-- И к бабе своей ездит, -- сказал Кузя. -- Приедет, сейчас в степь гулять, за руки возьмутся. И тоже, заметьте, костер раскладывать... Пошли они раз к рощице, я спрятался, а они сели -- ну, в двух шагах от меня, никак не дале, двинуться мне невозможно, а меня мошка жигат. Начали они про коммуну говорить, поцеловались раз, очень благородно, терпят, -- а мне нет никакого терпенья, а двинуться никак нельзя, я и говорю: -- "Извините меня, Антон Иваныч, мошка заела!" -- Она как вскочит, на него -- "это что такое?" -- Сердито так. -- Мне он ничего не сказал, как бы и не было...
-- Надо-ть идтить часы стоять, -- пойду я, до-свиданьица, -- сказал старик в кафтане.
-- И то ступай с богом, спать надо-ть, -- отозвалась Маряша и зевнула.
Кузя высек искру, запалил трут, раскурил цигарку, осветились его кошачьи усы. -- "Так, стало-ть, кстати сказать, мужику в смысле глаз помочь никак невозможно?" -- строго спросил он, -- "ни молитвой, ни заговором?"
-- Помочь ему никак нельзя, леший глаза вылупил. Надо-ть подорожником прикладывать, чтобы мозги не вытекли, -- сказал старик. -- Прощевайте! -- старик поднялся, пошел не спеша, с батогом в руке вниз к Волге, светлели из-под кафтана белые обмотки и лапти.
Вслед ему крикнула Катяша: -- "Отец Игнат, ты, баю, зайди, у моего бычка бельма на глазах, полечи!"
Заговорил напевно Кузя: -- "Да-а, вот, кстати сказать, выходит, хотел Илья Иваныч над попами потешаться, а вышло совсем наоборот...
-- Я тебе яичек принесла, Маряш, -- сказала, перебивая Кузю, Катяша. -- Для барина. Ты почем ему носишь?
-- По сорок пять.
-- Я за двадцать у немцев взяла. Потом сочтемся.
-- У тебя, Ягорушка, как в смысле хлеба? -- спросил Кузя.
-- Хлеба у нас нет, все на избу истратили. Мужик лесу теперь не берет, -- сам ворует. В смысле хлеба -- табак. Вот брату моему в городе повезло, прямо сказать, счастье привалило. Приходит к нему со станции свояк, говорит: -- "Вот тебе сорок пудов хлеба, продай за меня на базаре, отблагодарю, -- а мне продавать никак некогда." Ну, брат согласился, продал всю муку, деньги в бочку, в яму, -- осталось всего три пуда. Тут его и сцапали, брата-то, -- милиция. Мука-то выходит ворованная, со станции. Ну, брата в холодную. -- "Где вся мука?" -- "Не знаю." -- "Где взял муку?" -- "На базаре, у кого -- не припомню." Так на этом и уперся, как бык в ворота, свояка не выдал, три недели в тюрьме держали, все допрашивали, потом, конечно, отпустили. Свояк было к нему подкатился, -- а он на него: -- "Ах ты, пятая нога, ворованным торговать?! В ноги кланяйся, что не выдал!" -- "А деньги?" -- "Все, брат, отобрали, бога надо благодарить, что шкура цела осталась..." -- Свояк так и ушел ни с чем, даже благодарил брата, самогон выставлял... А брат с этих денег пошел и пошел, торговлю открыл, в галошах ходит, -- прямо с неба свалилось счастье, -- Егор помолчал. -- Яйца у меня в картузе, восемь штук, -- возьми, Маряш.
-- Лесничий, кстати сказать, как приехал, -- прямо все масло да яйца, хлеб ест без оглядки, с собой привез. И все примечает, все примечает, глаз очень вострый, заметьте, -- сказал Кузя.
-- И ист, и ист, все сметану, да масло, да яйца, -- прямо господская жизнь! -- оживленно заговорила Маряша. -- Крупы привез грешенной, отродясь не видала, у нас не сеют, -- варила, себе отсыпала, ребята ели, как сахар, облизывались. И исподнее велит стирать с мылом, неделю проносит и скинет, совсем чистое, -- а с мылом!.. Я посуду мыла, а он бает -- "Вы ее с мылом мойте", -- а я ему: -- "что-е-те мыло, баю, у нас почитатца поганым!.."
