Смекни!
smekni.com

Воскресение 2 (стр. 86 из 91)

- Ты что же, старый, не молишься? - сказал нехлюдовский ямщик, надев и оправив шапку. - Аль некрещеный?

- Кому молиться-то? - решительно наступающе и быстро выговаривая слог за слогом, сказал лохматый старик.

- Известно кому, богу, - иронически проговорил ямщик.

- А ты покажи мне, игде он? Бог-то?

Что-то было такое серьезное и твердое в выражении старика, что ямщик, почувствовав, что он имеет дело с сильным человеком, несколько смутился, но не показывал этого и, стараясь не замолчать и не осрамиться перед прислушивающейся публикой, быстро отвечал:

- Игде? Известно - на небе,

- А ты был там?

- Был - не был, а все знают, что богу молиться надо.

- Бога никто же не видел нигде же. Единородный сын, сущий в недре отчем, он явил, - строго хмурясь, той же скороговоркой сказал старик.

- Ты, видно, нехрист, дырник. Дыре молишься, - сказал ямщик, засовывая кнутовище за пояс и оправляя шлею на пристяжной.

Кто-то засмеялся.

- А ты какой, дедушка, веры? - спросил немолодой уже человек, с возом стоявший у края парома.

- Никакой веры у меня нет. Потому никому я, никому не верю, окроме себе, - так же быстро и решительно ответил старик.

- Да как же себе верить? - сказал Нехлюдов, вступая в разговор. - Можно ошибиться.

- Ни в жизнь, - тряхнув головой, решительно отвечал старик.

- Так отчего же разные веры есть? - спросил Нехлюдов.

- Оттого и разные веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и половцы, и беспоповцы, и австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и расползлись, как кутята {Кутята - щенки. (Прим. Л. Н. Толстого.)} слепые. Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино.

Старик говорил громко и все оглядывался, очевидно желая, чтобы как можно больше людей слышали его.

- Что же, вы давно так исповедуете? - спросил его Нехлюдов.

- Я-то? Давно уж. Уж они меня двадцать третий год гонят.

- Как гонят?

- Как Христа гнали, так и меня гонят. Хватают да по судам, по попам - по книжникам, по фарисеям и водят; в сумасшедший дом сажали. Да ничего мне сделать нельзя, потому я слободен. "Как, говорят, тебя зовут?" Думают, я звание какое приму на себя. Да я не принимаю никакого. Я от всего отрекся: нет у меня ни имени, ни места, ни отечества, - ничего нет. Я сам себе. Зовут как? Человеком. "А годов сколько?" Я, говорю, не считаю, да и счесть нельзя, потому что я всегда был, всегда и буду. "Какого, говорят, ты отца, матери?" Нет, говорю, у меня ни отца, ни матери, окроме бога и земли. Бог - отец, земля - мать. "А царя, говорят, признаешь?" Отчего не признавать? он себе царь, а я себе царь. "Ну, говорят, с тобой разговаривать". Я говорю: я и не прошу тебя со мной разговаривать. Так и мучают.

- А куда же вы идете теперь? - спросил Нехлюдов.

- А куда бог приведет. Работаю, а нет работы - прошу, - закончил старик, заметив, что паром подходит к тому берегу, и победоносно оглянулся на всех слушавших его.

Паром причалил к другому берегу. Нехлюдов достал кошелек и предложил старику денег. Старик отказался.

- Я этого не беру. Хлеб беру, - сказал он.

- Ну, прощай.

- Нечего прощать. Ты меня не обидел. А и обидеть меня нельзя, - сказал старик и стал на плечо надевать снятую сумку. Между тем перекладную телегу выкатили и запрягли лошадей.

- И охота вам, барин, разговаривать, - сказал ямщик Нехлюдову, когда он, дав на чай могучим паромщикам, влез на телегу. - Так, бродяжка непутевый. XXII

Выехав в горку, ямщик обернулся.

- В какую гостиницу везти?

- Какая лучше?

- Чего лучше "Сибирской". А то у Дюкова хорошо.

- Куда хочешь.

Ямщик опять сел бочком и прибавил хода. Город был как и все города: такие же дома с мезонинами и зелеными крышами, такой же собор, лавки и на главной улице магазины и даже такие же городовые. Только дома были почти все деревянные и улицы немощеные. В одной из наиболее оживленных улиц ямщик остановил тройку у подъезда гостиницы. Но в гостинице не оказалось свободных номеров, так что надо было ехать в другую. В этой другой был свободный номер, и Нехлюдов в первый раз после двух месяцев очутился опять в привычных условиях относительной чистоты и удобства. Как ни мало роскошен был номер, в который отвели Нехлюдова, он испытал большое облегчение после перекладной, постоялых дворов и этапов. Главное, ему нужно было очиститься от вшей, от которых он никогда не мог вполне освободиться после посещения этапов. Разложившись, он тотчас же поехал в баню, а оттуда, приведя себя в городской порядок - надев крахмаленую рубашку и со слежавшимися складками панталоны, сюртук и пальто, - к начальнику края. Приведенный швейцаром гостиницы извозчик на сытой, крупной киргизке, запряженной в дребезжащую пролетку, подвез Нехлюдова к большому красивому зданию, у которого стояли часовые и городовой Перед домом и за домом был сад, в котором среди облетевших, торчащих голыми сучьями осин и берез густо и темно зеленели ели, сосны и пихты.

