- Ну, этого я не знаю, - сказал Нехлюдов, - я был там два раза, и мне было ужасно тяжело.
- Знаешь что? Тебе надо сойтись с графиней Пассек, - продолжал разговорившийся Масленников, - она вся отдалась этому делу. Elle fait beaucoup de bien {Она делает много добра (франц.).}. Благодаря ей, может быть, и мне, без ложной скромности скажу, удалось все изменить, и изменить так, что нет уже тех ужасов, которые были прежде, а им прямо там очень хорошо. Вот ты увидишь. Вот Фанарин, я не знаю его лично, да и по моему общественному положению наши пути не сходятся, но он положительно дурной человек, вместе с тем позволяет себе говорить на суде такие вещи, такие вещи...
- Ну, благодарствуй, - сказал Нехлюдов, взяв бумагу, и, не дослушав, простился с своим бывшим товарищем.
- А к жене ты не пойдешь?
- Нет, извини меня, теперь мне некогда.
- Ну, как же, она не простит мне, - говорил Масленников, провожая бывшего товарища до первой площадки лестницы, как он провожал людей не первой важности, но второй важности, к которым он причислял Нехлюдова. - Нет, пожалуйста, зайди хоть на минуту.
Но Нехлюдов остался тверд, и, в то время как лакей и швейцар подскакивали к Нехлюдову, подавая ему пальто и палку, и отворяли дверь, у которой снаружи стоял городовой, он сказал, что никак не может теперь.
- Ну, так в четверг, пожалуйста. Это ее приемный день. Я ей скажу! - прокричал ему Масленников с лестницы. LI
В тот же день прямо от Масленникова приехав в острог, Нехлюдов направился к знакомой уже квартире смотрителя. Опять слышались те же, как и в тот раз, звуки плохого фортепьяно, но теперь игралась не рапсодия, а этюды Клементи, тоже с необыкновенной силой, отчетливостью и быстротой. Отворившая горничная с подвязанным глазом сказала, что капитан дома, и провела Нехлюдова в маленькую гостиную с диваном, столом и подожженным с одной стороны розовым бумажным колпаком большой лампы, стоявшей на шерстяной вязаной салфеточке. Вышел главный смотритель с измученным, грустным лицом.
- Прошу покорно, что угодно? - сказал он, застегивая среднюю пуговицу своего мундира.
- Я вот был у вице-губернатора, и вот разрешение, - сказал Нехлюдов, подавая бумагу. - Я желал бы видеть Маслову.
- Маркову? - переспросил смотритель, не расслышав из-за музыки.
- Маслову.
- Ну, да! Ну, да!
Смотритель встал и подошел к двери, из которой слышались рулады Клементи.
- Маруся, хоть немножко подожди, - сказал он голосом, по которому видно было, что эта музыка составляла крест его жизни, - ничего не слышно.
Фортепьяно замолкло, послышались недовольные шаги, и кто-то заглянул в дверь.
Смотритель, как бы чувствуя облегчение от этого перерыва музыки, закурил толстую папиросу слабого табаку и предложил Нехлюдову. Нехлюдов отказался.
- Так вот я бы желал видеть Маслову.
- Маслову нынче неудобно видеть, - сказал смотритель.
- Отчего?
- Да так, вы сами виноваты, - слегка улыбаясь, сказал смотритель. - Князь, не давайте вы ей прямо денег. Если желаете, давайте мне. Все будет принадлежать ей. А то вчера вы ей, верно, дали денег, она достала вина - никак не искоренишь этого зла - и сегодня напилась совсем, так что даже буйная стала.
- Да неужели?
- Как же, даже должен был меры строгости употребить - перевел в другую камеру. Так она женщина смирная, но денег вы, пожалуйста, не давайте. Это такой народ...
Нехлюдов живо вспомнил вчерашнее, и ему стало опять страшно.
- А Богодуховскую, политическую, можно видеть? - спросил Нехлюдов, помолчав.
- Что ж, это можно, - сказал смотритель. - Ну, ты чего, - обратился он к девочке пяти или шести лет, пришедшей в комнату и, поворотив голову так, чтобы не спускать глаз с Нехлюдова, направлявшейся к отцу. - Вот и упадешь, - сказал смотритель, улыбаясь на то, как девочка, не глядя перед собой, зацепилась за коврик и подбежала к отцу.
- Так если можно, я бы пошел.
- Пожалуй, можно, - сказал смотритель, обняв девочку, все смотревшую на Нехлюдова, встал и, нежно отстранив девочку, вышел в переднюю.
Еще смотритель не успел надеть подаваемое ему подвязанной девушкой пальто и выйти в дверь, как опять зажурчали отчетливые рулады Клементи.
- В консерватории была, да там непорядки. А большое дарование, - сказал смотритель, спускаясь с лестницы. - Хочет выступать в концертах.
Смотритель с Нехлюдовым подошли к острогу. Калитка мгновенно отворилась при приближении смотрителя. Надзиратели, взяв под козырек, провожали его глазами. Четыре человека, с бритыми полуголовами и неся кадки с чем-то, встретились им в прихожей и все сжались, увидав смотрителя. Один особенно пригнулся и мрачно насупился, блестя черными глазами.
