чала 70-х гг. (отразился в Ермолинской летописи и Со-
кращенных сводах конца XV в.), ростовский свод 80-х
гг. XV в. (Типографская летопись) и независимый свод
того же времени (Софийская вторая и Львовская лето-
писи).
К летописям примыкали и иные виды историческо-
го повествования – хронографические своды, содер-
жащие материал по всемирной (главным образом, би-
блейской и византийской) истории. В середине XV в.
на основе свода 1448 г. была составлена вторая редак-
ция «Еллинского летописца». К концу XV или нача-
лу XVI в. относится наиболее обширный свод все-
общей истории – «Русский Хронограф», включивший
в свой состав материалы из второй редакции «Еллин-
ского летописца», переводной греческой хроники Кон-
стантина Манассии, библейских книг, средневековых
сказаний о Троянской войне и т. д.
Летописи второй половины XV в. различались не
только по месту возникновения, но и по своим со-
циально-политическим тенденциям. Русским летопис-
цам, как и составителям средневековых западных хро-
ник, не было чуждо сословное самосознание. Уже
в своде 1448 г., несмотря на его общерусский харак-
тер и особый интерес к теме борьбы с монголо-татара-
ми, москвичи, оборонявшие в 1382 г. город от хана То-
хтамыша, характеризовались как «мятежники», встав-
шие вечем, «недобрии чловеци, людие крамольници»,
которые «не пущааху вон из града» пытавшихся убе-
жать знатных людей, «ни самого митрополита посты-
дешася, ни боляр нарочитых… Пьяни суще, шатаху-
ся, ругающеся тотаром образом бестудным». Такое
же аристократическое презрение к «смердам» обнару-
живал и московский великокняжеский летописец, пове-
ствовавший о победе над Новгородом в 1471 г. Против-
ников Москвы он характеризовал как «злых тех смер-
дов – убийц, шильников и прочих безименитых мужи-
ков, иже скотом подобии суть, ничто же разума иму-
щих, но точию едино кричание, иже и безсловеснаа жи-
вотнаа»; все эти «плотници и горчары и прочии», пре-
зрительно замечал он, с рождения «на лошади не бы-
вали». Особенно его возмущало то, что, по новгород-
скому обычаю, всех таких «мужиков», собравшихся на
вече, полагалось звать «государем… Великим Новым-
городом». С другой стороны, составитель послед-
него новгородского свода 70-х гг. XVI в. (Строевский
список) определенно ощущал свою принадлежность к
«меньшим людям»: «И бысть на лутьшии люди молва,
яко те приведоша великого князя на Новгород. И то бог
сердцевидец и суди им, зачинающим рать и обидящим
нас!», – говорил он по поводу событий 1471 г.
Различными были и политические позиции лето-
писцев, составлявших общерусские своды. Основной
идеей московского великокняжеского летописания бы-
ла защита «отчинных» прав владимирско-московских
князей на Новгород и другие русские земли. Свод 1448
г. также признавал эти права, но считал вполне за-
конными и новгородские вольности, постоянно и без
всякого осуждения отмечая случаи, когда новгородцы
«выгнаша», «выведоша» или «показаша путь» неугод-
ным им князьям, упоминал он и мирные соглашения,
заключенные «по всей воле новгородской». Из пред-
ставления о едином Русском государстве, возглавля-
емом московскими «великими осподарями», исходили
и уже упомянутые неофициальные своды последней
трети XV в.; они осуждали только те политические ак-
ты московских государей, которые казались им про-
явлением несправедливости: «Недостойно бяше пра-
вославному великому осподарю, во всей подсолнеч-
ной сущею и такими казньми казнити и кровь пролива-
ти», – писал составитель кирилло-белозерского свода
по поводу жестокой расправы Василия Темного с сер-
пуховскими дворянами.[367] В противоположность этим
сводам московское великокняжеское летописание по-
следовательно отстаивало неограниченные права сво-
их государей; используя текст свода 1448 г., вели-
кокняжеский свод 1472 г. (Никаноровская и Вологод-
ско-Пермская летописи) тщательно устранял все упо-
минания о новгородских вольностях (и о соглашениях
«по всей воле новгородской»), заменяя упоминания о
том, что новгородцы «выгнаша» князей или «показаша
им путь», на «изыде» князь, «выеха» князь и т. д. Ве-
ликокняжеский свод 1479 г., составленный уже после
окончательного присоединения Новгорода, упоминал
случаи изгнания князей из Новгорода, но как приме-
ры новгородского самоуправства: «Таков бо бе обычай
окаянных смердов изменников».
Чрезвычайно разнообразные по своему происхо-
ждению и социально-политическим позициям, летопи-
си второй половины XV в. существенно различались по
их литературному характеру. Наряду с краткими изве-
стиями и погодными записями в летописании XV в. все
более значительное место занимают развернутые по-
вести о наиболее важных событиях. Повести эти часто
обнаруживали влияние агиографического (житийного)
жанра.
