Смекни!
smekni.com

История Религии (том 1) (стр. 23 из 54)

На зов страдальца откликается хор морских Океанид, они уговаривают Прометея подчинить­ся. А добродушный Океан говорит: «Не лезь ты на рожон, не забывай, что правит никому не по­дотчетный царь».

Но не таков Прометей, он знает, что терпит за доброе дело и не собирается отрекаться от него. Он предвидел свою участь, но тем не менее по­шел на нее во имя человеколюбия. Он тверд, как скала, о которую у ног его тщетно бьются волны. На уговоры Гермеса, которого Зевс посылает выведать известную лишь Прометею тайну буду­щего, титан отвечает:

«Не думай, что из страха перед Зевсом

Я стану бабой, буду умолять,

Как женщина, заламывая руки,

Чтоб тот, кого я ненавижу, снял

С меня оковы. Не бывать тому!»

Рис. 87

Античные театральные маски

Рис. 88

Эсхил.

460-450 гг. до Р.Х.

Судьбу Олимпа, о которой поведала Земля Прометею, он не откроет своему мучителю.

В трагедии все как бы сосредоточено на том, чтобы показать царя богов мстительным тира­ном. Прометей кричит, что он ненавидит всех бо­гов, что у Зевса «справедливостью служит произ­вол», что расправа над заступником людей — всемирный позор владыки Олимпа.

В заключение трагедии Зевс исполняет свою угрозу — и скала с казнимым, среди воя и блеска молний, проваливается в Тартар.

Симпатии зрителя были, конечно, на стороне Прометея. А что же Зевс? Может, божество — не хранитель мира и промыслитель, а страшный палач? Ведь некоторые народы свыклись с такой мыслью, о чем, например, свидетельствует культ Молоха.

Но Эсхил не делает такого вывода. Он гово­рит: если Зевс таков, то против него надо вос­стать во имя добра и свободы. Эсхил взывает к вольнолюбию и мужеству греков, к их чувству че­ловеческого достоинства, произносит приговор деспотизму и поистине божественным ореолом окружает того, кто отдает себя за людей, во имя их спасения. Не случайно, что в скале Прометея иногда усматривали античный прообраз Креста Христова.

Третья (ныне утраченная) часть трилогии — «Освобожденный Прометей» — посвящена при­мирению богов. Зевс сохранил свой трон, но лишь потому, что отказался от зла, изменил саму свою природу. Так решила Судьба, и это уже не про­сто слепое течение событий, а торжество Правды: Судьба требует того же, что и нравственное чув­ство человека. У Эсхила она перестает быть враж­дебным началом, а является принципом нравствен­ного Миропорядка. Верховный бог в единении с Мойрой олицетворяет Провидение. Этому про­видению Эсхил оставляет прежнее имя — Зевс. Он не хотел вводить новую религию, но стремился обновить старую. Его исповедание веры сводится к тому, что не тирания темных и злых сил господ­ствует во Вселенной, но божественная Правда.

Софокл

Афины, V в. до Р.Х.

Младший современник Эсхила, другой великий трагик — Софокл (497—406 гг. до Р.Х.) жил в эпоху расцвета Афин при Перикле и в после­дующие годы Пелопоннесской войны и эпиде­мий. Еще недавно казалось, что свободная жизнь в свободном цивилизованном обществе ведет к окончательному триумфу человека, к спасению от всех мировых зол. Но пришло непонятное и гроз­ное несчастье, беспощадно уничтожая все планы и мечты. Умирает от чумы в расцвете сил Перикл, не осуществив и половины своих замыслов.

Софокл не может, как Эсхил, верить в Провидение, Справедливость и гражданские иде­алы — все это рухнуло перед лицом неведомых сил. Под непосредственным впечатлением смер­ти Перикла Софокл пишет драму «Царь Эдип».

Трагедия воскрешает одно из древних фиван-ских сказаний. В Фивах свирепствует мор. От­чаявшиеся люди приходят к своему царю Эдипу, прося спасти их; ведь Эдип — великий герой и защитник народа, его избрали монархом после того, как он победил кровожадного Сфинкса, раз­гадав его загадки.

Эдип посылает вопросить оракула и получает ответ, что бедствие навлек живущий в Фивах убийца прежнего царя. Лая. Но кто этот человек? Эдип клянется, что разыщет его и уверенно бе­рется за дело; он вызывает старого прорицателя-слепца Тиресия и умоляет его открыть имя пре­ступника. И вот тут-то начинает надвигаться неотвратимое...

Рис. 89

Софокл.

Vв.доР.Х.

Рис. 90

Перикл.

Около 440 г. до Р.Х

.

Софокл настраивает зрителя на ожидание подкрадывающейся беды. То, что сюжет ему из­вестен, не умаляет напряжения. Напротив. Пре­дугадывая развязку, зритель испытывает волне­ние от каждой случайно оброненной фразы, каждого намека. Кажется — вот слово, один шаг, и все останется в тайне, но нет — это всего лишь короткая передышка, и Рок снова продолжает свое наступление.

Тиресий колеблется, он не хочет открывать имя убийцы, царь настаивает, приходя в раздра­жение, а затем и в ярость. Тогда пророк осто­рожно намекает, что в самом Эдипе есть «кое-что, достойное укора». Но властитель глух ко всем предостережениям: он неотступно требует ответа и наконец получает его:

«Заставлю же тебя

Я приговор свой собственный исполнить:

Беги от нас: не говори ни с кем —

Ты кровью землю осквернил, ты проклят!»

Эдип поражен, но ни на секунду не сомнева­ется, что пророк лжет. Это заговор! Тогда Тире­сий удаляется, всенародно объявив, что Эдип — убийца своего отца и муж своей матери. Насто­роженный царь останавливает слепца:

Рис. 91

Развалины греческого форума

«Эдип. Слова твои загадочны.

