На фоне этих легенд «Сказание о роскошном житии и веселии» выделяется особенно резко. Страна, в нем описанная, — это карикатура на вымыслы о привольной земле. Наивный и темный народ верит в такое царство, а автор «Сказания» разрушает эту веру. Автор — это голодный человек, изгой, неудачник, обиженный жизнью, извергнутый из мира сытых. Он и не пытается проникнуть в этот мир, зная, что это невозможно, но мстит ему смехом. Начав с нарочито серьезного описания баснословного изобилия, он доводит это описание до абсурда, а потом показывает, что все это — небылица: «А там берут пошлины неболшия, за мыты (пошлины за товар), за мосты и за перевоз — з дуги по лошади, с шапки по человеку и со всево обозу по людям». Это то самое призрачное богатство, которое чудилось во хмелю кабацким ярыжкам. В образе смехового богатства представлена реальная бедность, неизбывная «нагота да босота».
Смеховая литература XVII в. противопоставляет себя не только официальной «неправде» о мире, но и фольклору с его утопическими мечтаниями. Она говорит «голую правду» — устами «голого и небогатого» человека.
В.№48
Недороды и неурожаи
были нередки в древней Руси. Недостаток экономического общения и
административной распорядительности превращал местные недоборы продовольствия
в голодные бедствия.
Такое бедствие случилось в начале XVII в. при царе Борисе. В 1601 году, едва
кончился весенний сев, полили страшные дожди и лили все лето. Полевые работы
прекратились, хлеб не вызрел, до августа нельзя было начать жатву, а на
Успеньев день неожиданно ударил крепкий мороз и побил недозревший хлеб,
который почти весь остался в поле... При первых признаках неурожая начала
разыгрываться хлебная спекуляция... Хлебные цены были взбиты на страшную
высоту: четверть ржи... вздорожала в 30 раз. Царь принимал строгие и
решительные меры против зла, запретил винокурение и пивоварение, велел
сыскивать скупщиков и бить кнутом на рынках нещадно, переписывать их запасы и
продавать в розницу понемногу, предписывал обязательные цены и карал тяжкими
штрафами тех, кто таил свои запасы.
Сохранившийся памятник вскрыл нам одну из частных благотворительных
деятельностей, которые в то время работали внизу, на местах, когда царь
боролся с народным бедствием наверху. Жила тогда в своем имении вдова-
помещица, жена зажиточного провинциального дворянина, Ульяна Устиновна
Осорьина. Эта была простая, обыкновенная добрая женщина древней Руси,
скромная, боявшаяся чем-нибудь стать выше окружающих. Она отличалась от
других разве только тем, что жалость к бедному и убогому, - чувство, с
которым русская женщина на свет родится, - в ней было тоньше и глубже,
обнаруживалась напряженнее, чем во многих других, и развиваясь от непрерывной
практики, постепенно наполнила все ее существо, стала основным стимулом ее
нравственной жизни, ежеминутным влечением ее вечно деятельного сердца...
Нищелюбие не позволяло ей быть запасливой хозяйкой. Домовое продовольствие
она рассчитывала только на год, раздавая остальное нуждающимся... Порой у нее
в дому не оставалось ни копейки от милостыни, и она занимала у сыновей
деньги, на которые шила зимнюю одежду для нищих, а сама, имея уже под 60 лет,
ходила всю зиму без шубы. Начало страшного голодного трехлетия при царе
Борисе застало ее в нижегородской вотчине совсем неприготовленной. С полей
своих она не собрала ни зерна, запасов не было, скот пал почти весь от
безкормицы. Но она не упала духом, а бодро принялась за дело, распродала
остаток скота, платье, посуду, все ценное в доме и на вырученные деньги
покупала хлеб, который и раздавала голодающим, ни одного просящего не
отпускала с пустыми руками и особенно заботилась о прокормлении своей челяди.
Тогда многие расчетливые господа просто прогоняли с дворов своих холопов,
чтобы не кормить их, но не давали им отпускных, чтобы после воротить их в
неволю. Брошенные на произвол судьбы среди всеобщей паники, холопы
принимались воровать и грабить. Ульяна больше всего старалась не допустить до
этого своих челядинцев и удерживала их при себе, сколько было у ней силы.