Генерал был нездоров и не принимал. Нехлюдов все-таки попросил лакея передать свою карточку, и лакей вернулся с благоприятным ответом:

- Приказали просить.

Передняя, лакей, вестовой, лестница, зал с глянцевито натертым паркетом - все это было похоже на Петербург, только погрязнее и повеличественнее. Нехлюдова ввели в кабинет.

Генерал, одутловатый, с картофельным носом и выдающимися шишками на лбу и оголенном черепе и мешками под глазами, сангвинический человек, сидел в татарском шелковом халате и с папиросой в руках пил чай из стакана в серебряном подстаканнике.

- Здравствуйте, батюшка! Извините, что в халате принимаю: все лучше, чем совсем не принять, - сказал он, запахивая халатом свою толстую, складками сморщенную сзади шею. - Я не совсем здоров и не выхожу. Как это вас занесло в наше тридевятое царство?

- Я сопутствовал партии арестантов, в которой есть лицо мне близкое, - сказал Нехлюдов, - и вот приехал просить ваше превосходительство отчасти об этом лице и еще об одном обстоятельстве.

Генерал затянулся, хлебнул чаю, затушил папироску о малахитовую пепельницу и, не спуская узких, заплывших, блестящих глаз с Нехлюдова, серьезно слушал. Он перебил его только затем, чтобы спросить, не хочет ли он курить.

Генерал принадлежал к типу ученых военных, полагающих возможным примирение либеральности и гуманности с своею профессиею. Но, как человек от природы умный и добрый, он очень скоро почувствовал невозможность такого примирения и, чтобы не видеть того внутреннего противоречия, в котором он постоянно находился, все больше и больше отдавался столь распространенной среди военных привычек пить много вина и так предался этой привычке, что после тридцатипятилетней военной службы сделался тем, что врачи называют алкоголиком. Он был весь пропитан вином. Ему достаточно было выпить какой-нибудь жидкости, чтобы чувствовать опьянение. Пить же вино было для него такой потребностью, без которой он не мог жить, и каждый день к вечеру он бывал совсем пьян, хотя так приспособился к этому состоянию, что не шатался и не говорил особенных глупостей. Если же он и говорил их, то он занимал такое важное, первенствующее положение, что какую бы глупость он ни сказал, ее принимали за умные речи. Только утром, именно в то время, когда Нехлюдов застал его, он был похож на разумного человека и мог понимать, что ему говорили, и более или менее успешно исполнять на деле пословицу, которую любил повторять: "Пьян да умен - два угодья в нем". Высшие власти знали, что он пьяница, но он был все-таки более образован, чем другие, - хотя и остановился в своем образовании на том месте, где его застало пьянство, - был смел, ловок, представителен, умел и в пьяном виде держать себя с тактом, и потому его назвачили и держали на том видном и ответственном месте, которое он занимал.

Нехлюдов рассказал ему, что лицо, интересующее его, - женщина, что она невинно осуждена, что подано о ней на высочайшее имя.

- Так-с. Ну-с? - сказал генерал.

- Мне обещали из Петербурга, что известие о судьбе этой женщины вышлется мне не позднее этого месяца и сюда...

Не спуская глаз с Нехлюдова, генерал протянул с короткими пальцами руку к столу, позвонил и продолжал молча слушать, пыхтя папироской и особенно громко откашливаясь.

- Так я просил бы, если возможно, задержать эту женщину здесь до тех пор, как получится ответ на поданное прошение.

Вошел лакей, денщик, одетый по-военному.

- Спроси, встала ли Анна Васильевна, - сказал генерал денщику, - и подай еще чаю. Еще что-с? - обратился генерал к Нехлюдову.

- Другая моя просьба, - продолжал Нехлюдов, - касается политического арестанта, идущего в этой же партии.

- Вот как! - сказал генерал, значительно кивая головой.

- Он тяжело болен - умирающий человек. И его, вероятно, оставят здесь в больнице. Так одна из политических женщин желала бы остаться при нем.

- Она чужая ему?

- Да, но она готова выйти за него замуж, если только это даст ей возможность остаться при нем.

Генерал пристально смотрел своими блестящими глазами и молчал, слушая, очевидно желая смутить своего собеседника взглядом, и все курил.

Когда Нехлюдов кончил, он достал со стола книгу и, быстро мусоля пальцы, которыми перевертывал листы, нашел статью о браке и прочел.

- К чему она приговорена? - спросил он, подняв глаза от книги.

- Она - к каторге.

- Ну, так положение приговоренного вследствие его брака не может улучшиться.