На гомельской пристани измученный, голодный, но радостно и бодро настроенный Фомин очутился только под вечер. Попал он вовремя: киевский пароход отходил через полчаса. Фомин успел побриться и переодеться: по советской России было даже и не совсем удобно путешествовать в приличном виде, но в чемодане у Фомина оказалось все, что нужно. Он вообще был человек запасливый, и дорожные принадлежности у него были превосходные. Через десять минут после того, как пароход тронулся, Фомин вышел на палубу в мало поношенном дорогом костюме из английского сукна перлового цвета, в мягкой шляпе, тоже не очень потертой, с дорогой тростью, серебряный набалдашник которой изображал голову мопса (это было бы безвкусно, если б трость не была старинной). На палубе стояли накрытые столы. Фомин всегда любил обедать в вагон-ресторанах. Но в этот день вид занятого им столика, судок с уксусом и прованским маслом, баночка с горчицей, от руки написанная, с расплывшимся чернильным пятном, карта блюд, полная сахарница и особенно свежие белые булки в плетеных корзинах, - все это произвело на него одно из самых сильных впечатлений, которые он когда-либо испытывал в жизни.Каюты парохода были заняты германскими офицерами (кассир только усмехнулся, когда штатский человек по-русски попросил у него каюту). Однако, заплатив кому следовало на чай, Фомин устроился очень удобно на палубе, в парусиновом кресле с передвижной спинкой. Он закутал в плед вытянутые ноги; но ему и без пледа было тепло от выпитых за обедом двух бутылок пива, - не прежнего немецкого, а все-таки очень недурного.Стоял светлый весенний вечер. Тишина на Днепре была необыкновенная. "Нет в мире поэтичнее реки, нет прекраснее берегов", - блаженно думал Фомин. Он родился и прожил жизнь в Великороссии, но мать его носила чисто малороссийскую фамилию. Ему было и смешно, и грустно оттого, что он здесь оказался иностранцем. "Какая чудесная страна, эта Украина, и народ какой милый, важный, вежливый, не то что у нас, где слова не скажут без матерщины, - лениво думал Фомин, без большого успеха пробуя отделить в мыслях русский народ от украинского. - Та баба с молоком была иностранка... И эти мужички в вагоне тоже все для меня иностранцы, - ласково-насмешливо думал он. "Мужичек, кстати, был презабавный. "Все паны, говорит, посказились", - это оттого, что начальство заговорило по-мужицки... И в самом деле, кажется, посказились... А тот другой, чернобородый, тот, напротив, очень мрачный: ему, кажется, хотелось бы, чтоб было как у нас... А может быть, и в самом деле это для них соблазнительно: "панов рiзать"? Собственно таков и есть для них весь смысл революции... Ну, не для всех, так для многих... Может, и я на их месте не отказался бы?.. Ключевский предсказывал, что наш русский мужичок последовательно надует царя, церковь и социализм - и очень ловко надует... Да, странные события... Но какая чудесная, милая, поэтическая страна!.. Где еще в мире есть такие картины: эти леса, эта лунная ночь!"Мысли его перешли на другое. Самые непривычные настроения вдруг сказались у Фомина; он не думал, что и в дальнейшей его жизни эти новые чувства будут иметь некоторое (хоть не очень большое) значение; не думал, что воспоминание о лунном вечере на пароходе навсегда закрепится где-то у него в душе и уж не уйдет оттуда до конца его дней. "А, может быть, и действительно вовсе не в том дело, - думал Фомин, - чтобы стать знаменитым адвокатом, загребать куши и любоваться каждый день своей фамилией в газетах. И не в том, чтобы быть своим человеком у графини Геденберг... Да и нет ее больше, бедной старухи. Тот мир, разумеется, кончился навсегда... Да, я о нем сожалею, да, мне жаль, что больше никогда не будет двора, что я никогда не буду ходить в придворном мундире, что нет больше титулов, нет орденов... Так и не удалось мне пожить той жизнью: надо было родиться раньше, как мой предок, что служит при Палене. Да, жаль, что ж скрывать от себя правду? Но тут ничего не поделаешь: над этим нужно раз навсегда поставить крест... А что, если нужно поставить крест и над адвокатурой, над судом, надо всем тем, чем жили люди моего поколения? Что же останется тогда?.. Купить здесь не имение, - какие уж теперь имения? - а дом с садом, хороший, старый дом, где-нибудь на Волыни? Чудесные там есть дома и парки, особенно у польских помещиков... Да поселиться тут, в глуши, где пока еще смирен и незлобив народ... Жениться на дочери соседа, как в пушкинские времена. И гораздо умнее жили люди, чем мы... Так и тот мой предок кончил жизнь в своем малороссийском имении".