Прошу не упрямиться, не играть безрассудно жизнию и не сердить дружбы, которой дорога твоя жизнь. До сих пор ты тратил ее с недостойною тебя и с оскорбительною для нас расточительностию, тратил и физически и нравственно. Пора уняться. Она была очень забавною эпиграммою, но должна быть возвышенною поэмою. Не хочу попусту ораторствовать: лучший для тебя оратор есть твоя судьба; ты сам ее создал и сам же можешь и должен ее переменить. Она должна быть достойна твоего гения, и тех которые, как я, знают ему цену, его любят и потому тебя не оправдывают. [Пушкин, Т.13, с.204].
Многие корреспонденты отвечают своему наставнику соответственно, также используя высокий стиль и торжественные обороты, а также сентименталистские интонации. Ср.:
Вот, почтенный Василий Андреевич, моя повесть. Благодарю вас за участие, которое вы во мне принимаете, оно для меня более нежели драгоценно. Ваше доброе сердце мне порукою, что мои признания не ослабят вашего расположения к тому, который много сделал негодного по случаю, но всегда любил хорошее по склонности. Всей душой вам преданный Боратынский.
[Баратынский, 1987, с.139 - 140]. Однако иногда лексика возвышенного характера используется даже самим В. А.Жуковским аналогично его корреспонденту, то есть для создания комического, пародийного эффекта. Как правило, с такой функцией эта лексика используется в ответах А.С.Пушкину:
Ты, как я вижу, предал в руце мои только дух свой, любезнейший сын. А мне право до духу твоего нет дела: он жив и будет жив, ибо весьма живущ. Подавай-ка мне свое грешное тело, то есть свой аневризм. [Пушкин, Т.13, с.230].
И все же в целом для В.А.Жуковского прежде всего характерно использование возвышенной и нейтральной лексики в дружеских письмах. Разговорные и просторечные слова, в изобилии встречающиеся у А.С.Пушкина, П.А.Вяземского, К.Н.Батюшкова, его корреспонденции несвойственны. Данная особенность, на наш взгляд, объясняется тем, что В.А.Жуковский был культурным деятелем другого поколения, сознание которого формировалось на рубеже XVIII - XIX столетий. Как отмечает Б.В. Томашевский, Жуковский, как и А. И. Тургенев, были «воспитаны сентиментализмом и масонскими традициями, господствовавшими в доме Тургеневых ... ив университетском Благородном пансионе, где обучались братья Тургеневы и Жуковский» [Томашевский, 1990, с.434]. Для писем людей этого поколения было характерно «жанровое мышление (разные типы письма, разное стилистическое выражение тем разной высоты)» [Томашевский, 1990, с.434]. Представители следующего поколения пытались в своих посланиях преодолеть этот тип мышления, что отчетливо видно в текстах писем А.С.Пушкина, П.А.Вяземского, К.Н.Батюшкова и др. Конечно, процесс преодоления не совершился внезапно и окончательно. Многие эпистолярные послания указанных авторов продолжают традицию старшего поколения, что в большинстве случаев оправдано предметом рассуждения. Так, и у них высоким темам нередко соответствует высокая лексика и торжественные интонации, как, например, в письме А.С.Пушкина А.А.Дельвигу о судьбе декабристов после событий 14 декабря 1825 года:
С нетерпением ожидаю решения участи несчастных и обнародование заговора. Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя. Не будем ни суеверны, ни односторонни - как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира. [Пушкин, Т.13, с.259].
Часто подобные явления можно наблюдать и в тех письмах, в которых А.С.Пушкин и его корреспонденты размышляют о литературе. Такое языковое оформление указанной темы можно наблюдать в письме А.С.Пушкина П. А. Вяземскому от 6 февраля 1823 года:
Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос - французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность. [Пушкин, Т.13, с.57].
Аналогичное соответствие содержания выразительным средствам - в письме А.С.Пушкина П.А.Вяземскому от 5 июля 1824, где, как и в первом отрывке, можно наблюдать не только книжную лексику, но и возвышенные метафоры:
Французы ничуть не ниже англичан в истории. Если первенство чего-нибудь да стоит, то вспомните, что Вольтер первый пошёл по новой дороге - и внёс светильник философии в тёмные архивы истории. [Пушкин, Т.13, с.102].
Однако в общей массе дружеских писем дворян «младшего» поколения (по сравнению с В. А. Жуковским, А. И. Тургеневым и некоторыми другими) подобных фрагментов очень мало, что связано, в первую очередь, с особым складом их сознания, отошедшего от сентиментализма предшествующей эпохи и близкого к «французской традиции просветительского, вольтерьянского скептицизма» [Томашевский, 1990, с.436]. По словам Б.В.Томашевского, «в своем творчестве человек этого склада исходил из ценностей общественного и внутреннего, субъективного порядка. Они были для него неоспариваемой данностью. Но в частном своем обиходе, в качестве эмпирической личности, он запрещает себе говорить о высоком и прекрасном прямо соответствующими словами» [Томашевский, 1990, с.436].
