Гроза, просторы, громы, молнии -- показались Некульеву необычайной радостью, на все дни бытия его в лесах запомнилась ему эта ночь, -- этак хорошо иной раз в молодости перекричать грозу, покричать вместе с громами! -- До пастушьей землянки не успели доехать: заметался по степи ветер во все стороны, молнии метались и громы гремели со всех сторон, -- дождь окатил шагах в ста от землянки и вымочил сразу, до нитки. Чернозем на тропке к землянке расползся в миг, ручей потек в землянку. Крикнул кто-то испуганно: -- "Какой черт еще тут ходит?" -- Лошадь у плетня стала покорно. Некульев в ярком молнийном свете нацелился, как шагнуть к землянке, -- и в кромешном дождевом мраке покатился в лужу. В громах услыхал рядом разговор: -- "Ты Потап? Это я, Цыпин." "Спички у нас вымокли. Тебя, что на охоту понесло, что ли?" "Не, барина везу, коммуниста, нового лесничего." -- Опять разорвалось молнией небо, мимо пробежал мальченка в землянку, -- сказал, проваливаясь вместе с землянкой во мрак: -- "Тятянь, опять волки пришли, стая. Тама лошадь чужая стоит, чужая, возле ней!" -- Кузя остался сидеть у лошади под шарабаном, -- Цыпин и Некульев с ружьями, старик пастух с палкой, пошли к лошади. Лошадь нашли влезшую на плетень, она храпела, а Кузя стоял стряхивая с себя грязь, часто-часто и плаксиво подматершинивая. -- "Сел под шарабан, как светанет молонька, -- каак маханет сивый на плетень, -- как только затылок цел остался?!" -- "Дурак, это волки!" -- "Нну?" -- Стащили с плетня лошадь, заменили лопнувшую чересседелку веревкой. Решили ехать дальше. Поехали. Дорогу сразу развезло, текли ручьи. Спустились в овражек. Сказал Цыпин: -- "Ты, Кузя, мостом не ездий, лошадь ногу сломат. Тута у моста, -- пояснил он Некульеву, -- барина-князя мужики убили." По овражку мчал ручей, дождь прошел, гроза уходила, молнии и громы стали реже. Стали подниматься из овражка, ноги у лошади поползли по грязи, расползлись, -- слезли. Стали подталкивать шарабан, -- влезли на пол-горы и вновь поползли вниз, все вместе, и лошадь, и шарабан, и люди; лошадь упала, пришлось выпрягать. Полыхнула молния и увидели -- наверху на краю овражка, шагах в десяти рядком, сидела стая волков. Сказал Цыпин: -- "Надо-ть тащить телегу, ночевать здесь нельзя, волки замают." -- Вывели сначала наверх лошадь, потом вытащили шарабан. -- Некульеву все время было очень весело. --
Дождь прошел. Въехали во мрак, и шелесты, и запахи, и в брызги с ветвей -- в лес. Цыпин слез, отстал, пошел в сторожку к приятелю. Некульев недоумевал, как это в этом сыром и пахучем мраке, где ничего не видно, хоть глаз выткни, разбирается Кузя и не путает дорогу. Кузя был молчалив. --
-- Когда князя-барина мужики порешили убить, -- этот самый Цыпин пришел ко князю Кадомскому и говорит: -- "Так и так, уехать вам надо, громить вас будут, порешили мужики убить." -- Князь лакею. -- "Приказать заложить тройку!" -- А Цыпин ему: -- "Лошадей, ваше сиятельство, дать вам нельзя, мы не позволим." -- Князь заметался, вроде прасола нарядился, сапоги у купца взял, картуз и на шею красный платок, -- жена шаль надела. Вышли они ночью, потихоньку, -- а у мосточка им навстречу Цыпин: -- "Так и так, ваше сиятельство, на чаек с вашей милости, что упредил." -- Дал ему князь монету, рубль серебром, -- и кто убил князя -- неизвестно. --
Кузя замолчал. Некульев тоже молчал. Ехали шагом в кромешном мраке. Изредка горели на земле ивановские червячки.
