[…]
ГЛАВА 2
РАБОЧИЕ БУНТУЮТ: ВЕЛИКОЕ КОШАЧЬЕ ПОБОИЩЕ
НА УЛИЦЕ СЕН-СЕВРЕН
По свидетельству очевидца, за всю историю книгопечатни Жака Венсана там не случалось ничего более уморительного, чем великое кошачье побоище. Этим очевидцем был один из печатников, Никола Конта, который поведал сию историю, рассказывая о том, как в конце 30-х годов XVIII века обучался ремеслу на улице Сен-Севрен. Ученикам, объясняет он, приходилось тяжко. В типографии их было двое: Жером (несколько беллетризованный образ самого Конта) и Левейе. Спали они в отвратительной холодной комнатенке, вставали до свету, целыми днями были на побегушках, обижаемые подмастерьями и шпыняемые хозяином, а кормили их из рук вон плохо. Больше всего их раздражала такая кормежка. Учеников и близко не подпускали к хозяйскому столу, они обедали в кухне, подъедая остатки с тарелок. Более того, кухарка втайне приторговывала этими объедками, а ребятам подсовывала кошачью еду — полусгнившие ошметки мяса, которыми подростки давились и которые перекидывали кошкам, причем животные тоже воротили нос от подобного угощения.
Последняя несправедливость и позволила Конта обратиться к теме кошек. Надо сказать, что они играют особую роль в его повествовании — не менее важную, чем играли в доме на рю Сен-Севрен. Жена хозяина просто обожала их, особенно la giise (серенькую), которая была ее любимицей. Похоже, что среди книгопечатников любовь к кошкам была в то время повальной, во всяком случае, на уровне хозяев-мастеров, или, как их называли рабочие, bourgeois. Один «буржуа», например, держал целых 25 кошек. Он кормил их жареной дичью и заказывал художникам их портреты. Ученики между тем не знали, куда деваться от бродячих котов, заполонивших всю округу и отравлявших им жизнь. Ночи напролет коты орали на крыше у них над головами, отчего Жером и Левейе вечно недосыпали. Поскольку в четыре-пять утра им уже приходилось вскакивать и пускать в дом первых подмастерьев, день ученики начинали в полном изнеможении, тогда как хозяева спали допоздна. Владелец печатни не только не ел вместе с подмастерьями, но и не работал с ними. Всеми делами там заведовал старшина, хозяин же появлялся лишь изредка, да и то в основном чтобы сорвать на ком-нибудь злость, чаще всего на учениках.
Однажды ночью мальчишки решили поквитаться за свои обиды. Обладавший недюжинными способностями к подражанию Левейе подполз по крыше к той части дома, где располагалась спальня мастера, и принялся столь истошно вопить и мяукать, что хозяин с хозяйкой не могли сомкнуть глаз. Так продолжалось несколько ночей подряд, и господа уже думали, что кто-то пытается навести на них порчу. Но вместо того, чтобы позвать на помощь кюре (сам мастер был весьма набожен, а его супруга— весьма привязана к своему духовнику), они велели ученикам покончить с котами. Распорядилась об этом хозяйка, приказавшая ни в коем случае не напугать ее «серенькую».
Жером и Левейе призвали на подмогу подмастерьев и радостно взялись за дело. Вооружившись метловищами, штангами из печатной машины и прочими орудиями своего ремесла, они принялись истреблять одну за другой самых разных кошек— и в первую очередь, разумеется, отыскали la grise. Левейе перебил «серенькой» хребет железным прутом, а Жером прикончил ее. Тело хозяйкиной любимицы они спрятали в сточной канаве, подмастерья же тем временем гоняли других кошек по крышам, прибивая тех, что попадались им под руку, и залавливая пытавшихся сбежать в коварно расставленные там и сям мешки. Этих чуть живых кошек они вываливали из мешков во дворе, где затем собрались все работники печатни, устроившие животным шутовское судилище — со стражей, исповедником и палачом. Вынеся кошке приговор, ее соборовали, а затем вздергивали на импровизированной виселице. На взрывы смеха явилась хозяйка, которая невольно закричала при виде болтающейся в петле окровавленной жертвы. И вдруг мадам осенило, что это может быть «серенькая». Работники горячо разубеждали ее: при их уважении к хозяевам они бы никогда не позволили себе такого. Тут явился и владелец типографии. Его привело в ярость всеобщее прекращение работы, хотя жена пыталась втолковать ему, что налицо, вероятно, куда более серьезная провинность. Наконец хозяин с хозяйкой удалились, оставив печатников вне себя от «радости», «кутерьмы» и «смеха».
