«В окружении комсостава ГПУ Горький прошел быстрыми длинными шагами по коридорам нескольких общежитии. Все двери комнат были распахнуты, но он в них почти не заходил. В санчасти ему выстроили в две шеренги в свежих халатах врачей и сестер, он и смотреть не стал, ушел. ...в карцерах не оказалось людского переполнения На скамьях сидели воры (уже их много было на Соловках) и все... читали газеты! Никто из них не смел встать и пожаловаться, но придумали они: держать газеты вверх ногами. И Горький подошел к одному и молча обернул газету как надо. Заметил! Догадался! Так не покинет! Защитит!» (б, 43).
И вдруг — в детколонии — какой-то 14-летний мальчишка сказал:
Слушай, Горький! Всё, что ты видишь,—это неправда. А хочешь правду знать? (Ах, мальчишка, зачем ты портишь только-только настроившееся благополучие литературного патриарха? Дворец в Москве, имение в Подмосковье...) И ведено было выйти всем,— и детям, и даже сопровождающим гепеушникам,— и мальчик полтора часа рассказывал долговязому старику. Горький вышел из барака, заливаясь слезами. Ему подали коляску ехать обедать на дачу к начальнику лагеря. А ребята хлынули в барак: «О комариках сказал?»
— «Сказал!» — <0 жёрдочках сказал?» — «Сказал!» — «О вридлах сказал?»—.«Сказал!»—«А как с лестницы спихивают?.. А про мешки?.. А ночевки в снегу?..» Всё-всё-всё сказал правдолюбец мальчишка!!!
Но даже имени его мы не знаем.
22 июня [1929 г.], уже после разговора с мальчиком, Горький оставил запись в «Книге отзывов», специально сшитой для этого случая:
«Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не хочется да и стыдно (!) было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют, вместе с этим, быть замечательно смелыми творцами культуры.»
23-го Горький отплыл. Едва отошел его пароход — мальчика расстреляли. (Сердцевед! знаток людей! -— как мог он не забрать мальчика с собою?!)
Так утверждается в новом поколении вера в справедливость» (б, 44). Да и «был ли мальчик?»—вопрос Горького из его романа «Жизнь Клима Самгина».
«Выступая на последнем слете беломорстроевцев 25.8.33 в городе Дмитрове (они уже переехали на Волгоканал), Горький сказал: «Я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОПТУ перевоспитывает людей.» <...> И, уже еле сдерживая слезы, обратился к присутствующим чекистам: «Черти драповые, вы сами не знаете, что сделали...» (б, 59).
Увы, вернувшись в Советский Союз, Горький стал писать, под опекой Сталина и Ягоды, только «своевременные» и совсем не оригинальные мысли. Часто жалкие и пошлые. И у Солженицына вырывается: «...Сталин убивал его зря, из перестраховки: он воспел бы и 37-й год» (б, 44). Горький стал вполне «благонамеренным»...
Кто же противостоит в книге Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» чекистам и уркам, «благонамеренным» и «слабакам», теоретикам и певцам «перевоспитания» людей в зэков? Всем им противостоит у Солженицына интеллигенция. «С годами мне пришлось задумываться над этим словом — интеллигенция. Мы все очень любим относить себя к ней — а ведь не все относимся. В Советском Союзе это слово приобрело совершенно извращенный смысл. К интеллигенции стали относить всех, кто не работает (и боится работать) руками. Сюда попали все партийные, государственные, военные и профсоюзные бюрократы...» — перечисляемый список у Солженицына длинен и тосклив. «А между тем ни по одному из этих признаков (формальных.—Л.Ш., И.К.) человек не может быть зачислен в интеллигенцию. Если мы не хотим потерять это понятие, мы не должеы его разменивать. Интеллигент не определяется профессиональной принадлежностью и родом занятий. Хорошее воспитание и хорошая семья тоже еще не обязательно выращивают (Интеллигента. Интеллигент — это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни настойчивы и постоянны, не понуждаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент это: тот, чья мысль не подражательна» (б, 179—180).
Размышляя над трагическими судьбами отечественной интеллигенции, изуродованной, онемевшей, сгинувшей в ГУЛАГе, Солженицын неожиданно приходит к парадоксальному открытию:
«...Архипелаг давал единственную, исключительную возможность для нашей литературы, а может быть — для мировой. Небывалое крепостное право в расцвете XX века в этом одном, ничего не искупающем смысле открывало для писателей плодотворный, хотя и гибельный путь» (б, 303). Этот путь, пройденный самим Солженицыным, а вместе с ним еще несколькими интеллигентами — учеными, писателями, мыслителями (буквально считанные единицы уцелевших!) — путь подвижничества и избранничества. Поистине крестный путь! Евангельский «путь зерна» ...
