Чему же надо было поучиться у филологов?
Не только точности выражений и умению передавать в слове тончайшие движения человеческой души. У мастеров художественного слова нужно было поучиться умению «вчувствоваться» в душу Другого, умению проникаться ее проблемами, умению становиться другим, оставаясь собой.Если душа - как это было убедительно описано Ясперсом в случае с ностальгией - способна влиять на жизнь тела и вызывать в ней болезненные изменения, то уже нельзя было, в свою очередь, объяснять происходящее в душе влиянием тела. Получился бы порочный круг. Стало быть, психиатру и психологу надо было научиться вникать в то, что происходит в самой душе. К.Ясперс просил своих больных подробнейшим образом описывать свои болезненные душевные переживания - с максимально возможной точностью, так, чтобы при повторении их можно было уверенно опознать. Но больным не хватало слов, не хватало умения выражать на своем убогом языке собственные переживания. А врачам тоже не хватало слов, чтобы выразить то, что им удалось постичь благодаря «вчувствованию» в жизнь страдающей души.
Выход был один - «учиться у филологов». Говоря точнее, следовало обратиться к художественной литературе, к поэзии и прозе. Художники слова тоже испытывали переживали болезненные состояния души. Но, в отличие от косноязычных пациентов, умели предельно точно выражать их в слове.
* * *
Так и наметился великий поворот психиатров и психологов к художественной литературе, а также к философии и теологии. Разумеется, это был особый интерес - клинический. Врачеватели психики вовсе не интересовались сюжетом, изяществом художественной формы или иными чисто литературными достоинствами произведений. Они пытались найти тот язык, которым можно говорить о катаклизмах в человеческой душе. Читая литературное, философское или теологическое произведение, они пытались поставить диагноз автору, пользуясь совершенством описания состояний души, которые он дает. Им был важен важен анамнез, то есть припоминание лично пережитых психических состояний - тем, кто сам испытал душевный кризис. Именно как такой «анамнезис» психиатры и психологи рассматривали поэтические и прозаические произведения. Они отлично знали, что устами всех своих героев великий писатель говорит прежде всего о себе - о том, что было пережито им. В так называемой лирической поэзии это прослеживалось еще легче. Но следы собственных душевных переживаний - правда, ценой больших усилий! - всегда можно найти даже в произведениях философов и теологов.
Великие психологи 20 века стали великими потому, что они поднялись на плечи гигантов. Они знали, что описания жизни души до сих пор давались вовсе не во врачебных кабинетах - и не постеснялись использовать это знание. О том, как много дали им поэзия и проза, философия и теология, можно судить по уже цитировавшемуся нами труду К.Г.Юнга «Психологические типы»: девять (!) глав из одиннадцати посвящены тому, как представлены психологические типы в богословских учениях гностиков, Тертуллиана, Оригена, Абеляра, Лютера, Цвингли, в произведениях великих художников слова - Шиллера, Гете, в работах философов Ницше и Джемса, а также других исследователей, которых Юнг считает своими предшественниками. И лишь две последние главы посвящены изложению его собственной психологической типологии.
Анализ литературных, философских и теологических произведений не только дает психологу возможность получить ценнейший материал для исследования - мастерские описания тончайших нюансов переживаемого на точном и выразительном языке, в словах, найденных ценою творческих мук талантливейших людей.
Такой анализ дает и нечто другое, ничуть не менее ценное - «великое освобождение из больничной атмосферы, созданной прежним психоанализом». Именно так оценил значимость психологических экскурсов К.Г.Юнга в литературу, теологию и философию немецкий романист и эссеист Оскар Шмиц, добавив к этому: « Он поступает с прибегающими к нему так же, как поступали познаватели в прежние времена, например Пифагор или Сократ»[36].
Выделив эти замечания О.Шмица, редактор русского издания «Психологических типов» 1929 года Э.Метнер указал на крайне важное обстоятельство - на существенное изменение самого характера психологической беседы.
З.Фрейд, которого К.Г. Юнг считал своим наставником, усматривал суть психоанализа в «лечении непринужденной беседой» (talkingcure), построенной на свободных ассоциациях. Но может ли быть действительно свободной и непринужденной беседа в кабинете врача? Здесь человек чувствует себя пациентом, а вовсе не раскованным собеседником. Его гнетет и сковывает то, что, обратившись к врачу ( пусть не к психиатру, а всего лишь к психоаналитику), он, по сути, признал себя больным. А болезнь - в соответствии с «самоочевидными» расхожими представлениями - это аномалия, отклонение от нормы. Нет, право, невозможно раскованно вести беседу, сознавая себя «ненормальным», подлежащим лечению.
