До сих пор историки были склонны считать эпоху ремесленного производства предшествовавшим индустриализации идиллическим периодом. Кое-кто даже изображает цех или мастерскую этакой большой семьей, в которой хозяин и подмастерья трудились наравне друг с другом, ели за одним столом, а зачастую и спали под одной крышей. Может быть, к 1740 году произошли какие-то события, испортившие обстановку в парижских книгопечатнях?
Во второй половине XVII века крупные типографии при поддержке властей ликвидировали едва ли не все мелкие печатни и контроль над этим производством захватила олигархия мастеров. Одновременно ухудшилось и положение подмастерьев. Хотя статистические данные разнятся между собой и крайне ненадежны, похоже, что число подмастерьев оставалось прежним: в 1666 году их было примерно 335 человек, в 1701-м— 339, а спустя 20 лет— 340. Число же хозяев-мастеров за это время уменьшилось более чем вдвое, с 85 до 36, причем нижний предел был оговорен эдиктом от 1686 года. Это означало меньшее количество типографий с большим числом работников, что подтверждается данными об имеющихся печатных машинах: в 1644 году в Париже было 75 типографий со 180 печатными станами, а в 1701-м — уже 55 типографий и 195 станов. Такая тенденция практически исключала для подмастерьев возможность дорасти до мастера. Едва ли не единственный способ подняться в своем ремесле был жениться на хозяйской вдове, поскольку звание мастера превратилось в наследственную привилегию, передававшуюся как от отца к сыну, так и от мужа к жене.
Угроза подмастерьям исходила и снизу, поскольку хозяева были все более склонны нанимать alloues, т.е. неквалифицированных печатников, не прошедших через ученичество, которое только и позволяло подмастерью в принципе подняться до мастера. Эти alloues служили лишь источником дешевой рабочей силы, они не могли войти в круг более привилегированных собратьев по профессии, и их низший статус был закреплен эдиктом от 1723 года. Столь незавидное положение отражалось и в их наименовании: они не считались ровней мастеру, его compagnons (подмастерьями), а были предназначены a louer (для найма). В этих работниках воплощалась тенденция к превращению труда из совместного предприятия в товар. Итак, Конта проходил период ученичества и писал свои воспоминания в трудные для печатников-подмастерьев времена, в период, когда работники типографии на улице Сен-Севрен оказались между двух огней: с одной стороны, им грозила опасность никогда не достичь высшего ранга в своем ремесле, с другой — они рисковали поддаться давлению снизу и вообще оказаться не у дел.
О том, как эта тенденция проявлялась на уровне конкретного цеха, свидетельствуют документы Типографического товарищества Невшателя (Societe typographique de Neuchatel). Конечно, Невшатель находится в Швейцарии, а товарищество это приступило к работе через семь лет после завершения Конта своих мемуаров (1762), однако в XVIII веке книгопечатное дело везде велось примерно одинаково. Архивы ТТН во множестве деталей подтверждают рассказ Конта о пережитом им самим. (Там даже упоминается один и тот же цеховой старшина, Кола, который одно время начальствовал над Жеромом в Королевской типографии, а в 1779 году недолго возглавлял цех ТТН.) Еще в этих архивах содержится единственное из дошедших до нас описание того, как мастера раннего Нового времени нанимали печатников, как руководили их работой и как увольняли их.
