Дружеские письма были разнообразны по тематике, содержали мысли о литературных произведениях, о литературе вообще, об искусстве, культуре, общественных событиях и т.п. Другие послания были более интимными, отражая суть личностных отношений между адресатами, открывая душевный мир каждого из них. При этом необходимо отметить, что в первой половине XIX века многими дворянами (особенно имевшими довольно серьёзное значение для российской культурной и государственной жизни того времени) даже бытовые письма осознавались как «потенциальный литературный факт» (Б.Томашевский).
Так, Петр Андреевич Вяземский в 1830 году в письме к жене, Вере Фёдоровне, шутил: «Надеюсь, что моё письмо мило, умно и забавно. Прошу беречь его: оно тоже смотрит в бессмертие, и если через сто лет не дадут за него Павлуше [имеется в виду сын Вяземских Павел - В.Б.] тысячи рублей, то дам себя высечь на том свете не в счёт сечения, которое придётся мне и без того». Аналогичная мысль присутствует и в обращении А.С.Пушкина к жене от 25 сентября 1832 года: «Вчера я был у Вяземской, у ней отправлялся обоз и я было с ним отправил к тебе письмо, но письмо забыли, а я его тебе препровождаю, чтоб не пропала ни строка пера моего для тебя и для потомства» [Пушкин, Т.15, с.31]. Эти шутки, по словам Б.В.Томашевского, «из числа шуток целенаправленных» [Томашевский, 1990, с.433].
Не следует, однако, смешивать подобные бытовые или дружеские письма, осознаваемые как литературный факт с литературными письмами, создаваемыми изначально как литературное произведение. Ещё раз подчеркнём, что в круг анализируемого нами дворянского эпистолярного наследия последние не входят. Кроме того, они, как правило, не включаются и в собрания сочинений поэтов и писателей в раздел «Письма», а печатаются среди других литературных произведений, поскольку, несмотря на формальный облик традиционного письма, они по идейно-тематическому содержанию, по структурному замыслу, да и по языку являются произведениями литературными, весьма далёкими от обыденной устной речи.
Именно максимальная приближенность писем (особенно бытовых) по своим особенностям к обыденной устной речи и делает их ценным источником для достижения целей нашего исследования.
Известно, что бытовое письмо - род высказывания, промежуточный между устной и письменной речью и, естественно, совмещает в себе признаки и той, и другой. Это качество определяет такую структурную особенность эпистолярного жанра как сочетание в текстах признаков монологической и диалогической речи. Обращение к определённому лицу и ориентированность на ответную реакцию приводят к появлению признаков, характерных для диалога. Таковы обращения, просьбы, вопросы, напоминания, предполагаемые слова адресата и ответ на них, описания действий и жестов (например, «обнимаю тебя сердечно», «целую ваши ручки» и т.п.). Дружеские, личные послания (особенно это касается эпистолярного наследия творческой элиты, принимавшей непосредственное активное участие в формировании культуры своей эпохи), как правило, очень тесно связаны с литературой, культурой и т.п., но в то же время содержат множество бытовых подробностей жизни, личных социальных, нравственных, эмоциональных оценок тех или иных событий, то есть в бытовых письмах представлен не образ автора, не повествователь, а непосредственно эмпирический человек. Таким образом, в частных письмах наиболее ярко проявляется языковая личность, под которой мы, вслед за Ю. Н. Карауловым, понимаем «совокупность способностей и языковых характеристик человека, обусловливающих создание и восприятие им речевых произведений (текстов)» [Караулов, 1989, с.3]. По мнению Т. В.Романовой, «в письмах языковая личность естественна, это языковая личность в чистом виде. Автор «играет самого себя», он выступает как единая, целостная языковая личность, а не как множество говорящих и понимающих личностей. Текст в данном случае моносубъектен, мономодален» [Романова, 2000, с.125].
Однако необходимо учитывать, что языковая личность проявляется в речевом поведении индивида, а оно, в свою очередь, тесно связано с ролевым поведением, так как «будучи существом общественным, человек не только действует, ведёт себя, но и говорит в соответствии с ролью» [Формановская, 1989, с.31]. При этом в зависимости от обстановки, цели общения человек может менять ролевое поведение. Указанная особенность характерна для многих людей, в особенности для тех, у кого весьма широк диапазон языковых умений. Многие исследователи отмечают эту черту в речевом поведении А.С.Пушкина, который в своих письмах, по словам И.А.Паперно, «всегда старался попасть в тон собеседнику», благодаря чему послания поэта «отражают круг интересов и манеру речи, свойственные его корреспондентам» [Семенко, 2002, с.2] и воссоздают образ адресата столь же ярко, как и образ самого поэта.
