В разных странах классический либерализм именовался и именуется по-разному. В Европе рубежа XX и XXI веков он представлен неолиберализмом — современной версией экономического либерализма и либертарианством. Они образуют правое крыло либерализма и в этом качестве весьма близки к консерватизму. Современный европейский консерватизм не имеет практически ничего общего со своими "предками" — аристократическим консерватизмом времен Великой Французской революции или довоенным авторитарным испанского типа. В нем доминируют умеренные течения (либеральный консерватизм, христианская демократия), экономические программы которых близки к неолиберальным. В США либералами принято считать приверженцев левых идей. Консерваторы (в терминах П. Кругмана) объединяют современных неоконсерваторов и сторонников ортодоксии классического либерализма. Разумеется, нельзя умалять самостоятельной значимости идентификации терминов. Но с научной точки зрения последняя необходима для понимания сущности и субстанциональных предпосылок обозначаемых феноменов. Ключевой вопрос таков: почему столь устойчива ортодоксальность неолиберализма и неоконсерватизма, а неортодоксальный либерализм более инновационен?
На наш взгляд, в поисках ответов на данный вопрос нельзя ограничиваться, но нельзя и пренебрегать использованием ныне не очень модного социально-классового подхода, чей объяснительный потенциал отнюдь не исчерпан. В самом деле, предприниматели "первого эшелона" — собственники многомиллиардных состояний, контролирующие ТНК, — стремятся сохранить и упрочить статус-кво. Крупной буржуазии мешают любые ограничения на свободное перемещение, в том числе трансграничное, товаров и капиталов, правовые и законодательные "рогатки", сдерживающие ее экспансию. Она готова щедро финансировать государственную "поддержку" своих проектов и весьма заинтересована в прямом или косвенном присутствии во власти. Она не опасается конкуренции с мелкими и средними фирмами, особенно с вовлеченными в ее бизнес-сети. В представлении крупной буржуазии государство должно быть не только "сторожем" ее капиталов, но и активным бизнес-"промоутером". Настойчивое следование постулатам классического либерализма позволило капиталу стать вначале крупным национальным, затем—транснациональным, а сегодня — глобальным. Было бы наивно полагать, что по альтруистическим или иным подобным соображениям крупный капитал изменит этим постулатам. Он им верен, а потому — ортодоксален.
Напротив, для мелкой буржуазии эти постулаты не безусловны. Она не застрахована от участи и наемного работника с перспективами безработицы, и крупного буржуа (что менее вероятно). Она вынуждена вести бизнес в обстоятельствах гораздо более жесткой конкуренции, включая сильный прессинг со стороны крупного капитала. Для нее практически бесперспективно присвоение политической или административной ренты, а во многих случаях она беззащитна перед бюрократическим произволом. Императивы выживания заставляют ее быть более динамичной, гибкой, адаптационной и инновационной, чем крупный капитал. Следовательно, хотя она, с одной стороны, заинтересована в свободном предпринимательстве, равенстве перед законом, свободной торговле и честной конкуренции, с другой стороны, осознает, что эти максимы — всего лишь необходимые, но не достаточные условия ее выживания и развития. Поэтому мелкие буржуа, как добропорядочные граждане и налогоплательщики, небезосновательно полагают, что вправе рассчитывать на государственную защиту от чрезмерных посягательств крупного капитала и бюрократического произвола, а также поддерживать отдельные требования наемных работников. Мелкие буржуа убеждены в необходимости более активно использовать в собственных интересах организации и институты гражданского общества, общественное мнение, доступные СМИ и т. д. Одним словом, мелкая буржуазия предпочитает ортодоксии более гибкие и умеренные формы либерализма.
На формирование любой идеологии влияют не только социально-экономические процессы, но и культура, духовность, религия. Как известно, М. Вебер подчеркивал ключевую роль протестантской этики в становлении европейского капитализма и буржуазной идеологии. В. Зомбарт, напротив, был уверен, что протестантизм, как обмирщение религии, представляет серьезную опасность для капитализма, и настаивал на капиталообразующей роли католичества. С высоты современных реалий и научных исследований не вызывает сомнений взаимное влияние на формирование европейского капитализма как протестантской этики, так и секуляризированного католичества. Если согласиться с духовно-религиозной детерминацией европейского капитализма и буржуазной идеологии, то почему протестантская этика в большей степени, чем католицизм, питает столь близкую крупной буржуазии либеральную ортодоксию и консерватизм, а католицизм — более прогрессивные либеральные идеи, отвечающие интересам мелкой буржуазии?