Из книги записей жалованья явствует, что обычно работники не задерживались в печатне больше нескольких месяцев. Они уходили потому, что поссорились с хозяином, ввязались в драку, хотели попытать счастья в следующей по счету типографии или же им просто не хватало работы. Наборщиков нанимали для определенной книги, «изделия», которое на языке типографов называлось labeur или ouvrage. По окончании этой работы им нередко отказывали от места, причем одновременно рассчитывали и несколько человек с печатной машины, чтобы соблюсти равновесие между двумя частями типографии, наборщицкой его половиной, casse, и собственно печатной, presse (чаще всего двое наборщиков занимали работой двоих печатников). При получении новых заказов мастер брал и новых людей, причем наем и освобождение работников происходили в таком темпе, что число их редко оставалось неизменным от недели к неделе. Похоже, товарищи Жерома по печатне на улице Сен-Севрен также постоянно сменялись. Их нанимали для конкретных labeurs, а иногда они уходили сами, повздорив с хозяином. Последнее считалось настолько в порядке вещей, что Конта даже включил специальное выражение в свой словарик, поясняющий типографский жаргон: emporter soi Saint Jean значило «уносить свой набор инструментов», т.е. «увольняться». Человека называли ancien (ветераном), если он пробыл в печатне всего год. Другие жаргонные выражения подсказывают нам, в какой обстановке происходила работа: ипе chevre capitate (приступ бешенства), se dormer la gratte (ввязаться в драку), prendre la barbe (напиться), faire la deroute (ползать в кабаке по полу), promener sa chape (бросать работу), faire des loups (накапливать долги).
Склонность к бузотерству, пьянству и прогулам подтверждается сведениями о производительности труда и доходах, которые можно извлечь из книги записей жалованья в ТТН. Типографы работали приступами: за одну неделю делали столько-то, за другую — в два раза больше; рабочая неделя могла продолжаться от четырех до шести дней, рабочий день мог начинаться в четыре утра, а мог — около полудня. Чтобы эти отклонения не выходили за определенные рамки, мастера выискивали работников, обладавших двумя отменными качествами: прилежанием и трезвостью. Если печатники оказывались еще и квалифицированными, тем лучше. Один из посредников, который вербовал рабочую силу в Женеве, рекомендовал наборщика, согласного отправиться в Невшатель, следующей привычной формулировкой: «Он умеет трудиться и справится с любым порученным ему делом, прилежен в работе и отнюдь не пьяница».
ТТН вынуждено было полагаться на вербовщиков, потому что рынок труда в Невшателе был недостаточен, а поток печатников, обходивших страну в поисках работы по специальности (т.е. совершавших свой tour de France), зачастую иссякал. В письмах, которыми обменивались вербовщики с работодателями, выявляется типичный набор представлений о ремесленниках XVIII века: они были ленивы, взбалмошны, беспутны и ненадежны. Поскольку доверять им было нельзя, вербовщику не следовало ссужать их деньгами на проезд, а хозяин мог придержать пожитки работников в виде залога — на случай, если те вздумают сбежать после получения жалованья. В результате подмастерьев могли уволить без малейшего сожаления независимо от того, насколько старательно они работали, нужно ли им было содержать семью и не были ли они больны. ТТН заказывало новых работников «в ассортименте», как заказывало бумагу и шрифты. Оно сетовало: вербовщик из Лиона «прислал нам двоих в столь плачевном состоянии, что мы вынуждены были отправить их обратно». И выговаривало агенту, который не удосужился проверить качество товара: «Двое из тех людей, которых вы нам послали, благополучно прибыли, но настолько больные, что от них могли заразиться остальные, из-за чего мы не сумели принять их на работу. В городе не нашлось никого, кто дал бы им кров. Посему они снова отбыли, направляясь в Безансон, чтобы залечь там в hopital [больницу]». Лионский книгопродавец рекомендовал в период типографского затишья увольнять большинство работников, дабы пополнить рынок труда в восточной Франции и «обрести хоть какую-то власть над этим диким и безалаберным племенем, с которым мы не в силах управляться». Возможно, подмастерья и жили одной дружной семьей с мастерами, но это было либо в другую эпоху, либо в других местах Европы, только не во французских и швейцарских типографиях XVIII века.