Такого тягостного ощущения вовсе не было у собеседников Пифагора и Сократа. Его не бывает и у тех, кто собрался «всего лишь» обсудить литературные, теологические и философские произведения. Здесь нет пациентов и врачей, «нормальных» и «ненормальных».
Если смотреть на художественную литературу и общение вокруг нее глазами психолога или врача, то произведения поэзии и прозы всегда представляли собой легализованный в обществе способ обнародования своих психологических проблем, своего рода светскую исповедь - но без последующего признания тебя грешником или пациентом, подлежащим лечению. Изложи художник свои сложные и мучительные переживания от первого лица, он, несомненно, подвергся бы опасности радикального лечения от меланхолии при помощи пиявок или иных эффективных средств. Но поэта, как наставляют нас литературоведы, не следует путать с его лирическим героем. Это вовсе не Сергей Есенин самолично обнимал березку, словно чужую жену. Это был всего лишь некий абстрактный лирический герой, найти и подвергнуть лечению которого невозможно. Точно так же прозаик приписывает собственные переживания героям своих произведений, используя эти маски для обретения полной раскованности, и только в редких случаях откровенно признается: « Мадам Бовари - это я!»
Для художника слова его произведение - это способ безнаказанной исповеди. А для читателя? Для читателя - это форма мощной психологической поддержки.
Во-первых, не будь художественной литературы, человек считал бы себя необыкновенно одиноким в своих психических страданиях. А именно это чувство переносится человеком труднее всего. Ему казалось бы, что он один такой - «ненормальный» среди нормальных людей. И громадным облегчением для него оказывается то, что подобные кризисы и потрясения испытывают другие.
Поэт, который пишет о страданиях неразделенной любви, не просто обнародует свои собственные переживания. Он, во-первых, превращает их в нечто общечеловеческое. Во-вторых, он пишет о них легко и изящно, в рифму. Стало быть, полагает бесхитростный читатель, поэту уже удалось пережить то, что представляется мне невыносимым. Ведь «складно» описать чудовищные муки и испепеляющие страсти можно только тогда, когда ты уже способен настолько отстраниться от них, что можешь подумать о художественной форме изложения, о композиции стиха, о рифмах и тому подобном.
Стало быть, если со всем этим совладал поэт, то совладаю и я, читатель.
Коучинг изначально не имел и не должен иметь ничего общего с «больничной атмосферой, созданной прежним психоанализом». Его атмосфера гораздо ближе к легкой атмосфере театра или литературной гостиной. Именно она, эта легкая атмосфера, и позволяет успешно справляться с тяжкими проблемами кризиса середины жизни.
Глава 2. Коучинг до коучинга: литературная диагностика кризиса середины жизни
2.1 Cиндром кризиса середины жизни: острая индивидуальная тоска на фоне общепризнанных успехов
Если рассудить логически, то у человека просто не должно быть более счастливого времени, чем десятилетие между тридцатью и сорока.
Конечно, успехи он знал и раньше - в школе и в университете. Но это были успехи учебные. Тогда человек всего лишь учился жить, но еще не жил по-настоящему, неся ответственность за себя и за других.
Опекавшие его взрослые играли с ним в специальные педагогические игры. Их цель состояла в том, чтобы приучить к мысли: упорный труд непременно приводит к успеху, а лень - к неудаче. Поначалу, в школе, в успех и неуспех играли совсем уж понарошку, используя только моральные стимулы: за «пятерки» хвалили, за «двойки» - отчитывали. В университете стали вводить стимулы материальные - в гомеопатических дозах. Но все равно это были успехи игрушечные. Ведь никто и никогда не рассматривал стипендию как способ заработать на жизнь.
И в первые годы самостоятельной работы о настоящем успехе говорить было еще рано. Недавний выпускник еще долго оставался учеником. Он всегда действовал под опекой мастера. Успехом для него оказывалось всего лишь повторение того, что этот мастер умел давно - и гораздо лучше. Старшие всегда ожидали от неофита ошибки, пребывая в постоянной готовности поправить и переделать. Отвечали за все по-прежнему они. Но, напуская на себя строгость и отчитывая за ошибки, они только усмехались в душе, вспоминая свои молодые годы.
Игра в успех заканчивается только годам к тридцати, когда человек уже настолько осваивался в избранном деле, что начинает считать, что не уступает мастерам. А кое в чем даже и превосходит их.