Под несомненным влиянием агиографического жа-
нра находился, например, автор летописной повести
о Куликовской битве. В основе пространной повести
свода 1448 г. лежал краткий рассказ «о великом побо-
ище» (из свода 1408 г.), но сводчик подверг его некото-
рой обработке, создал сюжет повествования. Однако
сюжет этот был достаточно традиционным. Враги хри-
стианства – «старый злодей» Мамай, «поганая Литва»
и «душегубивый» Олег Рязанский ярятся «зраком» и
распаляются «лютою яростию»; смиренный Дмитрий
вздыхает «из глубины сердца своего»; во время битвы
Дмитрий сражается «напереди всех», окруженный та-
тарами, «аки вода многа обаполы», но, сохраненный
«высокой мышцею» бога, он остается невредимым –
«на телеси его не беше язвы никоея же». Ряд сюжет-
ных мотивов повести – молитва в церкви перед отпра-
влением в поход, безумие и ярость врагов, победа, до-
стигнутая благодаря вмешательству ангелов, святых
Бориса и Глеба и «архистратига Михаила», – был за-
имствован летописцем из житийно-летописной пове-
сти об Александре Невском.
Значение летописной повести о Куликовской битве
в истории древнерусской литературы было довольно
скромным. Создание сюжетной схемы – житийной или
воинской – было на определенном этапе необходимым
явлением в развитии повествовательного искусства.
Но описание отдельных ситуаций, этикетные форму-
лы, на которых строил свой сюжет составитель лето-
писной повести, были заимствованы им из уже сло-
жившейся традиции. А. С. Орлов недаром назвал авто-
ра этой повести «бесталанным»: обратившись к теме,
историческое значение которой он понял и подчерк-
нул, летописец внес в ее литературную разработку ма-
ло оригинального, не создав произведения такого мас-
штаба, как «Задонщина» и «Сказание о Мамаевом по-
боище».
Склонность к житийным схемам и риторике встреча-
ется и у летописцев второй половины XV в. Именно так
строятся, например, московские летописные повести о
победе над Новгородом в 1471 г.: «Словеса избранна
от святых писаний», помещенные в одном из списков
Софийской первой летописи, и рассказ великокняже-
ских сводов 1472, 1479 и последующих годов.
В этих повествованиях мы находим знакомые мо-
тивы «Жития Александра Невского» или летописной
повести о Куликовской битве: враги (новгородцы) гор-
дятся и ярятся, забыв библейские поучения; великий
князь (Иван III) скорбит, проливает слезы, молится богу
и только тогда, когда чаша его долготерпения перепол-
няется, вступает в бой; победа великокняжеских сил
имеет все признаки чуда и совершается с божествен-
ной помощью. Некоторое неудобство этой сюжетной
схемы заключалось в том, что она была предназна-
чена для описания победы над чужеземцами; новго-
родцы же были русскими и православными. Но авто-
ры устраняли это затруднение тем, что обвиняли нов-
городцев (ведших переговоры с польско-литовским ко-
ролем) в «латинстве» и, следовательно, в «отступни-
честве». Этим аргументом оправдывалась и одна осо-
бенность войны 1471 г., которая, по-видимому, многих
на Руси смущала: значительная роль татарских сил в
войске великого князя; летописцы специально подчер-
кивали, что новгородцы, готовясь отступить от право-
славия, становились тем самым «горее [хуже] невер-
ных».
В.№30
В чем заключается этот «абстрактный психологизм» конца XIV — начала XV в.? Удобнее всего продемонстрировать его на конкретных литературных произведениях.
Для каждой эпохи и для каждого литературного стиля существуют в литературе жанры и писатели, в которых эпоха и ее стиль отражаются наиболее ярко. Для конца XIV — начала XV в. таким самым «типическим» жанром явились жития святых, а наиболее, может быть, типичным писателем — уже неоднократно цитированный нами выше Епифаний, прозванный за свою начитанность и литературное умение «Премудрым». Епифаний долго путешествовал на Востоке, прекрасно знал греческий, а возможно, и другие языки. Начитанность Епифания, отразившаяся в его сочинениях, поразительна. Епифаний отлично знает произведения современной ему и прошлой церковно-учительной, богословской, житийной и исторической литературы.
В составленных им «житиях» обильно включены самые разнообразные сведения: географические названия, имена богословов, исторических лиц, ученых, писателей, а также рассуждения о пользе чтения книг.
Цветистую новую литературную манеру Епифаний довел до пределов сложности. Нагромождение стилистических ухищрений иногда подавляет читателя. Для характеристики какого-нибудь качества действующего лица Епифаний подбирает сразу до двух десятков эпитетов, создает новые сложные слова. Он достигает исключительного мастерства в создании ритмической прозы. Вся эта новая стилистическая манера связана у Епифания с новым отношением к человеку, с особым, типичным для его эпохи отношением к человеческой психологии.
