С самого рожденья не повезло двойнятам. С самого рожденья им пришлось все делить пополам друг с другом: и молоко материнское, и одежду, и обутку, – и в войну, казалось, им первым карачун. А они устояли. Они выжили.
Весело, со свистом летает серебряная коса у Михаила, а у Лизки, по пояс зарывшейся в густую траву, на виду другая коса – девичья, тугим льняным ручьем стекающая по запотелой, в мокрых пятнах спине, и фик-фик – синичками звенят косы двойняток.
И, видно, не одной ей, Анне, было удивительно то, что делалось в этот час на пожне под высокими березами с искрящимися на солнце макушками.
Сверху, над пожней, большими плавными кругами ходил пепельно-серый канюк и не кричал, как всегда, «питьпить», а молчал.
Молчал и смотрел.
Смотрел и дивился.
//-- 2 --//
Лизка первая увидела мать, закричала на всю пожню:
– Мама, мама пришла!
Затем, не долго думая, бросила посреди пожни косу, подбежала к матери, помогла снять со спины котомку.
– А вон-то, вон-то! – живо зашептала она, кивая на двойнят. – Мужики-то наши. Давай дак не фасоньте! Видите ведь, кто пришел.
Петька и Гришка выдержали – ни разу не обернулись назад. Дескать, некогда глазеть по сторонам. На работе мы. И только когда старший брат объявил перекур, только тогда дали волю своим чувствам: скоком, наперегонки кинулись к матери:
– Мама, мама, ты видела, да?
– Видела, видела.
– Как не видела, – рассмеялась Лизка. – Мы только и смотрели на вас. Ну уж, говорим, и ребята у нас. Поискать таких работников.
– А где у вас малый-то? – спросила, оглядываясь по сторона, Анна. – Почему не видно?
– Удит, – ответила Лизка и указала на дымок за мысом. – С косьбой ничего не получается. Позавчера принимался. Овод да муха, вишь, мешают. Выстал середи пожни, обмахивается веничком. Федюха, Федюха, говорю, ты ведь не в бане. На пожне-то косой от гнуса отмахиваются, а не веником…
Все – и подошедший к этому времени Михаил, и двойнята – рассмеялись: Лизка мастерица была разыгрывать домашние спектакли.
– Малой еще, – вступилась по обыкновению за Федюху Анна. – Подрастет, будет и он косить.
– Ничего не малой, – возразила Лизка. – Больно лени много у этого малого, вот.
– А нас, мама, оводы не кусают. Смотри-ко! – Петька и Гришка были без куклей – накомарников. Сняли, подражая старшему брату, – тот все лето ходил с открытой головой.
А напрасно сняли, подумала Анна. Дорого обошлась им эта лихость. До волдырей, до коросты раскусаны бледные, бескровные лица.
Отдыхать сели на выкошенный угорышек к Синельге. Прямо на солнцепек. Тут по крайней мере не донимает комар.
Туес с молоком Михаил опустил в речку под густую черемшину. Котомку с хлебами повесил на сук березы – чего-чего, а мышей на Синельге хватает.
Анна, отдуваясь от жары (все, кроме Михаила, – и двойнята, и Лизка сгрудились вокруг матери), стала рассказывать деревенские новости.
Новости были разные: в колхозе выдали муки житной по два килограмма на человека, работающего на сенокосе; в Заозерье утонул ребенок – второй день неводом ищут; Звездоня из-за жары доит худо, не удалось скопить сметаны…
– Ну чего еще? – развела руками Анна. – Да, забыла. Анисья у Лобановых уехала с ребятами в город.
– Уехала все-таки? – задумчиво переспросил Михаил.
– Это она из-за паспорта, – сказала Лизка. – Поминала на той неделе: паспорт, говорит, кончается, не знаю, как быть.
– Анисья не от хорошей жизни уехала, – сказал Михаил. – Попробуй-ка с тремя ребятами да без коровы, заново… – Он потерзал рукой темный небритый подбородок. – У меня спрашивала: "Посоветуй, Михаил, что делать? " А я что? Какой советчик бригадир в таком деле? Неужели скажу: поезжай? Но и удерживать… тоже язык не поворачивается.
– А как та рева? – опять на свою семью перевела разговор Лизка. – Наверно, вся уревелась?
– Татьяна-то? Спала еще, когда я пошла. Семеновну просила – к себе возьмет.
Михаил попыхал-попыхал еще немного цигаркой и принялся налаживать косу для матери.
Лизка тоже поднялась. Достала из-под травы свою дорогую обнову – она сидела босиком, чтобы не жарить зря сапоги на солнце, – быстрехонько обулась.
– А с этими-то что будем делать? – Анна, не решаясь пошевелиться, кивнула себе за плечо.
Петька и Гришка так уробились, что с первых минут, как только обхватили ее сзади, начали засыпать. Она это почувствовала по их жаркому дыханию, по расслабленной тяжести, с которой они навалились на нее.
Михаил крикнул:
– Подъем, помощники!
И до чего же круто да проворно вскочили двойнята! Будто и не спали. Мигнули раза два-три – и глаза чистые-чистые, до самого донышка просвечивают. Как Синельга в ясную погоду.
– А мы и не спали. Мы это так, да, Гриша?
– Так, так, – успокоила их Анна. – Не расстраивайтесь. Я сама чуть было не заснула, ребята.
Солнце набирало свою дневную силу. Над пожней стоял гул от овода, от слепня. Михаил и Лизка спокойно и деловито вошли в траву. И пошли и пошли ставить улицы да переулки. А ей куда, в какую сторону?
