее, но рука рыжей, вцепившаяся в косу, не разжималась. Она на мгновенье отпустила волосы, но только для того, чтобы замотать их вокруг кулака. Кораблева же с скривленной головой колотила одной рукой по телу рыжей и ловила зубами ее руку. Женщины столпились около дерущихся, разнимали и кричали. Даже чахоточная подошла к ним и, кашляя, смотрела на сцепившихся женщин. Дети прижались друг к другу и плакали. На шум вошла надзирательница с надзирателем. Дерущихся розняли, и Кораблева, распустив седую косу и выбирая из нее выдранные куски волос, а рыжая, придерживая на желтой груди всю разодранную рубаху, - обе кричали, объясняя и жалуясь.
- Ведь я знаю, все это - вино; вот я завтра скажу смотрителю, он вас проберет. Я слышу - пахнет, - говорила надзирательница. - Смотрите, уберите все, а то плохо будет, - разбирать вас некогда. По местам и молчать.
Но молчание долго еще не установилось. Долго еще женщины бранились, рассказывали друг другу, как началось и кто виноват. Наконец надзиратель и надзирательница ушли, и женщины стали затихать и укладываться. Старушка стала перед иконой и начала молиться.
- Собрались две каторжные, - вдруг хриплым голосом заговорила рыжая с другого конца нар, сопровождая каждое слово до странности изощренными ругательствами.
- Мотри, как бы тебе еще не влетело, - тотчас ответила Кораблева, присоединив такие же ругательства. И обе затихли.
- Только бы не помешали мне, я бы тебе бельма-то повыдрала... - опять заговорила рыжая, и опять не заставил себя ждать такой же ответ Кораблики.
Опять промежуток молчания подольше, и опять ручательства. Промежутки становились все длиннее и длиннее, и, наконец, все совсем затихло.
Все лежали, некоторые захрапели, только старушка, всегда долго молившаяся, все еще клала поклоны перед иконой, а дочь дьячка, как только надзирательница ушла, встала и опять начала ходить взад и вперед по камере.
Не спала Маслова и все думала о том, что она каторжная, - и уж ее два раза назвали так: назвала Бочкова и назвала рыжая, - и не могла привыкнуть к этой мысли. Кораблева, лежавшая к ней спиной, повернулась.
- Вот не думала, не гадала, - тихо сказала Маслова. - Другие что делают - и ничего, а я ни за что страдать должна.
- Не тужи, девка. И в Сибири люди живут. А ты и там не пропадешь, - утешала ее Кораблева.
- Знаю, что не пропаду, да все-таки обидно. Не такую бы мне судьбу надо, как я привыкла к хорошей жизни.
- Против бога не пойдешь, - со вздохом проговорила Кораблева, - против него не пойдешь.
- Знаю, тетенька, а все трудно.
Они помолчали.
- Слышишь? Распустеха-то, - проговорила Кораблева, обращая внимание Масловой на странные звуки, слышавшиеся с другой стороны нар.
Звуки эти были сдержанные рыдания рыжей женщины. Рыжая плакала о том; что ее сейчас обругали, прибили и не дали ей вина, которого ей так хотелось. Плакала она и о том, что она во всей жизни своей нечего не видала, кроме ругательств, насмешек, оскорблений и побоев. Хотела она утешиться, вспомнив свою первую любовь к фабричному, Федьке Молоденкову, но, вспомнив эту любовь, она вспомнила и то, как кончилась эта любовь. Кончилась эта любовь тем, что этот Молоденков в пьяном виде, для шутки, мазнул ее купоросом по самому чувствительному месту и потом хохотал с товарищами, глядя на то, как она корчилась от боли. Она вспомнила это, и ей стало жалко себя, и, думая, что никто не слышит ее, она заплакала, и плакала, как дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы.
- Жалко ее, - сказала Маслова.
- Известно, жалко, а не лезь.
XXXIII
Первое чувство, испытанное Нехлюдовым на другой день, когда он проснулся, было сознание того, что с ним что-то случилось, и прежде даже чем он вспомнил, что случилось, он знал уже, что случилось что-то важное и хорошее. "Катюша, суд". Да, и надо перестать лгать и сказать всю правду. И как удивительное совпадение в это самое утро пришло, наконец, то давно ожидаемое письмо от Марьи Васильевны, жены предводителя, то самое письмо, которое ему теперь было особенно нужно. Она давала ему полную свободу, желала счастья в предполагаемой им женитьбе.
- Женитьба! - проговорил он иронически. - Как я теперь далек от этого!