Смех затянулся надолго. В последующие дни, когда типографским рабочим хотелось повеселиться, Левейе снова и снова мимически воспроизводил всю сцену и делал это по крайней мере раз двадцать. Пародийное разыгрывание эпизодов из жизни мастерской, которое на жаргоне печатников называлось copies (карикатуры), было для них едва ли не главным развлечением. Лицедеи глумились над кем-нибудь из работников, выставляя в смешном свете присущие ему черты характера. Удачная «карикатура» должна была привести объект издевательств в бешенство (у печатников это именовалось prendre la chevre— букв, «брать козу), а товарищи еще донимали его «несусветным грохотом». Они, словно палкой по забору, проводили верстатками по наборным кассам, колотили деревянными молотками по рамам для печатных форм, барабанили по шкафам и блеяли по-козлиному. Блеянье (на их жаргоне — bais) и было главным издевательством, которому подвергали жертв. В английском языке существует сходная идиома с козой— to get someone's goat, т.е. «привести человека в крайнее раздражение». Конта подчеркивает, что Левейе представлял самые уморительные copies и вызывал самый большой грохот. Избиение кошек, дополненное «карикатурами», запомнилось Жерому как наиболее веселый эпизод из всей его типографской карьеры.
Однако в глазах современного читателя эпизод этот отнюдь не смешон, скорее даже омерзителен. Что забавного во взрослых мужчинах, которые блеют по-козлиному и колотят обо что попало орудиями своего труда, пока мальчишка изображает ритуальное убийство беззащитного животного? Наша неспособность воспринять подобную шутку свидетельствует о том, какая огромная дистанция отделяет нас от тружеников доиндустриальной Европы. Осознание этой дистанции может послужить отправной точкой исследования, так как, по наблюдению антропологов, проникновение в чужую культуру бывает наиболее удачным именно там, где она кажется наиболее непонятной. Обнаружив, что вы не в состоянии постичь, скажем, шутку, пословицу или обряд, исполненные глубокого смысла для носителей определенной культуры, вы узнаёте, с какого бока лучше зайти к незнакомой системе символов, чтобы разгадать ее. Поняв, чем было смешно кошачье побоище, мы, возможно, разберемся в том, что составляло основу ремесленной культуры во Франции старого режима.
Прежде всего следует пояснить, что мы не можем самолично присутствовать при избиении кошек и вынуждены изучать его в изложении Конта, который описал эти события по прошествии двадцати лет. У нас нет сомнений в подлинности псевдохудожественной автобиографии Конта, что было продемонстрировано Джайлзом Барбером в его безукоризненном издании этого текста. Произведение Конта относится к тому ряду автобиографических сочинений печатников, который был начат Томасом Платтером и который затем продолжили Томас Джент, Бенджамин Франклин, Никола Ретиф де ла Бре-тонн и Чарлз Мэнби Смит. Поскольку типографы — во всяком случае, наборщики — не могли бы работать, не будучи более или менее грамотными, они вошли в число немногих ремесленников, оставивших личные свидетельства о жизни трудящихся классов два, три, даже четыре столетия тому назад. При всех допущенных им ошибках в правописании и грамматике, сочинение Конта, вероятно, можно назвать самым ценным из таких свидетельств. И все же в нем нельзя видеть зеркальное отражение происходивших событий, его следует читать как версию Конта, как его попытку рассказать историю. Подобно любой излагаемой истории, данное повествование помещает событие в некую систему координат, предполагает наличие у читателя/слушателя определенного набора ассоциаций и ожидает с его стороны определенных реакций, а также облекает сырой материал опыта в преднамеренно выразительную форму. Впрочем, коль скоро мы пытаемся прежде всего докопаться до смысла истории, не будем обращать внимание на ее искусственность, сфабрикованность. Напротив, рассматривая это повествование как художественный текст (или результат преднамеренной фабрикации), мы можем использовать его для этнологического explication de texte (анализа текста).
* * *
Не исключено, что большинство читателей усмотрит в кошачьей резне завуалированный выпад против мастера и его супруги. Конта поместил это событие в контекст рассуждений о неравенстве рабочих и «буржуа», сказывающемся на самых элементарных условиях существования: работе, еде и сне. Несправедливость была особенно вопиюща в отношении учеников, с которыми обращались хуже, чем с животными, при том, что животных — через головы подростков — возвысили до положенного ученикам места за хозяйским столом. Хотя наиболее притесняемы были вроде бы ученики, из текста явствует, что в избиении кошек проявилась ненависть к буржуа всех работников: «Мастера обожают кошек; следовательно, [рабочим. — Р.Д.] положено их ненавидеть». Тайный зачинщик бойни — Левейе — прослыл в типографии героем, потому что «рабочие всегда находятся в сговоре против хозяев. Достаточно сказать о них дурное слово, чтобы заслужить уважение всего сообщества печатников».