Возможность психологического объяснения жизненных переживаний Онегина на корню была уничтожена социологизаторским подходом литературоведов-разночинцев. Они полагали, что Онегин - «лишний человек», потому что дворяне - кстати сказать, соперники разночинцев на чиновничьей службе - вообще класс лишний, для общества бесполезный.
В дальнейшем же - во времена революционные и послереволюционные - теория «лишнего человека», столь спасительная ныне для школьных учительниц литературы, и вообще перестала нуждаться в каких-либо доказательствах.
Достаточно было прочитать голодному школьнику описание онегинского обеда:
« Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним rost-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет.
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым»[45]
А, прочитав, тут же сказать, что именно такая жизнь и надоела дворянину Онегину.
Учащимся при этом сразу же становилось ясно, что подобных «лишних людей» надо уничтожать - как класс, потому что они просто заелись. Такой же аргумент, указывающий на разницу в питании - использовался в ходе пролетарской революции и против буржуазии. Этот классовый враг тоже питался ананасами, а потому подлежал уничтожению. «Ешь ананасы, рябчиков жуй - день твой последний приходит, буржуй».
Ныне, когда ананасы подешевели, про «лишнего человека» объяснять стало трудно.
Так что все же используем упущенную некогда возможность психологического толкования - и предположим, что «Евгений Онегин» был написан именно о кризисе пресыщенности успехом.
От такого кризиса не застрахованы и современные деловитые американцы, которые отнюдь не чувствуют себя «лишними людьми», будучи по горло завалены неотложными делами. Как иначе объяснить появление фильма «День сурка», сюжет которого прямо соответствует пушкинской формуле:
« До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера»[46].
Симптом психологического кризиса - именно в том, что жизнь вдруг представляется человеку вечным повторением того же самого, суетным кружением на месте. Она представляет собой один и тот же день, который повторяется до бесконечности. И это - невыносимо.
* * *
Тяжелая меланхолия и усталость возникают именно от достижения того, что в массовом сознании представляется жизненным успехом и счастьем. У пушкинских баловней света она, возможно, и наступала раньше, чем у сегодняшнего человека: успешная жизнь доставалась им по наследству, без продолжительных и упорных трудов. Потому уныние и пресыщенность пришли к Онегину значительно раньше - не в середине жизни, а в «осьмнадцать лет». Человек сегодняшний - если не считать юных баловней из богатых семей - достигает процветания позже. Десятилетие, а то и два он посвящает упорному труду, пока не достигнет тех жизненных стандартов, которые представлялись ему в юности верными признаками процветания. Упорно трудясь, он живет только будущим. И вот будущее приходит, стандарты достигаются, а обещанного счастья - нет.
Именно тогда и наступает тот самый период мизантропии, которая столь обстоятельно описана Пушкиным.
«Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змея воспоминаний,
Того раскаянье грызет»[47]
Подавленное настроение, скука и тоска на гребне успеха - вот верные симптомы кризиса. И описаны они у Пушкина со всей серьезностью и сочувствием, а вовсе не как причуды повесы.
* * *
Забудем про ананасы в шампанском. Посмотрим на пушкинские описания симптомов кризиса успешного человека взглядом клиническим. Таким, каким Пушкин смотрел и сам - за много лет до возникновения психологии и психиатрии.
« Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?»[48]
Вопрос у Пушкина ставится, разумеется, о здоровье психическом, а не о расстройстве желудка. И диагноз выставляется однозначный: по-английски «сплин», по-русски - «хандра». ( У первых психиатров это стало называться «меланхолией» - полным отсутствием интереса к жизни, который часто сопровождается попытками суицида).
Пушкин, отвечая на вопрос о здоровье, констатирует: нет, здоровОнегин не был.
« Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели…
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел»[49].
* * *
Каждый видит только то, что готов и хочет увидеть. Для человека, всецело поглощенного вопросами социально-политическими, «Евгений Онегин», разумеется, будет представляться всего лишь энциклопедией русской общественной жизни. И, разумеется, такой человек никогда не увидит в пушкинском творении энциклопедии жизни психической, внутренней, не увидитотдаленного предвестия психологии и психиатрии, занятия которыми - до того, как они попытались превратиться в строгие науки - было уделом исповедующих священников, философов и художников.
Может быть, у Онегина ( Пушкина … Байрона…) и были такие подражатели, которые, не испытывая никакого психологического кризиса, просто симулировали его, интересничали, разыгрывали на людях пресыщенность жизнью, следуя моде на «дендизм».
Но ведь и у Будды были такие же подражатели. А вот сам Будда, уходя от мира, никому не подражал.
И Онегин не следует никому, кроме самого себя, когда покидает столицу и отправляется в странствия по России. Путешествие это нужно ему, чтобы остаться наедине с собой. Ни о каком следовании моде, ни о какой показной разочарованности в жизни уже не может быть и речи. Даже наедине с собой Онегин остается разочарованным в жизни, меланхоликом в последней степени - при полном физическом здоровье.
Вот он, подобно принцу Гаутаме, смотрит на больных и старцев, которые приехали лечиться кавказскими минеральными водами - и переживает нечто подобное: острую тоску:
« Питая горьки размышленья,
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? - ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!...»[50]
* * *
Можно, конечно, полагаться на политологию и социологию, полагая всякие психологические переживания делом личным и преходящим. Но тот, кто поступает таким образом, рискует совершить не только теоретическую ошибку. Кризис пресыщенности успехом может завести молодых и энергичных людей очень далеко. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть строфу XVII из десятой главы « Евгения Онегина».
По мнению А.С.Пушкина, знавшего, о чем он говорит, высшая элита российского офицерства - люди весьма и весьма успешные - отчаянно скучала. Скучала точно так же, как смертельно скучал, распивая шампанское с друзьями, Евгений Онегин.
Это и обернулось, в конечном счете, восстанием декабристов.
« Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука,
Все это было только скука…»[51]
Нет, право, психологам еще предстоит написать о роли скуки и тоски во всемирной истории…
* * *
Острая тоска от неподлинности своей жизни - вполне успешной! - охватывает и человека совсем другой эпохи - поэта советских времен. Симптомы кризиса те же, что и у пушкинского Онегина - «друзья и дружба надоели» и т.п. Здесь, правда, следует важное уточнение - относится это только к дружбам ненастоящим, ненужным, суетным, чисто светским.
« Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в праздной суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучаемся с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладет
и у другой меня крадет…
О, сколько нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Во мне уже осатанённость!..
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей
соединенность
и разобщенность близких душ»[52].
Е. Евтушенко написал это послание Б. Ахмадулиной в 1957 году, в двадцать четыре года. ( Поэты всё переживают раньше и острее, не дожидаясь тридцатилетнего рубежа. Самый печальный из них, М.Ю.Лермонтов, в двадцать семь лет уже погиб, но успел оставить целую галерею портретов безысходно одиноких персонажей - «духов изгнанья»).