Наконец, она дошла до последней степени нищеты, обобрала себя дочиста, так
что не в чем стало выйти в церковь. Выбившись из сил, израсходовав весь хлеб
до последнего зерна, она объявила своей крепостной дворне, что кормить ее
больше она не может, кто желает, пусть берет свои крепости или отпускные и
идет с Богом на волю. Некоторые ушли от нее и она проводила их с молитвой и
благословением, но другие отказались от воли, объявили, что не пойдут, скорее
умрут со своей госпожой, чем покинут ее. Она разослала своих в верных слуг по
лесам и полям собирать древесную кору и лебеду и принялась печь хлеб из этих
суррогатов, которыми кормилась с детьми и холопами, даже ухитрялась делиться
с нищими, "потому что в то время нищих было без числа", лаконически замечает
ее биограф. Окрестные помещики с упреком говорили этим нищим: зачем это вы
заходите к ней? чего взять с нее? она и сама помирает с голоду. "А мы вот что
скажем", - говорили нищие: "много обошли мы сел, где нам подавали настоящий
хлеб, да и он не елся нам так в сласть, как хлеб этой вдовы - как бишь ее?".
Многие нищие не умели и назвать ее по имени. Тогда соседи-помещики начали
подсылать к Ульяне за ее диковинным хлебом; отведав его, они находили, что
нищие были правы, и с удивлением говорили меж себя: мастера же ее холопы
хлебы печь! Два года терпела она такую нищету и не опечалилась, не пороптала,
не дала безумия Богу, не изнемогла от нищеты, напротив была весела, как
никогда прежде: так заканчивает биограф свой рассказ о последнем подвиге
матери. Она и умерла вскоре по окончании голода, в начале 1604 г. Предания
нашего прошлого не сохранили нам более возвышенного и более трогательного
образца благотворительной любви к ближнему.
Никто не сосчитал, ни один исторический памятник не записал, сколько было
тогда Ульян в Русской земле и какое количество голодных слез утерли они
своими добрыми руками. Надобно полагать, что было достаточно тех и других,
потому что Русская земля пережила те страшные годы, обманув ожидания своих
врагов. Здесь частная благотворительность шла на встречу усилиям
государственной власти. Но не всегда так бывает. Частная благотворительность
страдает некоторыми неудобствами. Обыкновенно она оказывает случайную и
мимолетную помощь и часто не настоящей нужде. Она легко доступна
злоупотреблению... Она чиста в своем источнике, но легко поддается порче в
своем течении. Здесь она против воли благотворителей и может разойтись с
требованиями общественного блага и порядка... Общественная
благотворительность имеет свои преимущества: уступая частной милостыне в
энергии и качестве побуждений, в нравственно-воспитательном действии на обе
стороны, она разборчивее и действительнее по своим практическим результатам,
оказывает нуждающемуся более надежную помощь, дает ему постоянный приют... Многие неприятности, с которыми столкнулась Ульяния в доме мужа, исходили от отношения ее мужа и его родителей к рабам. Рабство, по словам Буслаева, преследовало ее и в собственной ее семье. Заступаясь за рабов, Ульяния переносила много неприятностей от свекра со свекровью и от своего мужа. Ф.И. Буслаев придерживается той же точки зрения, которую впоследствии высказывал М.О. Скрипиль: «Несмотря на возможное довольство и благоприятную обстановку, несмотря на постоянное утешение в молитве и делах благочестивых, не видела эта достойная женщина себе утешения в жизни семейной, ни в юности, ни в зрелых летах, ни под старость, потому что грустна и невзрачна была тогдашняя семейная жизнь, лишенная благотворных средств общественного образования и предоставленная себе самой в тесном, жалком кругу раболепной челяди. Каково могло быть в древнерусской семье воспитание девицы, всего лучше можно судить по жизни Ульянии. Она даже не разу не была в церкви во все время своего девичьего возраста, ни разу не слышала, кто бы ей сказал или прочел божественное слово сложения». Муж Ульянии до женитьбы мало упражнялся в делах благочестия, но супруга учила его прилежно молиться, так как видела в том свой святой долг. Затем муж сам читал ей священное писания и благочестивые книги, и она «просвещенная молитвой и благодатью, не только все понимала, но и объясняла другим». По мнению Ф.И. Буслаева, поступки Ульянии Осорьиной сопровождались состраданием, которое вызывалось «печальной и скудной действительностью». Это сострадание заставляло героиню возноситься «благочестивой душой в лучший, неземной мир». Представляя жизнь Ульянии нельзя не сожалеть о том, «какую скудную и грубую жизнь давала действительность ее воображению, как мало утешительного находила эта достойная женщина в своих видениях – этих жалких подобиях скудной действительности ее окружавшей! Распри и драки ее домашней челяди, совершавшиеся постоянно в недрах ее семьи, давили ее тяжелым кошмаром, когда она отходила ко сну, и находили себе символическое выражение в этих враждующих и борющихся духах, которыми исполнены были ее видения». Сострадание и человеколюбие Ульянии сказывается и в ее поступках, она не могла не отказываться на «одно из величайших бедствий». Во время моровой язвы, когда никто не прикасался к больным (так как боялись заразиться), она сама обмывала и исцеляла их, не боясь смерти. Ф.