Мысль о женитьбе давно занимала Фомина. Он не был ни в кого влюблен; многие женщины ему нравились, но всегда как-то с женитьбой не выходило. Между тем холостая жизнь, несмотря на некоторые преимущества, давно ему надоела. "Да, пора бы, - думал Фомин. - Я женюсь не иначе, как по любви, но все-таки нужно, чтобы она была из хорошей семьи и с состоянием... Отчего же в самом деле нельзя так, чтобы и по любви, и чтобы все было, как следует? Вот как Гартнер женился: умница и счастливчик... - Гартнер был его приятель, один из самых блестящих молодых адвокатов Петербурга. - Ведь не на старой деве женился, и не на безобразной вдове, а на очень милой и славной девушке, скорее даже хорошенькой. Право, ее многие находят недурной: глаза, все говорят, красивые... Конечно, ему и в голову не пришло бы на ней жениться, если б не ее триста тысяч, и если бы она не была единственной наследницей миллионера... Папаше вдобавок за семьдесят... Но кому какое до этого дело? Кто теперь об этом вспоминает? А если дураки когда и вспоминают, то собака лает, ветер носит. А какой вышел милый, приятный, хорошего тона дом: у них бывает цвет Петербурга и так все у них мило, смотреть любо. И с тестем самые добрые отношения: "живешь? ну, еще поживи, в могилу не унесешь, хоть, конечно, очень засиживаться не надо", - благодушно-снисходительно думал Фомин. - Собственно, это старые мои мысли... Сегодня я нашел что-то новое, гораздо лучшее. Но ведь и в старом, если по-новому отнестись, любовно, без зависти и без злобы, есть много верного и хорошего... Все дело во внутреннем освещении... Надо будет еще очень об этом подумать..."Он вдруг с удивлением почувствовал, что у него просто никогда до сих пор не было времени подумать обо всем этом, о своей жизни, и о жизни вообще, и об отношении, к другим людям. "Может, любознательности не было, интереса, энергии? Но ведь это и есть самое важное: как жить с людьми, какими общими правилами в этом руководиться, а не то, что сегодня так, а завтра иначе, - с какой ноги встал... Как же для этого не оказалось времени, когда для всяких пустяков хватало?" - с недоумением спросил себя Фомин и почувствовал, что сейчас заснет, несмотря на важность этого вопроса. "До того я думал об очень приятном... Да, можно жениться и без состояния... Вот хутор все-таки хорошо было бы получить. Право, в этом-то и есть настоящее счастье: милая, красивая, добрая жена, дети, свой сад, свои лошади, своя наливка, свое варенье, все то, над чем мы так глупо смеялись сто лет... Нужна была война и революция для того, чтобы мы оценили прелесть чая в своем саду, собственного варенья, лягавой собаки, винта со столетними прибаутками... Боже, как и засну!.. Да, все обман, чем мы жили... Надоел и весь этот мой светский скептицизм: все ерунда, дешевая ерунда! Надо жить проще и добрее. И ни к чему интриги, злоба, злословие... Попробовать просто и благожелательно относиться ко всем? Ты человек, и я человек, что ж нам ссориться и рассказывать гадости друг про друга... Да, верно, это и есть самое важное... Вон там за этим лесом, может быть, есть дом с садом, то, что мне нужно... И приятные соседи, и дочь-блондиночка... Но ведь я здесь иностранец! Советский чиновник... Еду делить сокровища искусства. Боже, как все это глупо!.. Вот Сема удивится, увидев меня! Тамарочка как обрадуется, ах-ах!.. И незачем называть его Семой: со слабостями люди, но хорошие люди... А в общем, конечно, порядочные люди преобладают над подлецами... Надо бы завести такую статистику... Немцы здесь и заведут статистику... Да, посказились паны... А другой мужичок очень, очень хочет "рiзать"... А германский канцлер граф... Гертлинг... говорит "Це брехня, громадяне"... - думал, засыпая, Фомин.