Тиресий. Умеешь ты хитрые загадки разрешать.

Эдип. Над счастьем ли Эдипа ты смеешься?

Тиресий. То счастие тебя погубит».

Гнев царя обращается на брата жены, Креонта: это его происки, он хочет завладеть престолом. Но в дело вмешивается царица Иокаста. Она смеется над пророчеством: ведь Лаю было пред­сказано, что он падет от руки сына, и поэтому он приказал бросить ребенка в лесу связанным. Убит же Лай был вовсе не сыном, а разбойником на перекрестке дорог. Можно ли после этого верить оракулам?

Упоминание о перекрестке заставляет Эдипа вздрогнуть; он начинает торопливо расспраши­вать, как выглядел Лай, как совершилось убий­ство. И каждый ответ наполняет его ужасом. Невероятная догадка закрадывается ему в душу. Страх овладевает и царицей.

Эдип велит найти последнего свидетеля — старого слугу Лая, которому приказали умертвить младенца-царевича. А сам тем временем расска­зывает Иокасте, как до прибытия в Фивы он встре­тил на перекрестке дерзкого старика на колесни­це, который не хотел уступить ему дорогу. Старик хлестнул Эдипа плетью, а тот в приступе ярости поверг наглеца наземь и без труда расправился с его рабами. Что, если этот убитый старик и Лай — одно лицо? Но все же Эдип продолжает еще надеяться. Быть может, это — ошибка, совпаде­ние? Он готов ухватиться за любую возмож­ность. Иокаста утешает его, напоминая, что сын ее и Лая погиб еще в младенчестве.

Теперь ждут старого пастуха. А тем време­нем речитатив хора звучит как погребальная песнь:

«Гордость рождает тиранов,

И многих, насытив безумьем,

Выше, все выше ведет их

К обрыву в пропасть».

Зритель уже готов к катастрофе. Перед ним Эдип — мечущийся, страдающий, страстно жела­ющий доказать себе свою невиновность. Между тем он уже обречен.

На мгновение тучи рассеиваются. Из Корин­фа прибывает вестник, который сообщает, что умер Полиб — отец Эдипа. В несчастном царе вновь оживает надежда. Он объясняет гонцу, что бежал из Коринфа, потому что ему было предсказано, что он убьет отца и женится на матери. Но раз царь Полиб умер своей смертью, то бояться нечего. Правда, еще жива мать... Но тут вестник, думая утешить царя, открывает ему тайну: Эдип не род­ной сын коринфской четы — он был найден ребенком в лесу и усыновлен Полибом... От на­дежд не остается почти ничего. Окончательно уничтожит их старый пастух, готовый уже пред­стать перед Эдипом.

Напрасно Иокаста умоляет мужа прекратить расспросы; в ослеплении он как бы забывает об опасности, которая кроется в признании очевид­ца. Он надменно заявляет, что не стыдится низ­кого происхождения:

«Но знаю: в том, что я дитя Судьбы,

Всем радости дарящей, нет позора.

Судьба мне мать и время мне отец:

Они Эдипа сделали великим

Из малого. Я родился от них

И не боюсь узнать мое рожденье!»

Увы! Это последние слова Эдипа-царя, боль­ше он не будет говорить как власть имеющий. Сейчас он узнает, какая «мать» ему Судьба, и родится новый Эдип: Эдип-преступник, Эдип-че­ловек, искалеченный Судьбой.

Угрозами вырвано признание у пастуха. Да, он, Эдип, был сыном Лая, тем самым, которого тот ре­шился умертвить, боясь исполнения пророчества.

«Горе, горе! Я проклят!» — кричит обезумев­ший царь. Но Судьба готовит еще один удар: Иокаста повесилась во дворце. С воплем врыва­ется Эдип в спальню жены-матери и застежка­ми ее пояса выкалывает себе глаза: он не хочет больше видеть ни людей, ни солнца, он просит увести его, спрятать.

«Ночь беспредельная,

Неотвратимая! Тьма несказанная,

Смерти подобная!

Еще в ней ярче образы кровавые,

Еще сильнее боль воспоминанья!»

Аполлон отомстил за пренебрежение к его пророчеству. О, зачем не был Эдип убит ребен­ком? Зачем чужая жалость спасла его? Он — сын, он — и муж, дети его — его братья. «Нет, нет! Нельзя об этом говорить... Из людей не вы­нес бы никто моих страданий».

Весь этот кошмар отцеубийства и кровосме­шения усугубляется для него мыслью о скверне, влекущей за собой проклятие. Но он сам каз­нил себя.

В последних сценах трагедии перед зрите­лем уже не гордый и вспыльчивый властелин, а согбенный слепец, погруженный в тихую скорбь. Он уходит из города как зачумленный. А хор говорит о тщете человеческого счастья, о непроч­ности жребия смертных, о всевластии Судьбы, которую не может преодолеть никто, даже побе­дитель Сфинкса.

Снова Мойра вырастает над миром как маска Горгоны1. Она — не высшая благая Воля, она — лишь неумолимый порядок вещей, перед которым человек бессилен. Такова, согласно Софоклу, прав­да жизни. У Софокла Мойра меньше всего по­хожа на небесный Промысел. Она просто дей­ствует как закон причинных связей, равнодушный к миру человека. Совершилось преступление — не важно, сознательно или невольно; оно — ре­альный факт и влечет за собой столь же реальные последствия. Здесь источник античного «страха судьбы», немыми свидетелями которого остались маски греческого театра. Конвульсивные грима­сы этих бредовых ликов говорят о всепоглощаю­щем ужасе человека, подавленного Неведомым.