В аспекте речевого и ролевого поведения особого внимания заслуживают женские письма, в которых указанные типы поведения тесно переплетаются с так называемыми «гендерными ролями», то есть ролями, традиционно приписывающимися женскому или мужскому полу. Как известно, гендерные роли зависят не только от культуры, но и от исторической эпохи. В связи с этим И. С.Кон отмечает: «Если рассматривать этот вопрос исторически, нельзя не заметить, что традиционная система дифференциации половых ролей и связанных с ними стереотипов маскулинности - феминности отличалась следующими характерными чертами: 1) мужские и женские виды деятельности и личные качества отличались очень резко и казались полярными; 2) эти различия освящались религией или ссылками на природу и представлялись ненарушимыми; 3) мужские и женские функции были не просто взаимодополнительными, но и иерархическими - женщине отводилась зависимая, подчинённая роль, так что даже идеальный образ женщины конструировался с точки зрения мужских интересов» [Кон, 1981, с.53]. Таким образом, культурная традиция углубляла различия между мужчиной и женщиной, вследствие чего их деятельность и результаты этой деятельности долгое время были (а зачастую и по сей день остаются) весьма отличными друг от друга.
Подобное утверждение вполне реально может быть доказано и проиллюстрировано женскими письмами первой половины XIX века. Написаны они, как правило, по-французски - в отличие от мужских писем, большая часть из которых русскоязычна. Справедливости ради следует отметить, что основное различие между эпистолярным наследием дворян и дворянок состоит в том, какой язык наиболее часто ими избирался. Выбор этот был освящён этикетной традицией: для обращения к женщине обычно использовался французский язык, в связи с чем ситуацию общения мужчины с женщиной (не женой) можно отнести к ареалу высших коммуникативных сфер с регламентируемым или, как минимум, регулируемым речевым поведением. При коммуникации мужчин между собой возможности выбора были шире - в зависимости от возраста корреспондентов, официальности - неофициальности их отношений, тематики общения и т.п. мог использоваться как французский, так и русский язык. Послания женщин друг к другу, как правило, аналогичны их ответам на мужские письма, то есть, написаны по-французски, что в немалой степени зависело от особенностей женского образования, включавшего в качестве обязательного элемента французский язык и французскую литературу, но не уделявшего должного внимания русскому языку и литературе. Г.В.Маркелова отмечает, опираясь на материал прозы А. С.Пушкина, что «в речи русских женщин французский вытеснил родной язык не столько по их собственной прихоти, сколько по объективным причинам» [Маркелова, 2004, с.84].
Среди этих причин можно назвать следующие: во-первых, «чрезвычайную ограниченность» русской словесности, из-за чего женщины «находят речевые образцы во французских романах, составляющих основу дамского чтения. Оттуда они берут самые «обороты слов» и для изъяснения на письме» [Маркелова, 2004, с.84]. Во-вторых, в связи со сложившимся кругом дамского чтения и с известной подражательностью женского поведения, это поведение было ориентировано на литературные образцы, в частности, на французские романы, языковая форма которых долго была для русских дворянок авторитетным образцом. В-третьих, как указывает Г. В.Маркелова, «для женщин образцы речи и речевые привычки гораздо более значимы, чем для мужчин. Женщины более покоряются установившимся правилам и способам изъяснения, не стремятся или не смеют их изменять. Женщины более, чем мужчины, склонны пользоваться готовыми речевыми формами, которые «давно готовы и всем известны», в том числе и привычным, предписанным для известных случаев французским языком» [Маркелова, 2004, с.84-85]. Подобное навязывание женщинам традиционной системой образования и обществом в качестве основного коммуникативного средства французского языка привело к тому, что их русскоязычные письма полны орфографических ошибок. Примером тому может служить русское письмо, написанное в 1806 году весьма образованной и знатной женщиной - княгиней Е.Н.Давыдовой, бабушкой будущей декабристки М.Н.Волконской и матерью декабриста Николая Раевского: «Варен(ь)я посылаит ктебе Николушка аміот сваріть пришлю повара спаваренным который едит вкіев там засвидетелствуй писмо мое...»[цит. по Пушкарёвой, 1997, с.328].
Конечно, далеко не все представительницы дворянства были столь неграмотны в собственном языке, и многие писали по-русски довольно грамотно, однако сложность использования русского литературного языка для выражения всех нюансов душевных движений (а также традиция употребления женщинами с этой целью французского языка) делала русскоязычные послания многих из них тяжеловесными, в определённой степени однообразными и зачастую лишёнными индивидуальности (см., например, отрывок из письма на русском языке: «Я и дети, слава Богу, здоровы. На прошедшей неделе говела, а в Вербное воскресенье причащала детей...» [из письма А.В.Якушкиной мужу, цит. по Памятникам культуры, 1995, с.51]), что особенно ярко проявляется при сравнении их с лёгкими, «одушевлёнными» французскими письмами тех же корреспонденток.