Протестантские постулаты прямого личного обращения к Богу (без посредничества церкви), предопределения и избранности поощряют и катализируют высвобождение личности из ненавистных оков, освящают индивидуализм и идею индивидуального спасения, способствуют повышению уровня собственной самооценки и в то же время - известному пренебрежительному отношению к неизбранным — к иноверцам. Приверженность безусловно привлекательным идеалам личной свободы и ответственности, опоре, в первую очередь, на собственные силы имеет и иное измерение. Речь идет об эгоцентризме, оценке окружающего мира с позиций только своих интересов, а также о духовном одиночестве, которое чревато догматизмом и сектантской замкнутостью. Отрицается (даже на академическом уровне) наличие каких-либо не сводимых к индивидуальным, относительно обособленных интересов, прежде всего общественных. Отсюда — преобладающее пренебрежение последними, а также весьма развитый скепсис к статусу государства как представителя всего общества, и к вне индивидуальному статусу организаций и институтов гражданского общества. Черты североамериканского протестантского индивидуализма гораздо более контрастны в сравнении с западноевропейским. Это объясняется тем, что североамериканская государственность создавалась людьми, как правило, порвавшими с национальной и государственной идентичностью, освободившимися от социальных, прежде всего сословных, пут и традиций. Утратив, таким образом, опору вовне, они вынуждены были найти ее в себе. Типичный североамериканский протестант в гораздо меньшей степени, чем западноевропейский, склонен рассчитывать на помощь государства, профсоюза, общины. Например, системой коллективных договоров в США охвачено примерно в 5—6 раз меньше работников, чем в ЕС.
Для католиков общность единоверцев значимее возможностей прямого обращения к Богу, а идея индивидуального спасения не столь императивна. Поэтому и обозначенные выше характеристики индивидуализма не так радикальны. Католической традиции ближе духовное общение и сопричастность, как канал трансляции культуры и среда интеллектуальных поисков. Признается небезусловность личной свободы, необходимость ее ограничить не только категорическим императивом И. Канта, но и общественным договором, содержание которого в известной мере выходит за рамки, допускаемые протестантской этикой.
Последняя предписывает своим приверженцам строгую рационализацию всего уклада жизни. По М. Веберу, промышленный капитализм нуждается в рационально разработанном праве и управлении на базе твердых формальных правил, без которых может обойтись как авантюристический, спекулятивно-торговый капитализм, так и политически обусловленный капитализм, но не рациональное частнохозяйственное предприятие с его основным капиталом и скрупулезной калькуляцией. Разумеется, рационализм, точная оценка затрат и выгод — прерогатива и мелкого буржуа. Но организация эффективной деятельности ТНК с десятками тысяч занятых во всех уголках планеты предполагает принципиально более развитый, возведенный чуть ли не в абсолют рационализм, в сравнении с которым рационализм мелкого буржуа выглядит комично. Однако в любом случае индивидуализм и того, и другого становится прагматическим и рационалистическим.
Принципы рационального ведения хозяйства транслируются и на государственное строительство. Именно ими, а не только римским правом руководствовались отцы-основатели США и западноевропейских государств Нового времени. Рациональное право и закон — важный отличительный признак и развитых демократий. Другое дело, что более богатая в сравнении с североамериканской западноевропейская культурная традиция, а также сложность и известная непредсказуемость современных объединительных процессов придают рационализму смягченные черты. В этом смысле западным европейцам ближе не тотальная, а неполная рациональность.
"Результатом Реформации как таковой, - писал М. Вебер, - было прежде всего то, что в противовес католической точке зрения моральное значение мирского профессионального труда и религиозное воздаяние за него чрезвычайно возросли". Поскольку избранность должна найти свое подтверждение в активном труде в рамках данной профессии, постольку протестантская этика освобождает человека от пассивного созерцания жизни и психологически готовит его к активной хозяйственной деятельности. Что это означает? Во-первых, императивным становится трудолюбие (вплоть до трудоголизма), общепринятым - стремление к личному успеху, боязнь стать неудачником или безработным, к которым общественное мнение относится, скорее, пренебрежительно, чем сочувственно. Это во многом объясняет сравнительно большую активность, напористость, конкурентонацеленность приверженцев протестантской этики. Католицизм, напротив, не склонен абсолютизировать трудовую аскезу и осуждать тех, кто выброшен на рынок труда силой конкуренции. Вероятно, неслучайно уровень безработицы в США заметно ниже среднеевропейского, а рабочая неделя продолжительнее. Во-вторых, Божественное освящение активного участия в мирских делах заметно снижает престиж и возможности интровертного духовного искательства, предполагает доминирование не интро-, а экстравертного индивидуализма, экстравертной самореализации личности. Это, в частности, объясняет негативное отношение бизнесменов ко всякого рода барьерам, ограничениям и требование свободы предпринимательства и торговли.