«Миллионы русских интеллигентов бросили сюда не на экскурсию: на увечья, на смерть, и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество людей развитых, зрелых, богатых культурой оказались без придумки и навсегда в шкуре раба, невольника, лесоруба и шахтера. Так впервые в мировой истории (в таких масштабах) слились опыт верхнего и нижнего слоев общества! Растаяла очень важная, как будто прозрачная, но непробиваемая прежде перегородка, мешавшая верхним понять нижних: жалость. Жалость двигала благородными соболезнователями прошлого (и всеми просветителями) — и жалость же ослепляла их. Их мучили угрызения, что они сами не делят этой дата, и оттого они считали себя обязанными втрое кричать о несправедливости, упуская при этом доосновное рассмотрение человеческой природы нижних, верхних, всех.
Только у интеллигентных, зэков Архипелага эти угрызения наконец отпали: они полностью делили злую долю народа! Только сам став крепостным, русский образованный человек мог теперь (да, если поднимался над собственным горем) писать крепостного мужика изнутри.
Но теперь не стало у него карандаша, бумаги, времени и мягких пальцев. Но теперь надзиратели трясли его вещи, заглядывали в пищеварительный вход и выход, а оперчекисты — в глаза...
Опыт верхнего и нижнего слоев слились — но носители слившегося опыта умерли...
Так невиданная философия и литература еще при рождении погреблись под чугунной коркой Архипелага» (б, 304).
И лишь единицам было дано — историей ли, судьбой. Божьей волей — донести до читателей этот страшный слившийся опыт — интеллигенции и народа. В этом видел свою миссию Солженицын.
1.4«Один день» зэка и история страны.
И вот, с позиций этого слившегося опыта — интеллигенции и народа, прошедших крестный путь нечеловеческих испытаний ГУЛАГа, Солженицын выносит в советскую печать свою «лагерную» повесть — «Один день Ивана Денисовича». Товарищ Солженицына по Марфинской шарашке, писатель, переводчик и филолог Л.З. Копелев приносит рукопись в «Новыя мир» (1961). После долгих переговоров с властями А.Т. Твардовский получает в октябре 1962 г. разрешение Н.С. Хрущева на публикацию «Одного дня...». В 11-м номере «Нового мира» за 1962 год повесть была опубликована, и автор ее в одночасье становится всемирно известным писателем. Ни одна публикация времен «оттепели», да и много лет спустя продолжившей ее горбачевской «перестройки» не имела подобного резонанса и силы воздействия на ход отечественной истории. Приоткрывшаяся щелка в «совершенно секретный» мир сталинской душегубки не просто раскрыла одну из самых страшных и жгучих тайн XX века. Правда о ГУЛАГе (еще очень маленькая, частная, почти интимная, по сравнению с будущим монолитом «Архипелага»!) показала «всему прогрессивному человечеству» органическое родство всех отвратительных разновидностей тоталитаризма, будь то гитлеровские «лагеря смерти» (Освенцим, Маиданек, Треблинка), или сталинский Архипелаг ГУЛАГ—те же лагеря смерти, только направленные на истребление собственного народа и осененные коммунистическими лозунгами, лживой пропагандой создания «нового человека» в ходе ожесточенной классовой борьбы и беспощадной «перековки» человека «старого».
По обыкновению всех партийных руководителей Советского Союза Хрущев пытался и Солженицына использовать, вместе с его повестью, в качестве «колесика и винтика» партийного дела. В своей известной речи на встрече с деятелями литературы и искусства 8 марта 1963 г. он представил открытие Солженицына как писателя заслугой партии, результатом мудрого партийного руководства литературой и искусство в годы своего собственного правления.
«В последние годы в своем творчестве деятели литературы и искусства уделяют большое внимание тому периоду в жизни советского общества, который связан с культом личности Сталина. Все это вполне объяснимо и закономерно. Появились произведения, в которых правдиво, с партийных позиций освещается советская действительность тех лет. Можно было бы привести как пример поэму А. Твардовского «За далью — даль», повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», некоторые стихи Е. Евтушенко, кинофильм Г. Чухрая «Чистое небо» и другие произведения.
Партия поддерживает подлинно правдивые художественные произведения, каких бы отрицательных сторон жизни они ни касались, если они помогают народу в его борьбе за новое общество, сплачивают и укрепляют его силы.
Условие, при котором партия поддерживала произведения, касающиеся «отрицательных сторон жизни», было сформулировано Хрущевым отнюдь не случайно: искусство и литература — «с партийных позиций» — нужны для того, чтобы помогать в «борьбе за новое общество», а не против него, чтобы сплачивать и укреплять силы коммунистов, а не раздроблять их и разоружать перед лицом идеологического противника. Далеко не всем партийным деятелям и писателям, аплодировавшим Хрущеву в 1962—1963 гг., было ясно, что Солженицын и Хрущев преследовали разные цели, утверждали взаимоисключающие идеи. Если Хрущев хотел спасти коммунистический режим за счет проведения половинчатых реформ, идеологической либерализации умеренного толка, то Солженицын стремился сокрушить его, взорвать правдой изнутри.