В избе вдруг полетело с дребезгом ведро, пискнул раздавленный ципленок, закудахтала курица, -- на пороге появился мужик, тот, что ослеп, -- с протянутыми вперед руками, в белой рубахе, залитой кровью, -- бородатая голова была запрокинута вверх, мертвых глазниц не было видно, руки шарили бессмысленно. -- Мужик заорал визгливо, в неистовой боли и злобе:
-- Глазыньки, глазыньки мои отдайте! Глазыньки мои острые!.. -- упал вперед, в навоз, споткнувшись о порог.
-- Вперед лыка не дери, -- успокоительно сказал Кузя. -- Видишь отца звали, сказал, ничего не выйдет.
Бабы и Кузя потащили мужика обратно в избу. Егорушка отходил несколько шагов от избы, к амбару, к обрыву, помочиться, вернулся, раздумчиво сказал: -- "Потух костер-от, идет, значит, назад. Спать надо-ть", -- зевнул и перекрестил рот. -- "Отдай тогда яички, сочтемся." -- Егор и Катяша пошли к себе на другой конец усадьбы, в сторожку. Кузя в людской зажег самодельную свечу, снял картуз; -- побежали по столу тараканы. На постели на нарах стонал мужик. На печи спали дети. Висела посреди комнаты люлька. Кузя из печки достал чугунок. Картошка была холодная, насыпал на стол горку соли (таракан подбежал, понюхал, медленно отошел), -- стал есть картошку, кожу с картошки не снимал. Потом лег, как был, на пол против печки. Маряша тоже поела картошки, сняла платье, осталась в рубашке, сшитой из мешка, распустила волосы, качнула люльку, -- кинула рядом с Кузей его овчинную куртку, дунула на свечу и, почесываясь и вздыхая, легла рядом с Кузей. Вскоре в люльке заплакал ребенок, -- в невероятной позе, задрав вверх ногу, ногою стала Маряша качать люльку -- и, качая, спала. Прокричал мирно в корридоре петух.
На утро и у Кузи и у Егорушки были свои дела. Маряша встала со светом, доила корову, бегали по двору за ней ее трое детей, мытые последний раз год назад и с огромными пузами; шестилетняя старшая -- единственная говорившая -- Женька, тащила мать за подол, кричала -- "тря-ря-ря, тяптя, тяптя" -- просила молока. Корова переходила, молока давала мало, -- Маряша молока детям не дала, поставила его на погреб. Потом Маряша сидела на террасе у большого дома, подкарауливала, скучая, когда проснется лесничий, гнала от себя детей, чтобы не шумели. Лесничий, бодрый, вышел на солнышко, пошел на Волгу купаться. Лесничий поздоровался с Маряшей, -- Маряша хихикнула, голову опустила долу, руку засунула за кофту, -- и со свирепым лицом -- "кыш вы, озари!" -- стремительно побежала в людскую, потащила на террасу самовар, потом с погреба отнесла кринку с молоком и -- в подоле -- восемь штук яиц. Проходила мимо с ведрами Катяша, сказала ядовито и с завистью: -- "Стараисси? Спать с собой скоро положит!" -- Маряша огрызнулась: -- "Ну-к что ж, -- мене, а не тебе!" Было Маряше всего года двадцать три, но выглядела она сорокалетней, высока и худа была, как палка, -- Катяша же была низка, ширококостна, вся в морщинах, как дождевой гриб, как и подобало ей быть в ее тридцать пять лет.
