Другая пациентка страдала невыносимым «ощущением напряженности» в гениталиях, и оно нередко продолжалось часами; пока длилось это ощущение, она не была способна ни работать, ни думать; она ложилась и лежала неподвижно до тех пор, пока это состояние не проходило или не переходило в сон. Она категорически заявила, что ни о чем не думает, находясь в этом состоянии; оно никогда не заканчивалось и оргастическими ощущениями. После того как появился материал об объектах ее инфантильной фиксации и эти объекты четко повторились в перенесении на врача, я сообщил ей свое подозрение, что, находясь в этом состоянии, она бессознательно фантазирует сексуальный акт, предположительно агрессивный, причем с отцом или с его заместителем — врачом. Она сделала вид, что ничего не поняла, и я дал ей задание — при следующем «состоянии напряженности» направить внимание на эту фантазию, обрисованную мной. Позднее, преодолев огромное сопротивление, она призналась, что прожила эту фантазию — некоего, правда не агрессивного, сексуального сношения — и в конце ее ощутила навязчивую потребность сделать несколько онанистических движений низом живота, после чего напряжение спало и настало облегчение, как при оргазме. Это повторялось несколько раз. Анализ установил, что пациентка лелеяла бессознательную надежду, что в ответ на такое признание врач реализует ее фантазию. Но врач ограничился тем, что прояснил для нее это желание и проследил его корни в предыстории. С этого момента фантазии изменились: она стала мужчиной с явными мужскими гениталиями, а меня сделала женщиной. Пришлось объяснить ей, что этим она повторяет способ, которым в детстве реагировала на пренебрежение отца, — осуществляет идентификацию (мужскую установку), чтобы сделаться независимой от благосклонности отца. С той поры установка упрямства характеризует ее эмоциональное отношение к мужчинам. Потом началась фантазия о том, как ее дразнит мужчина (с отчетливым уретрально-эротическим содержанием), затем — фантазия о сексуальном инциденте со старшим братом (которого она якобы любила меньше, чем младшего, из-за его строгости). Наконец, появились нормальные, женские онанистические фантазии, полные самопожертвования, и они были несомненным продолжением первоначальной установки к отцу — установки любви.
Только незначительную часть фантазий она выдавала спонтанно, в основном же я должен был, основываясь на ее сновидениях и озарениях, задавать направление, в котором ей следовало форсировать бессознательные переживания. Но во всяком полном анализе «период приказов» должен уступить место «периоду запретов»; это значит, необходимо довести пациента до такой точки, чтобы он переживал фантазию без онанистической разрядки напряжения и осознавал связанные с этим неудовольствие и неприятные аффекты (тоски, ярости, мести и т. д.) без конверсии к истерическому «чувству напряженности».
Приведенными примерами, как я полагаю, достаточно проиллюстрирован мой метод «форсированных фантазий». Вероятно, теперь надо сказать кое-что о показаниях к этому приему и о возможных противопоказаниях. Как и всякое «активное» вмешательство, эти задания по фантазированию правомерны лишь в период «отвязывания» либидо (имеется в виду, что перенос либидо на врача – необходимый для успеха лечения – в конце лечения должен быть снят, то есть врач и выздоровевший пациент должны расстаться просто знакомыми людьми, без привязанностей друг к другу), то есть в конце лечения; правда, нужно добавить, что такие «отвязывания» никогда не проходят без болезненных «отказов», без активности врача. Какие именно фантазии нужно предлагать пациенту — заранее сказать нельзя, это должно определиться, исходя из всего аналитического материала. Здесь нелишне вспомнить высказывание Фрейда, что прогресса аналитической техники можно ожидать, если растут наши аналитические познания. Необходимо иметь большой опыт «не-активного» анализа и не-форсированных фантазий, прежде чем решиться на «активизацию» техники, то есть на рискованное вмешательство в спонтанные ассоциации пациента. Попытки внушения неверного направления фантазирования (а это случается и у опытных аналитиков) могут неоправданно замедлить лечение.
Этим исследованиям бессознательного фантазирования я многим обязан. Не только потому, что мне стал ясен способ возникновения отдельных фантазий и их содержания, но и потому, что я познакомился с причинами оживленности или вялости фантазии. Я сделал открытие, что оживленность фантазии находится в прямой связи с такими переживаниями детства, которые мы называем инфантильными сексуальными травмами. Значительная часть пациентов, у которых приходится искусственно будить и поддерживать деятельность фантазии, происходят из таких слоев общества или семей, в которых образ действий ребенка строго контролируется с самого раннего детства и с самого начала пресекаются так называемые детские дурные привычки (онанизм), от них отучают еще до того, как они полностью развернулись. В таких семьях (или слоях общества) у детей отсутствует возможность наблюдать в их окружении что бы то ни было связанное с сексуальностью, не говоря уже о том, чтобы что-то такое пережить. Это, можно сказать, «слишком хорошо воспитанные» дети, у которых инфантильно-сексуальные влечения инстинктов вообще не имели возможности «зацепиться» за реальность. Но представляется, что такое «зацепление», то есть хоть какое-то переживание (пусть даже онанизм), является первым условием свободы фантазии в более поздние годы и связанной с нею психической потенции. У «слишком хорошо воспитанных» инфантильные фантазии, еще до их осознания, обречены на вытеснение. Это означает, что определенная мера инфантильного сексуального переживания, как бы некоторая «сексуальная травма», не только не вредит, но даже способствует позднейшему нормальному развитию, особенно нормальной способности к фантазированию. Констатация этого — соответствующая, кстати, фрейдовскому сравнению воспитания «в нижнем этаже и в бельэтаже» — заставляет более мягко оценивать инфантильную травму. Первоначально считалось, что такие травмы являются причинами истерии; позднее Фрейд стал открывать патогенный фактор не только в реальных инфантильных переживаниях, но и в бессознательных фантазиях. Теперь мы убеждены: определенная мера подлинного переживания в детстве дает даже некоторую гарантию того, что развитие не пойдет в аномальном направлении. Разумеется, это «переживание» не должно превышать некий оптимум; «слишком много», «слишком рано», «слишком сильно» — все это может иметь следствием все то же вытеснение и обусловленную им скудость фантазии.