-- А то вот еще, кстати сказать, жил в одном селе мужик, очень умный, хозяйственный мужик, звали, скажем, Илья Иванович, -- начал не спеша и напевно Кузя. -- А у него была жена красавица, молодуха, и жена мужу верная, звать -- Аннушка. А село было большое и в ем, заметьте, три церкви разным богам... И вот пошла Аннушка к обедне, а кстати сказать, в каждой церкви обедни начинались в разное время. Идет Аннушка, а навстречу ей поп: -- "Так и так, здравствуй, Аннушка", -- а потом в сторонку: -- "Так и так, Аннушка, как бы нам встретиться вечерком, на зорьке?" -- "Чтой-то вы, батюшка?" -- ему Аннушка, да шасть от него, прямо в другую церкву. А навстречу ей другой поп: -- "Так и так, здравствуй, Аннушка!" -- и опять в сторону: -- "Так и так Аннушка, не антиресуешся ли ты со мной переночевать?"
-- Ты это про что говоришь-то? -- спросил недоуменно Некульев.
-- А это я сказку рассказываю, -- очень все любят, как я рассказываю. -- --
-- - И еще был бодрый солнечный день, -- день, который благостным солнцем вышел из сырого мрака степной грозовой ночи, когда до одури пахло -- и лесною, и земною, -- благодатью. Легкие бухнули, как рубка от воды, -- хорошо пахнет, когда неклены топятся солнцем. Оторопелый белый дом ящерками и осколками стекол грелся на солнце, и с виноградника на террасе, едва лишь коснуться его, зрелые падали капли дождя. Волга над обрывом плавила солнце, нельзя было смотреть. Если вставить рамы, привинтить дверные ручки, вмазать отдушники и дверцы к печам, застлать растащенный паркет новым полом, -- дом будет попрежнему исправен, все пустяки! -- И из дальних комнат, глухо отчеканивая потолочным эхо шаги, в комнату, где на наружной двери была вывеска -- "контора", -- вышел бодрый человек в синей косоворотке, в охотничьих сапогах, -- красавец, кольцекудрый, молодой. Пенснэ перед глазами сидели как влитые, -- совсем не так, как непокорствовали волосы. В конторе, скучной как вся бухгалтерия земного шара, на чертежном столе лежали планы и карты, и на другом -- зеленое сукно было залито чернилами и стеарипом многих ночей и писак, -- и солнце в окна несло бодрость всего земного шара. Навстречу Некульеву шагнул Кузя. Руки по швам, -- и был Кузя босоног, в синих суконных жандармских штанах и бесцветной от времени рубахе, не подпоясанный и с растегнутым воротом, -- и были у Кузи огромные бурые -- страшные -- усы, делавшие доброе его круглое лицо никак не страшным, а глуповатым. Кузя сказал:
-- Честь имею доложить, там объездчики пришли, мужики, -- лесокрадов объездчики доставили. А еще спрашивает вас женщина. -- Допустить? --
-- Пускай всех.
-- Честь имею доложить, старый лесничий со всеми вот в это окошко говорили, специально на этот случай велено в стене дыру сделать.
-- Пускай всех.
На несколько минут в конторе был митинг, ввалили мужики; -- кто из них был пойман на порубке, кто пришел ходоком -- разобрать возможности не было; объездчики выстроились по-солдатски, в ряд, с винтовками. Загалдели мужики миролюбиво, но сторожко: -- "Леса теперь наши, сами хозява!" -- "Как ты товарищ сам коммунист, -- желам пилить в Мокром буераке, как он Кадомский!" -- "Немцы из-за Волги, -- ежели на нашу сторону в леса поедут, все ноги переломаем!.." -- "Татары вот тоже либо мордва." -- "Ты, товарищ-барин, рассуди толком, -- мы пилили и желаем продать в Саратов по сходной цене!" -- Сказал Некульев весело: -- "Дурака, товарищи, ломать нечего и нечего дураками прикидываться. Что я коммунист, -- это верно, а грабить лесов я не дам. И сами вы знаете, что это не дело, а орать я тоже умею, глотка здоровая." -- Рядом с Некульевым стал мужик, босиком, в армяке, в руках держал меховую шапку, -- Некульев сказал: -- "Ну что ты шапку ломаешь, как не стыдно, надень!" -- Мужик смутился, шмыгнул глазами, поспешил надеть, сдернул, злобно ответил: -- "Чай здесь изба, образа висят!.." -- Попарно, не спеша и покойно вошли в комнату шестеро, немцы, все в жилетах, но оборванцы, как и русские. -- "Konnen Sie deutsch sprechen?" -- спросил немец. -- Мужики загалдели о немцах, -- вон, наши леса! -- Некульев сел на стол, вытянул вперед ноги, покачался на столе, заговорил деловито: -- "Товарищи, вы садитесь на окнах, что ли, -- давайте говорить толком. Тут вот арестованные есть, так я их отпущу, и пилы и топоры верну -- не в этом дело. А лесов без толку пилить нельзя, посудите сами" -- - и заговорил о вещах, ясных ему, как выеденные яйца. -- Мужики и немцы ушли молча, многие к концу разговора шапки, все же, понадевали, -- последним сказал Некульев дружески: -- "Делать я, товарищи, буду, как необходимо, и сделаю, что надо, -- а вы как хотите!.." Некульев любил быть "без дураков". -- --