И он вспомнил свое вчерашнее намерение все сказать ее мужу, покаяться перед ним и выразить готовность на всякое удовлетворение. Но нынче утром это показалось ему не так легко, как вчера. "И потом зачем делать несчастным человека, если он не знает? Если он спросит, да, я скажу ему. Но нарочно идти говорить ему? Нет, это не нужно".
Так же трудно показалось нынче утром сказать всю правду Мисси. Опять нельзя было начинать говорить, - это было бы оскорбительно. Неизбежно должно было оставаться, как и во многих житейских отношениях, нечто подразумеваемое. Одно он решил нынче утром: он не будет ездить к ним и скажет правду, если спросят его.
Но зато в отношениях с Катюшей не должно было оставаться ничего недоговоренного.
"Поеду в тюрьму, скажу ей, буду просить ее простить меня. И если нужно, да, если нужно, женюсь на ней", - думал он.
Эта мысль о том, чтобы ради нравственного удовлетворения пожертвовать всем и жениться на ней, нынче утром особенно умиляла его.
Давно он не встречал дня с такой энергией. Вошедшей к нему Аграфене Петровне он тотчас же с решительностью, которой он сам не ожидал от себя, объявил, что не нуждается более в этой квартире и в ее услугах. Молчаливым соглашением было установлено, что он держит эту большую и дорогую квартиру для того, чтобы в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
- Очень благодарю вас, Аграфена Петровна, за все заботы обо мне, но мне теперь не нужна такая большая квартира и вся прислуга. Если же вы хотите помочь мне, то будьте так добры распорядиться вещами, убрать их покамест, как это делалось при мама. А Наташа приедет, она распорядится. (Наташа была сестра Нехлюдова.)
Аграфена Петровна покачала головой.
- Как же распорядиться? Ведь понадобятся же, - сказала она.
- Нет, не понадобятся, Аграфена Петровна, наверное не понадобятся, - сказал Нехлюдов, отвечая на то, что выражало ее покачиванье головой. - Скажите, пожалуйста, и Корнею, что жалованье я ему отдам вперед за два месяца, но что мне не нужно его.
- Напрасно, Дмитрий Иванович, вы так делаете, - выговорила она. - Ну, за границу поедете, все-таки понадобится помещение.
- Вы не то думаете, Аграфена Петровна. Я за границу не поеду; если поеду, то совсем в другое место.
Он вдруг багрово покраснел.
"Да, надо сказать ей, - подумал он, - нечего умалчивать, а надо все всем сказать".
- Со мной случилось очень странное и важное дело вчера. Вы помните Катюшу у тетушки Марьи Ивановны?
- Как же, я ее шить учила.
- Ну, так вот вчера в суде эту Катюшу судили, и я был присяжным.
- Ах, боже мой, какая жалость! - сказала Аграфена Петровна. - В чем же она судилась?
- В убийстве, и все это сделал я.
- Как же это вы могли сделать? Это очень странно вы говорите, - сказала Аграфена Петровна, и в старых глазах ее зажглись игривые огоньки.
Она знала историю с Катюшей.
- Да, я всему причиной. И вот это изменило все мои планы.
- Какая же от этого может для вас быть перемена - сдерживая улыбку, сказала Аграфена Петровна.
- А та, что если я причиной того, что она пошла по этому пути, то я же и должен сделать, что могу, чтобы помочь ей.
- Это ваша добрая воля, только вины вашей тут особенной нет. Со всеми бывает, и если с рассудком, то все это заглаживается и забывается, и живут, - сказала Аграфена Петровна строго и серьезно, - и вам это на свой счет брать не к чему. Я и прежде слышала, что она сбилась с пути, так кто же этому виноват?
- Я виноват. А потому и хочу исправить.
- Ну, уж это трудно исправить.
- Это мое дело. А если вы про себя думаете, то то, что мама желала...
- Я про себя не думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что ничего не желаю. Меня Лизанька зовет (это была ее замужняя племянница), я к ней и поеду, когда не нужна буду. Только вы напрасно принимаете это к сердцу, со всеми это бывает.
- Ну, я не так думаю. И все-таки прошу вас, помогите мне сдать квартиру и вещи убрать. И не сердитесь на меня. Я вам очень, очень благодарен за все.
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с тех пор другие перестали быть противны ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
Дорогой в суд, проезжая по тем же улицам, на том же извозчике, Нехлюдов удивлялся сам на себя, до какой степени он нынче чувствовал себя совсем другим человеком.