С точки зрения развития «Я», бедность сексуальной фантазии у «слишком хорошо воспитанных» (а также их склонность к психической импотенции) мы можем объяснить тем, что дети, которые ничего не пережили фактически, подпадают под власть идеалов воспитания (которые всегда антисексуальны). Дети же, «воспитанные в меру», никогда не позволяют подчинить себя этим идеалам полностью, и после того, как «давление воспитания» сходит на нет (в пубертатном возрасте), они способны найти «обратную дорогу» к покинутым объектам и целям инфантильной сексуальности, что является необходимым условием для нормального психо-сексуального развития.
Так называемая активная психоаналитическая техника, которую я пытался представить на Гаагском конгрессе нашей Ассоциации, а в более поздних работах проиллюстрировал примерами, была встречена довольно критически в кругу коллег. Часть критиков полагали, что психоанализ необходимо защищать от моих новшеств, что они, по существу, ничего нового собой не представляют, но выходят за рамки давно известного и поэтому опасны.
Гораздо больше, чем эти критики, задели меня чрезмерные дифирамбы тех, кто узрел в активной технике «первый луч психоаналитической свободы» и понял ее так, что больше не придется идти трудной тропой теории, которая становится все сложнее; один смелый активный прием — и все самые запутанные терапевтические узлы будут разрублены одним махом. Теперь, оглядываясь на опыт нескольких лет, я полагаю целесообразным отказаться от бесплодной дискуссии с отвлеченно философствующими противниками и не волноваться из-за чрезмерного энтузиазма отдельных приверженцев; лучше я сам укажу на слабые места активной техники.
Первое существенное возражение про нее — теоретическое, оно касается одного упущения. Очевидно, чтобы не омрачать радость открытия трудной психологической проблемой, я до сих пор избегал говорить подробно об отношениях между повышением напряженности, к которому приводят технические приемы, и фактами перенесения и сопротивления (хотя слегка касался этого в Гаагском докладе). Теперь же хотелось бы наверстать упущенное. Да, активность аналитика всегда повышает психическое напряжение пациента, которому адресуются неприятные отказы, приказы и запреты; стараясь получить таким путем новый материал, мы неизбежно раздражаем сопротивление пациента, а значит — ставим «Я» больного в антагонизм к аналитику. В особенности это касается старых привычек и черт характера пациента; но именно их торможение и аналитическое разложение на составляющие я считаю одной из задач активной техники. Данное заключение имеет не только теоретическое значение, из него вытекают и важные практические выводы. Если оставить их без внимания, это поставит под угрозу успех лечения. Из-за негативного отношения «Я» ко всякому отказу анализ никогда не следует начинать с активности врача. Необходимо долгое время щадить «Я», обращаться с ним крайне осторожно, в противном случае не произойдет стойкое позитивное перенесение. Активность, неся в себе отказ, сначала нарушает и разрушает перенесение. Это разрушение, пожалуй, неизбежно в конце лечения, но вначале оно мешает установлению дружеских отношений между врачом и анализируемым. Если применять активность в совсем уж жесткой манере, то она наверняка погонит больного прочь от врача, как это случалось у «диких аналитиков», которые своими сексуальными разъяснениями тоже восстанавливали против себя пациента. Этим я не хочу сказать, что активность имеет смысл только как разрушающее мероприятие при сворачивании перенесения; нет, при достаточно устойчивой любви, возникшей при перенесении, активность может сослужить хорошую службу и в середине лечения, но в любом случае необходим огромный опыт и достаточные практические навыки при оценке того, какое бремя можно возложить на пациента. Начинающие аналитики должны быть очень осторожны; не следует начинать карьеру с активности вместо того, чтобы идти долгим, но поучительным путем классических методов. В активности заключена большая опасность, на которую я, впрочем, уже указывал. Когда я рекомендовал эти мероприятия, мне виделись такие аналитики, которые, опираясь на свое знание, уже имеют право рискнуть провести в жизнь какую-то часть «будущих шансов психоаналитической терапии», в которые верил Фрейд. В руках недостаточно знающего аналитика активность легко приводит к откату назад, к доаналитическим методам суггестии и форсирования.