Кузя поутру ушел в лес, винтовку на веревочке вниз дулом повесил на плечо, руки спрятал в карманы, шел не спеша, без дороги, ему одному знакомыми тропинками, посматривал степенно по сторонам. Спустился в овраг, влез на гору, зашел в места совсем забытые и заброшенные, глухо росли здесь дубы и клены, подрастал орешник, -- стал спускаться по обрыву, цепляясь за кусты, посыпался пыльный щебень. Нашел в старой листве змеиную выползину, змеиную кожу, подобрал ее, расправил, положил в картуз за подкладку, -- картуз надел набекрень. Прошел еще четверть версты по обрыву и пришел к пещере. Кузя окликнул: -- "Есть что ли кто? Андрей, Васятка?" -- Вышел парень, сказал: -- "Отец на Волгу пошел, сейчас придет". -- Кузя сел на землю около пещеры, закурил, парень вернулся в пещеру, сказал оттуда: -- "Может хочешь стаканчик свеженькой?" -- Кузя ответил: -- "Не." -- Замолчали, из пещеры душно пахло сивухой. Минут через десять из-под горы пришел мужик, с бородой в аршин. Кузя сказал: -- "Варите? -- Хлеб у меня весь вышел, ни муки, ни зерна. Достань мне, кстати сказать, пудика два. Потом Егор влазины исправлять будет, нужен ему самогон, самый лучший. Доставь. Лесничий после обеда на корье поедет, на обдирку, а потом к бабе своей завернет. В это время и снорови, отдашь Маряше." -- Поговорили о делах, о дороговизне, о качестве самогона. Распрощались. Вышел из пещеры парень; сказал: -- "Кузь, дай бабахнуть!" -- Кузя передал ему винтовку, ответил: -- "Пальни!" Парень выстрелил, -- отец покачал сокрушенно головой, сказал: -- "В дизеках ведь ходит, Василий-то..."
На обратном пути Кузя заходил в Липовую долину на пчельник к Игнату, покурили. Игнат, по прозвищу Арендатель, сидел на пне и рассуждал о странностях бытия: -- "Например, раз, сижу вот на этом самом пне, а мне чижик с дерева говорит: -- пить тебе сегодня водку!" Я ему отвечаю: -- ну, что, мол, ты глупость говоришь, кака еще така водка?.. -- Ан, вышло по его: пришел вечером кум и принес самогонки!.. Птица -- она премудрость божия. Или, например, раз, твой новый барин; зашел я к нему, разговорились; -- я его спрашиваю, как он понимает, при венчании вокруг налоя посолонь надо ходить или против солнца? А он мне в ответ: -- ежели, говорит, в таком деле с солнцем надо считаться, то придется стоять на одном месте и чтобы налой вокруг тебя носили; потому как солнце в небе неподвижно, а вертится земля. -- Отпалил, да-а! А я ему: -- А как же, например, раз Исус Навин, выходит, землю остановил, а не солнце?.. И все это пошло от Куперника. Этого Куперника на костре сожгли; мало, я-бы его по кусочкам, по косточкам, изрезал бы, своими руками... А табак -- это верно, чортова трава. Я тут посадил себе самосадки, для курева, две колоды меда пришлось выкинуть"...
Уже совсем дома, у самой усадьбы Кузя напал на полянку со щавелем, -- лег на землю, исползал брюхом всю полянку, ел щавель. Дома Маряша дала мурцовки. Поел и пошел чистить лошадь, выскреб, обмыл, стал запрягать в дрожки. Вышел из дома Некульев, -- поехали в леса.