Конечно, общепринятые ценности сохранились в их письмах, но они были скрыты за шуткой, за разговорной, просторечной, а часто и бранной лексикой. Это явление Б.В.Томашевский назвал эвфемизмами высокого. Интересен тот факт, что далеко не все письма из корпуса писем дворянской элиты первой половины XIX века содержат в себе подобное словоупотребление. Они характерны, как мы уже отметили, для корреспондентов младшего поколения и очень часто отсутствуют даже в ответных посланиях корреспондентов старшего поколения. Если рассматривать, к примеру, переписку П.А.Вяземского с А. И. Тургеневым, то очень ярко эвфемизмы высокого отразились в письмах князя Вяземского, в то время как в ответных письмах А.И.Тургенева их очень мало, что связано с разницей эпистолярных позиций указанных авторов. Так, эпистолярные тексты А.И.Тургенева более близки по стилю к публицистической прозе, содержат больше серьезных рассуждений о политической и культурной обстановке, хотя в них присутствуют и бытовые детали. В ответах П. А. Вяземского гораздо больше обыденных, личных подробностей и соответствующей им лексики. Именно для Вяземского характерны в наибольшей степени забавные дружеские обращения (милый Тургешка, милая Тургешка, милая моя Шушка и т. п.), стилистически сниженная лексика (устал как собака, курва, дурак, пузо и др.). Мы уже говорили о том, что склад сознания А.И.Тургенева был близок к сознанию В.А.Жуковского и сформирован под влиянием других идейных течений, нежели склад сознания П.А.Вяземского, гораздо более близкий по духу пушкинскому. Пожалуй, этот факт сыграл далеко не последнюю роль в том, что именно в переписке П.А.Вяземского с А.С.Пушкиным наиболее полно отразились вышеописанные тенденции. Именно в ней издатели академического собрания сочинений А.С.Пушкина наиболее часто были вынуждены вместо бранной лексики, употребленной указанными авторами, ставить многочисленные цензурные точки, которые, впрочем, не скрывают общего впечатления и движения мысли:
Благодарствую, душа моя - цалую тебя в твою поэтическую <-------- > - с тех пор как я в Михайловском, я только два раза хохотал; при разборе новой пиитике басен и при посвящении <------------------------------------------------------------------------- > < > твоего. - Как же мне не любить тебя? как мне пред тобой не подличить... [Пушкин, Т.13, с.239].
В письмах К.Н.Батюшкова встречаем более изощренные, но от этого не ставшие более пристойными, выражения, например, в послании к Н.И.Гнедичу:
Скажи этим скотам, что я их люблю, хотя они ни мужеского члена не стоят оба.
[Письма К.Н.Батюшкова, 1989, с.69]. Однако и помимо бранных слов в этих письмах содержится немало слов и выражений, относящихся к пласту живой разговорной речи (например, рожа; рожица; голубчик; обжираться; тошно; меня пучит; мне брюхом хочется театра; я бы тебе уши выдрал; чорт знает когда выкарабкаюсь; ей богу; мать его в рифму; не расчухал; Христа-ради и многие другие). Например, см. в письме П.А.Вяземского А.С.Пушкину:
Какова твоя Татьяна пьяная в Невском Альманахе с титькою на выкате и с пупком, который сквозит из-под рубашки?
[Пушкин, Т.14, с.40].
Язык дружеского письма, таким образом, в весьма значительной степени ориентирован на разговорное словоупотребление. Кроме того, уже отмеченная тенденция авторов анализируемых нами писем к употреблению в их посланиях средств русского литературного языка в русле европейской языковой традиции находила свое воплощение как в формировании русского словаря отвлеченных, абстрактных понятий и явлений, так и в демократизации лексики. В связи с этим довольно частое явление в дружеской переписке рассматриваемого периода -фольклорные и фразеологические обороты. Особенно внимательны авторы этих писем к пословицам и поговоркам, которые рассеяны по текстам посланий. Некоторые из них можно назвать излюбленными. Они употребляются из письма в письмо. Такова, например, пословица «если брать, то брать, не то, что и совесть марать», которая у А.С.Пушкина имеет вариант «если брать, так брать, не то, что и когтей марать». Встречаются также пословицы, поговорки и устойчивые выражения типа «чин чина почитай», «не так страшен чорт, як его малюют», «у бога всего много», «по одежке тяни ножки», «все перемелется, будет мука», «от добра добра не ищут», «бог не выдаст, свинья не съест», «на воре и шапка горит», «на посуле, как на стуле», «ей-ей намерение благое, да исполнение плохое», «с ним и бог не волен», «собаку съел» и др.
Подобное свободное словоупотребление связано, по нашему мнению, еще и с тем, что в дружеской переписке дворян первой трети XIX века, особенно в пушкинском окружении, был создан особый «смеховой мир», вместивший в себя все разновидности шутки. Этот мир, по словам Б.В.Томашевского, представлял собой развернутую, напряженную систему ценностей, охватывающую все: от истинных ценностей до презренного и недостойного.
Если для корреспондентов А.С.Пушкина, П.А.Вяземского, Е.А.Баратынского старшего поколения характерна была установка смеяться над смешным и над тем, что достойно осмеяния, то для поколения указанных авторов эту тенденцию сменила всепоглощающая ирония. Как пишет о Пушкине Б. В. Томашевский, «о высоком можно и должно было писать в стихах и литературной прозе, в письмах, посвященных важным материям (французские письма к Чаадаеву, например). В стихах он писал так и об объективно значимом, и о личном - несчастная любовь, сердечные испытания, слезы, пени. Это можно потому что личное стало здесь общим и потому что между автором и читателем -защитный заслон поэтической условности» [Томашевский, 1990, с.437]. Исследователь указывает на парадокс, отличающий дружеское письмо первой трети XIX века, - в этом интимном жанре интимность оказывается запрещенной. «Интимность - в преображенном виде - становится достоянием литературы, предназначенной для публики» [Томашевский, 1990, с.437]. Указанный запрет на интимность всячески подчеркивается избираемой для дружеских писем лексикой.