Двойнята, оседлавшие тенистую кулижку возле кустов, звали: «Мама, мама, иди к нам!» – и в другой бы раз она охотно, с радостью присоединилась к ним (что поделаешь, если с косой она с малых лет не в ладах), но сегодня этого нельзя было делать. Нельзя.
Сколько лет в глубине своей души она ждала этого семейного праздника, самого большого торжества в своей жизни, – так как же смотреть на него из кулижки, из кустов?
И она пошла за взрослыми – за Михаилом и Лизаветой.
//-- 3 --//
– Ух, ух! – Михаил, не отрываясь от рожка, полчайника выдул воды. – Кто еще? Налетай.
Петька и Гришка (неужели не напились – только что за водой бегали?) с такой же жадностью набросились на чайник.
– Молодцы у меня! Осенью репа поспеет, всех представлю к ордену святой репы. А матери – той хоть сегодня можно выдать медаль из гнилой редьки.
Михаил был доволен: порядочно свалили травы за сегодняшнее утро.
У двойнят похвала брата ударила в ноги – бегом побежали к избе, чтобы к приходу взрослых развести огонь.
Но вот уж кто изумил Лизку, так это мать. Покраснела, вся вспыхнула будто не сын родной похвалил, а по крайности секретарь райкома. А вообще-то понятно. Красива у них на лицо мать, даже война не съела ее красоты, а руками не вышла. Нет в руках хваткости да проворства. И как же ей не покраснеть, не вспыхнуть, когда такой косарь, как Михаил, похвалил! Ведь и она человек, ведь и ей нужно ласковое да доброе слово.
Когда они с матерью подошли к избе, на варнице уже скакал огонь, а на крючьях висели чайник и котелок.
– Будем ли чего варить? – спросили двойнята.
– Будем, – ответила Лизка. – Рыбой будем кормить гостью. Ну-ко, чего стоите? Запрягайте скорей коня да выезжайте навстречу рыбаку. Улов нынче такой – не принести на себе.
Петька и Гришка шутку поняли и от удовольствия покрутили головами.
И вдруг все – и ребята, и мать, и сама Лизка – вытянулись и со страхом посмотрели в ту сторону, где рыбачил Федька. Дикий, отчаянный вопль донесся оттуда. Потом увидели и самого Федьку. Бежит что есть мочи по пожне, кричит благим матом, а за ним по пятам – бух-бух, от избы слышно – Михаил. С длинной хворостиной.
В ручье под избой Михаил догнал Федьку, свалил с ног, и длинная хворостина безжалостно заплясала над ребенком.
Мать застонала: ах, ох! А что бы крикнуть: «Остановись! Не смей, ирод! Искалечишь ребенка». Нет, не крикнула. Не дождешься этого от ихней матери. Что ни скажет, что ни сделает Михаил – все ладно. Хозяин.
И пришлось ей, Лизке, пускать в ход свое горло. Что уж она крикнула, какими словами огрела этого лешего, Лизка в ту минуту не упомнила. Только Федьке это помогло: оторвался от брата, перескочил ручей. И вот тут на выручку подоспела мать:
– Федя, Федя, бежи ко мне. – И даже руки протянула.
А нет, не у матери родной стал искать защиты Федя, а у нее, у Лизки. Кинулся, обхватил обеими руками, насмерть прилип. И Лизка тоже обхватила его, телом своим заслонила – пускай уж лучше ее ударит, чем ребенка.
Михаил не ударил ее. Но хворостину через колено на мелкие части разломал и так рассвирепел – страшно взглянуть. Мокрый весь, пот градом катится по щекам, и зубы ощерены, как у зверя. Брат у них и раньше не мягкая шанежка был: чуть что не по нему – и завзводил глазами, а все же до болезни такого не было – не терял рассудка.
За обедом никто не проронил ни слова. Сидели не шевелясь. Только ребята жалостливыми глазами изредка, украдкой от старшего брата, посматривали на избушку, где отсиживался Федька. Потом с беспокойством начали поглядывать на сестру, на мать: в миске кончается молоко – похлебку, конечно, не варили, а как же Федюха? Ему-то что?
– Ешьте все! Ни капли тому дьяволу не будет.
И тут опять не мать, а она, Лизка, пошла поперек Михаилу.
Она старательно, насухо облизала свою ложку, сказала:
– Как хошь наказывай ребят, а голодом морить нечего. Не прежнее время.
Обошлось. Ничего не сказал. Встал, пошел к избе. Лизка так и присела: ну, держись, Федька. И опять пронесло грозу. Михаил снял с избы грабли и вилы, пошел на пожню.
//-- 4 --//
Тревожно, томительно стало у избы. Хозяин ушел на пожню, не сказав ни слова. Федька сидит голодный в избе. И как с ним быть? Можно ли покормить, не нарушая наказа брата?
Лизка взглянула на мать: ну-ко, давай подумаем вместе. А мать, как двойнята, с мольбой смотрит на нее: выручай, Лизка.
И Лизка решилась:
– Зовите того ахида.
Федька в сопровождении братьев вышел из избы. Губы толстые наладил на слезы, но что-то не видать по лицу, чтобы насмерть был перепуган.
– Чего наделал там, изверг? Сказывай!
– Ничего.
– Как ничего? За ничего-то не будут гонять по всей пожне. Да еще с хворостиной. Когда это Михаил бил кого понапрасну? А?