- Разумеется, талант надо совершенствовать, нельзя зарывать, но в маленькой квартире, знаете, тяжело бывает, - продолжал смотритель разговор, не обращая на этих арестантов никакого внимания, и, усталыми шагами волоча ноги, прошел, сопутствуемый Нехлюдовым, в сборную.
- Вам кого видеть желательно? - спросил смотритель.
- Богодуховскую.
- Это из башни. Вам подождать придется, - обратился он к Нехлюдову.
- А нельзя ли мне покамест увидать арестантов Меньшовых - мать с сыном, обвиняемые за поджог.
- А это из двадцать первой камеры. Что ж, можно их вызвать.
- А нельзя ли мне повидать Меньшова в его камере?
- Да вам покойнее в сборной,
- Нет, мне интересно.
- Вот нашли интересное.
В это время из боковой двери вышел щеголеватый офицер помощник.
- Вот сведите князя в камеру к Меньшову. Камера двадцать первая, - сказал смотритель помощнику, - а потом в контору. А я вызову. Как ее звать?
- Вера Богодуховская, - сказал Нехлюдов.
Помощник смотрителя был белокурый молодой с нафабренными усами офицер, распространяющий вокруг себя запах цветочного одеколона.
- Пожалуйте, - обратился он к Нехлюдову с приятной улыбкой. - Интересуетесь нашим заведением?
- Да, и интересуюсь этим человеком, который, как мне говорили, совершенно невинно попал сюда.
Помощник пожал плечами.
- Да, это бывает, - спокойно сказал он, учтиво вперед себя пропуская гостя в широкий вонючий коридор. - Бывает, и врут они. Пожалуйте.
Двери камер были отперты, и несколько арестантов было в коридоре. Чуть заметно кивая надзирателям и косясь на арестантов, которые или, прижимаясь к стенам, проходили в свои камеры, или, вытянув руки по швам и по-солдатски провожая глазами начальство, останавливались у дверей, помощник провел Нехлюдова через один коридор, подвел его к другому коридору налево, запертому железной дверью.
Коридор этот был уже, темнее и еще вонючее первого. В коридор с обеих сторон выходили двери, запертые замками. В дверях были дырочки, так называемые глазки, в полвершка в диаметре. В коридоре никого не было, кроме старичка надзирателя с грустным сморщенным лицом.
- В которой Меньшов? - спросил помощник надзирателя.
- Восьмая налево.
LII
- Можно поглядеть? - спросил Нехлюдов.
- Сделайте одолжение, - с приятной улыбкой сказал помощник и стал что-то спрашивать у надзирателя. Нехлюдов заглянул в одно отверстие: там высокий молодой человек в одном белье, с маленькой черной бородкой, быстро ходил взад и вперед; услыхав шорох у двери, он взглянул, нахмурился и продолжал ходить.
Нехлюдов заглянул в другое отверстие: глаз его встретился с другим испуганным большим глазом, смотревшим в дырочку; он поспешно отстранился. Заглянув в третье отверстие, он увидал на кровати спящего очень маленького роста свернувшегося человечка, с головою укрытого халатом. В четвертой камере сидел широколицый бледный человек, низко опустив голову и облокотившись локтями на колени. Услыхав шаги, человек этот поднял голову и поглядел. Во всем лице, в особенности в больших глазах, было выражение безнадежной тоски. Его, очевидно, не интересовало узнать, кто глядит к нему в камеру. Кто бы ни глядел, он, очевидно, не ждал ни от кого ничего доброго. Нехлюдову стало страшно; он перестал заглядывать и подошел к двадцать первой камере Меньшова. Надзиратель отпер замок и отворил дверь. Молодой с длинной шеей мускулистый человек, с добрыми круглыми глазами и маленькой бородкой, стоял подле койки и с испуганным лицом, поспешно надевая халат, смотрел на входивших. Особенно поразили Нехлюдова добрые круглые глаза, вопросительно и испуганно перебегающие с него на надзирателя, на помощника и обратно.
- Вот господин хочет про твое дело расспросить.
- Покорно благодарим.
- Да, мне рассказывали про ваше дело, - сказал Нехлюдов, проходя в глубь камеры и становясь у решетчатого и грязного окна, - и хотелось бы от вас самих услышать.
Меньшов подошел тоже к окну и тотчас же начал рассказывать, сначала робко поглядывая на смотрителя, потом все смелее и смелее; когда же смотритель совсем ушел из камеры в коридор, отдавая там какие-то приказания, он совсем осмелел. Рассказ этот по языку и манерам был рассказ самого простого, хорошего мужицкого парня, и Нехлюдову было особенно странно слышать этот рассказ из уст арестанта в позорной одежде и в тюрьме. Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему все становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы было правда то, что рассказывал этот добродушный человек, - так было ужасно думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место. А между тем еще ужаснее было думать, чтобы этот правдивый рассказ, с этим добродушным лицом, был бы обман и выдумка. Рассказ состоял в том, что целовальник вскоре после женитьбы отбил у него жену. Он искал закона везде. Везде целовальник закупал начальство, и его оправдывали. Раз он силой увел жену, она убежала на другой день. Тогда он пришел требовать свою жену. Целовальник сказал, что жены его нет (а он видел ее, входя), и велел ему уходить. Он не пошел. Целовальник с работником избили его в кровь, а на другой день загорелся у целовальника двор. Его обвинили с матерью, а он не зажигал, а был у кума.