И. Буслаев отмечает, что изображение женщины в этом произведении нарушает привычный агиографический канон, поскольку в качестве идеала здесь предстает «не монахиня, удалившаяся от мира, а супруга и мать». Очень важным представляется наблюдение исследователя о деятельном характере благочестия Ульянии, которое доказывает возможность спасения в миру. Именно в этом Ф.И. Буслаев видит новаторство произведения: «Веет свежим духом в смелом выражении этих идей, примиряющих древнерусского благочестивого писателя и с семейным счастьем, и с семейными добродетелями женщины, как супруги и матери». «Радужный ореол» святости осеняет образ Ульянии именно благодаря тому, что ее жизнеописание было составлено любящим сыном. Итак, Ф.И. Буслаев сосредоточил свое внимание при анализе «Повести о Марфе и Марии» и «Повести об Ульянии Осорьиной» на соотношении текстов произведений и реальной действительности, реальных общественных отношений. Он первым обратил внимание на расшатывание канона в изображении облика персонажа. В этом же русле, как нами было сказано выше, анализировал эти произведения и М.О. Скрипиль. Указывая на наличие агиографических черт в тех или иных редакциях, он, тем не менее по большей части обращался к отражению в произведениях правовых норм, системы общественных и бытовых отношений того времени. С его точки зрения признаки агиографического жанра, не могли превратить историко-бытовую повесть в житие святой. В своем отельном исследовании «Повести об Ульянии Осорьиной» М.О. Скрипиль заявляет, что это произведение следует считать светской биографией: «в повествование в большом количестве проникал материал, чуждый агиографическому жанру. Под его влиянием изменилась житийная схема и условные житийные характеристики. <…> Важнейшая в житийной схеме часть, - подвиги святого, - заменена в повести хозяйственной деятельности Ульянии. И это описание только отчасти орнаментировано чертами агиографического стиля: аскетизм (и то – в быту), демонологическое видение и элементы чуда. В результате – за привычными формами житийной характеристики виден портрет живого лица – умной и энергичной женщины второй половины XVI века, Ульянии Осорьиной, и вместе с тем идеал женщины, сложившийся у автора – дворянина начала XVII века». «Повесть о Марфе и Марии» М.О. Скрипиль также считает образцом переходного жанра от легенды к повести, где «историко-бытовые детали несколько затушевывают схему типичной легенды». Д.С. Лихачев в ряде своих работ убедительно доказал, что XVII век является веком переходным от литературы средневековой к литературе нового времени. Им отмечено, что в XVII веке происходит так называемая эмансипация личности, которая реализуется в росте авторского начала и существенном применении поведения действующих лиц в произведении. У писателей начала XVII века появляются черты мемуариста. В качестве одного из примеров Д.С. Лихачев ссылается на «Повесть об Ульянии Осорьиной». Позиция мемуариста появляется даже у агиографа. Сын Ульянии Осорьиной – Дружина Осорьин – пишет житие своей матери с позиции человека, близкого Ульянии». Другим показателем видоизменения литературы в XVII веке исследователь называет «индивидуализацию быта». Характерно, что «Повесть о Марфе и Марии» и «Повесть об Ульянии Осорьиной» Д.С. Лихачев именует агиографическими сочинениями и указывает на них в качестве примеров проникновения быта в чисто церковные произведения. Д.С. Лихачев в своем исследовании «Человек в литературе Древней Руси» специальную главу посвятил кризису средневековой идеализации человека в житиях XVII века. Он пишет, что идеализация в это время совершается на сниженной и упрощенной почве, нормативный идеал менее сложен, чем ранее, и не возвышен над бытом. В качестве примера Д.С. Лихачев вновь ссылается на «Повесть о Марфе и Марии» и «Повесть об Ульянии Осорьиной». В первой из них церковный сюжет «вставлен в раму бытовых отношений».[ Во второй повести идеализация образа героини также далека от житийных трафаретов. Ульяния идеализируется в своей хозяйственной деятельности и отношениях с семьей и «рабами». По мнению исследователя, «соединение церковного идеала со светским бытом не могло быть, однако, прочным» что выражается в частности в редком посещении церкви героиней. «Ульяния оказывается святой в своем хозяйственном служении домочадцам, и тем, кто приходил к ним в дом. Соединение церковной идеализации с бытом неизбежно вело к разрушению этой идеализации». Лихачев именно от «Повесть о Марфе и Марии» и «Повесть об Ульянии Осорьиной» начинает линию нового типа житийной литературы XVII века, которая была прочно соединена с бытом и нашла наиболее яркое воплощение в «Житии» протопопа Аваккума.