Даже Конта считал, что такая идиллия не была выдумкой. Свое описание Жеромова ученичества он начинает с обращения к золотому веку книгопечатания, когда его только что изобрели и типографы были свободными и равноправными членами своеобразной «республики», руководимой собственными законами и обычаями в духе братского «союза и товарищества». По его утверждению, такая республика продолжала существовать в виде chapelk, т.е. гильдии, профессиональной корпорации каждого цеха, но большие гильдии были разогнаны властями, ряды печатников разбавлены at-hues, подмастерья оказались отрезанными от разряда мастеров, а мастера удалились в собственный мир haute cuisine (изысканной кухни) и grasses matinees (позднего вставания по утрам). Владелец типографии на рю Сен-Севрен иначе питался, вставал и ложился в другие часы, говорил другим языком. Его жена и дочери заигрывали с не чуждыми мирской жизни аббатами и держали домашних животных. Буржуа совершенно очевидно принадлежал к другой субкультуре— той, которая означала прежде всего, что он не работает. Во введении к истории кошачьего побоища Конта словесно выразил тот контраст между миром работника и миром мастера, который красной нитью проходит через его повествование: «...и ученики, и подмастерья — все уже взялись за дело. Только хозяин с хозяйкой видят сладкие сны. Жерома с Левейе берут завидки. Они не хотят страдать в одиночку, пускай-ка хозяева тоже помучаются, станут их сотоварищами (associes)». Иначе говоря, подростки хотели возврата к мифическому прошлому, когда мастера и работники по-товарищески трудились бок о бок друг с другом. Вероятно, они также имели в виду сравнительно недавнее исчезновение малых книгопечатен. И тогда они принялись истреблять кошек.
Но почему кошек? И почему их убийство казалось столь забавным? Эти вопросы уводят нас от рассмотрения трудовых отношений раннего Нового времени и заставляют обратиться к довольно туманной проблеме народных обычаев и их символики.
* * *
Благодаря фольклористам историки познакомились с циклами календарных обрядов, на которые разделялся год для человека в самом начале Нового времени. Главным из них был цикл карнавала и Великого поста — период разгула с последующим периодом воздержания. Во время карнавала простой люд отменял для себя нормы поведения и ритуально пересматривал общественное устройство, ставя его с ног на голову, например, в безудержно шумных процессиях. На карнавале было раздолье для потехи и фиглярства молодежи, особенно учеников, которые разбивались на так называемые «аббатства» во главе с шутовским «настоятелем» или «королем» и устраивали charivaris («шаривари», гротескные шествия с какофонией), издеваясь над рогоносцами, мужьями, которых бьют жены, невестами, вышедшими замуж не за сверстников, а за юнцов, и всеми теми, кто олицетворял нарушение традиционных норм. Карнавал был порой бурного веселья, чувственности, безумств молодежи — временем, когда она испытывала на прочность общественные устои всплесками аномального поведения, чтобы, перебесившись, вернуться в мир порядка, смирения и великопостной серьезности. Завершался он в масленичный вторник (mardi gras), когда подвергалось ритуальному суду и казни соломенное чучело — Король Карнавал, или Карамантран. В некоторых из шаривари немаловажная роль отводилась кошкам. Например, в Бургундии толпа включала в свою какофонию «гонители кошек». Кошки участвовали и в обрядах, посвященных культу Иоанна Крестителя, день которого отмечался во время летнего солнцестояния, 24 июня. Народ разводил костры, прыгал через них, плясал вокруг и бросал в огонь предметы, наделенные магической силой, надеясь избежать несчастий и обрести везение на год вперед. Излюбленным предметом выступали и кошки — их запихивали в мешки, подвешивали на веревках или заживо сжигали. Парижане любили сжигать кошек мешками, тогда как в Сен-Шамоне местные «куримо» (courimauds, от coura miaud) предпочитали гонять охваченных пламенем животных по улицам. В некоторых районах Бургундии и Лотарингии толпа устраивала танцы вокруг горящего майского шеста с привязанной к нему кошкой. В окрестностях Меца жгли по десять—двенадцать кошек зараз — в корзине, которую водружали прямо на костер. Подобная церемония с большой помпой проводилась и в самом Меце, пока в 1765 году на нее не был наложен запрет.