Психологические побуждения и переживания, сложное разнообразие человеческих чувств, дурных и хороших, сильных, экспрессивно выраженных, повышенных в своих проявлениях, стали заполнять собою литературные произведения по преимуществу с конца XIV в. и с особой отчетливостью проявились в произведениях Епифания Премудрого.
В центре внимания писателей конца XIV — начала XV в. оказались отдельные психологические состояния человека, его чувства, эмоциональные отклики на события внешнего мира. Но эти чувства, отдельные состояния человеческой души не объединяются еще в характеры. Отдельные проявления психологии изображаются без всякой индивидуализации и не складываются в психологию. Связующее, объединяющее начало — характер человека — еще не открыто. Индивидуальность человека по-прежнему ограничена прямолинейным отнесением ее в одну из двух категорий—добрых или злых, положительных или отрицательных '.
Экспрессивный стиль в литературе сталкивается со стилем сдержанным и умиротворенным, отнюдь не шумным и возбужденным, но не менее психологичным, вскрывающим внутреннюю жизнь действующих лиц, полным эмоциональности, но эмоциональности сдержанной и глубокой.
Если первый, экспрессивный, стиль близок горячему и динамичному творчеству Феофана Грека, то второй стиль, стиль сдержанной эмоциональности, близок вдумчивому творчеству знаменитого русского художника Андрея Рублева.
Ни живописный идеал человека, ни литературный не развивались только в пределах своего искусства. Идеал человека создавался в жизни и находил себе воплощение в литературе и живописи. Этим объясняется то общее, что есть между разными видами искусств в изображении идеальных человеческих свойств.
Стиль эмоциональной умиротворенности был противоположностью экспрессивно-эмоционального стиля в изображении эмоций. Он знаменовал собой как бы возвращение к тишине после шума и преувеличений эмоционального стиля. И он был связан с поисками конкретности. Абстрагирование эмоций воспринималось как их преувеличение, как повышенная экспрессия.
Чем объясняется существование в одну и ту же эпоху эмоционально-экспрессивного стиля и стиля эмоционального умиротворения?
Если говорить в общекультурном плане, то надо сказать, что второй стиль вторичен и по происхождению. Он является как бы продолжением и следствием первого.
Стиль экспрессивно-эмоциональный — это своеобразная русская готика, готика, в общем, не нашедшая себе такого развития, как на Западе. Готика заключала в себе элементы, предшествующие Возрождению,— динамичность, эмоциональность, хотя и «абстрактную». Стиль же умиротворенной эмоциональности, как мы его условно называем, был ближе к Возрождению. Это как бы второй этап Предвозрождения.
В России исихазм оказывал воздействие главным образом через Афон. Центром новых мистических настроений стал Троице-Сергиев монастырь, основатель которого Сергий Радонежский «божественный сладости безмолвна въкусив». Из этого монастыря вышел главный представитель нового литературного стиля Епифаний Премудрый и главный представитель нового течения в живописи Андрей Рублев (безмолвная беседа ангелов — основная тема рублевской иконы «Троицы»).
«Безмолвие» исихастов было связано с обостренным чувством слова, с сознанием особой таинственной силы слова и необходимости точного выражения в слове сущности явления, с учением о творческой способности слова.
В исихазме сказался тот же интерес к психологии человека, к «внутреннему человеку», к его индивидуальным переживаниям, к возможностям личного общения с богом, а также те поиски интимного в религии, которые были характерны для многих культурных явлений XIV в.
Исихазм отразил тот же интерес к внутренней жизни человека и к его эмоциональной сфере, которые были характерны и для литературы, и для живописи конца XIV— XV в. Он выразил интерес к личности человека, к его индивидуальным переживаниям, к движениям душевным и страданиям телесным. Исихазм, с одной стороны, сблизил человека и божество, а с другой — учил о конечной непостижимости божества.
Духовные состояния личности изображались в литературе и живописи и ранее, но теперь они стали связываться с эмоциями, с мистическими переживаниями отдельной и часто уединенной личности. Учение Григория Паламы о конечной непостижимости божества для разума и о невозможности выразить божество в слове находило себе соответствие в литературе, в стиле «плетения словес», в обычных предисловиях авторов, где они говорили о невозможности выразить словом всю святость тех тем, за которые брались, сетовали на отсутствие у них «небесного языка». Невозможность познания бога умом не означала, однако, невозможности общения с богом. Напротив, богословие, живопись и литература стремились именно к общению с божественным и искали его в эмоциональной и иррациональной сфере, в области личных ощущений, мистических озарений, в области всего мгновенного, неповторимого, сугубо индивидуального, движущегося, в нематериальном свете и соединяющей все существующее божественной энергии.