Катяша и Егорушка на селе строили новый дом. Постройка была кончена, оставалось отправить влазины и освятить. Давно уже Егорушка изготовил из княжеского шкафа -- из красного дерева -- кивот, -- и с самого утра, подоив корову, Катяша занималась его уборкой. Непонятно, как у нее имелись этикетки пивоваренного завода "Пиво Сокол на Волге", с золотым соколом по средине, -- Катяша расклеивала их по кивоту, по красному дереву, вдоль и поперек, и вверх ногами, потому что грамотной она не была. И у Егорушки, и у Катяши был праздник -- влазины; Некульев дал Егору отпуск на неделю. Утром же Егорушка и Катяша ходили к Игнату на пчельник узнавать свою судьбу. Игнат изводил их страхом. Игнат сидел в избе на конике, -- на Егорушку и Катяшу даже не взглянул, только рукой махнул, -- садитесь, мол. Между ног у себя Игнат поставил глиняный печной горшок, стал смотреть в него и говорить, -- не весть что. Плюнул направо, налево, в Катяшу (та утерлась покорно), и началось у Игната лицо корчиться судорогами. Потом встал из-за стола и пошел в чулан, поманил молча Егора и Катяшу; там было темно и душно, и удушливо пахло медом и пересохшей травой. Игнат взял с полки две церковные свечи, взял за руки Егора и повернул его на месте три раза, посолонь, -- поставил его сзади себя, перегнулся вперед и начал замысловато скручивать свечи, -- одну свечу дал Егору, другую -- Катяше: сам же стал что-то поспешно бормотать; затем свечи опять отобрал себе, сложил обе вместе, взял руками за концы, уцепился зубами за середину, ощерились зубы, перекосилось лицо, -- и Егорушка и Катяша безмолвствовали в благоговейном ужасе, -- Игнат зашипел, заревел, заскрежетал зубами, глаза -- так показалось в темноте и Егорушке и Катяше -- налились кровью, закричал: "Согни его судорогой, вверх тормашками, вверх ногами. Расшиби его на семьсот семьдесят семь кусочков, вытяни у него жилу живота на тридцать три сажени." -- Потом Игнат совершенно покойно объяснил, что жить "в новом дому" они будут хорошо, сытно, проживут долго, сноха будет черноволосая, и будет только одно несчастье "через темное число дней, ночей и месяцев", -- ослепнет бычок, придется пустить его на мясо. -- Катяша и Егорушка шли домой радостные, дружные, чуть подавленные чудесами, -- свечи Игнат им отдал и научил, что с ними делать: в новом дому подойти к воротному столбу, зажечь там свечу и попалить столб, а потом с зажженной свечей пойти в избу, прилепить там свечу к косяку и так три ночи подряд, и так сноровить, чтобы последний раз сгорели свечи до-тла и потухли-б сразу, -- первые же два раза тушить свечи левой рукой, обязательно большим и четвертым пальцами, -- и чтобы не ошибиться, а то отпадут пальцы. -- Некульев уже уехал, когда вернулись Катяша и Егор, принесли Егору ведро самогону. Егор стал запрягать лошадь, Катяша задержалась, замешкалась со сборами, наклеивала на кивот -- "пиво Сокол на Волге", "пиво Сокол на Волге". Егорушка от нечего делать ходил в барский дом, зашел в комнату, где поселился Некульев, потрогал его постель, прилег на нее, примериваясь; на столе лежали недоеденная сметана и в коробке из под монпансье сахарный песок, -- слюнил палец и тыкал им сначала в сметану, потом в сахар, -- потом облизывал палец; на окне лежали зубной порошок, щетка, бритва: Егорушка задержался тут надолго, -- попробовал порошок, пожевал его и выплюнул, помотав недоуменно головой, -- взял зеркальце и зубной щеткой разгладил себе бороду и усы; -- лежала около зеркальца безопасная бритва, рассыпаны были ножички, -- Егорушка все их осмотрел, пересчитал, выбрал, какой похуже, и спрятал его себе в карман; в конторе Егорушка сел за письменный стол Некульева, сделал строгое лицо, оперся о ручки кресла, расставив локти и сказал: -- "Ну что, которые там, лесокрады! -- Выходи!.." -- - В семейных отношениях Егорушки главенствовала Катяша; -- вскоре перед их избой стоял воз; были на возу и кивот "в соколах на Волге", и поломанное кресло с золоченой спинкой, и две корзинки -- одна с черным петухом (вымененным у Маряши), другая с черным котом (прибереженным еще с весны; кот и петух нужны были для влазин), -- и сундук с Катяшиным -- еще от девичества -- добром; -- и на самом верху воза сидела сама Катяша, уже подвыпившая самогону, она махала красным платочком, приплясывала сидя, орала "саратовскую", -- "шарабан мой, шарабан"... -- Маряша с детишками стояла рядом с возом, смотрела восхищенно и завистливо; Катяша смолкла, покрестилась, покрестились и Егор, и Маряша, и дети, -- Катяша сказала: -- "Трогай с богом!" Попросила Маряшу: -- "За скотиной ты посмотри, Игнат придет наведаться, покажи!.." -- Поехали, Егор пошел с вожжами пешим, опять завизжала Катяша: -- "Шарабан мой, американка, а я девчонка-а шарлатанка!.." -- --