Кузя выстроился во фронт, сказал:
-- Честь имею доложить, -- яишек вы не хотите ли, либо молока? У самих у нас нету, -- Маряша в колонку к немцам сплават. -- --
-- Мне вообще надо с твоей женой поговорить, чтобы кормила меня, -- давайте есть вместе. Яиц купите. -- --
И было солнечное утро, и был бодр и красив молодостью и бодростью Некульев, и стоял босой, руки по швам глупорожий Кузя, -- когда вошла в контору прекраснейшая женщина, Арина Арсеньева, кожевенница. Конторское зеленое сукно было закапано многими стеаринами и чернилами. --
-- "Мне надо получить у вас ордер на корье. Драть корье мы будем своими силами. Вот мандат, -- корье мне нужно для шихановских кожевенных заводов" -- и на мандате вправо вверху "пролетарии всех стран, соединяйтесь!", -- и на документах, на членской книжке -- прекрасные обоим слова -- Российская Коммунистическая Партия. -- "Ваш предшественник убит? -- князь убит?" -- "Мужики кругом в настоящей в крестьянской войне с лесами." -- Разговор их был длинен, странен и -- бодр, бодр как бодрость всего солнца. -- У одного -- там где-то, лесной институт в Германии, Российские заводы и заводские поселки, быть революционером -- это профессия, в заводских казармах, в корридорах тусклые огни, и так сладок сон в тот час, когда стучит по комарам будило ("вставайте, вставайте, -- на смену, -- гудок прогудел!") -- а мир прекрасен, мир солнечен, потому что -- через лесной институт, через окопы на Нароче -- от детства на Урале, от книг в картонных переплетах (долины под горою, -- а за горою, в дебрях, где кажется и не был человек, медведи и монах в землянке) -- твердая воля и твердая вера в прекрасность мира -- "без дураков": -- это у Некульева, -- и все шахматно верно и здесь, в Медынах, и там в Москве, и в Галле, и в Париже, и в Лондоне, и на Уральских заводах. -- И у нее: -- Волга, Поволжские степи, Заволжье, забор на краю села, -- по ту сторону забора разбойные степи и путины, по эту -- чаны с дубящейся кожей и трупный запах кож и дубья -- и этот запах даже в доме, даже от воскресных пирогов, пухлых, как перина, и от перин, как в праздник пироги, и ладан матери (мать умерла, когда было тринадцать лет и надо было мать заменить по хозяйству и научиться кожевенному делу) и, отец, как бычья дубленая кожа из чана, и часы с кукушкой, и домовой за печкой, и черти, -- и тринадцати лет в третьем классе гимназии -- уже оформилась под коричневым платьицем грудь, -- и обильно возросла к семнадцати заволжская красавица девушка-женщина; Петербург и курсы встретили туманной прямолинейностью, но туманы были низки как потолки дома, и на Шестнадцатой Линии в студенческой комнате надо было изводить клопов, -- но все же потолки после них -- дома, когда умер отец -- показались еще ниже, душными, закопченными, домового за печкой уже не было, а запах кож напомнил таинственное детство; -- она вошла в дом -- как луна в ночь, старший приказчик -- бульдогом -- принес просаленные бухгалтерские книги, а жандармы прикатили крысами, шарили, шуршали, -- ни с домом, ни с бухгалтерией, ни с крысами примириться нельзя, никогда, кричать громко право дала красота, и тюремные корридоры стали Петербургскою прямолинейностью, где луну никогда и никак не потушишь: -- это у Арины Арсеньевой, -- и тоже все шахматно верно и кожевенные заводы (ими пахнет детство) нужны для Красной армии, их необходимо пустить. Годы у женщин сменяют солнечность лунностью: семнадцати-летняя обильность к тридцати годам -- тяжелое вино, когда все время было не до вин. -- "И эти места, и леса, все Поволжье я знаю доподлинно." -- --