Конечно, самая страшная фигура в рассказе — Фаддей, этот «ненасытный старик», потерявший элементарную человеческую жалость, обуреваемый единственной жаждой наживы. Даже на горницу «легло проклятие с тех пор, как руки Фаддея ухватились ее ломать».
Правда, Фаддей в юности был совершенно другой — не случайно же его любила Матрена. И в том, что к старости он изменился неузнаваемо, есть некая доля вины и самой Матрены. И она это чувствовала, многое ему прощала. Ведь не дождалась она Фаддея с фронта, похоронила в мыслях прежде времени — и обозлился Фаддей на весь мир, сгоняя всю свою обиду и злость на жене, найденной им второй Матрене. А дальше — больше... На похоронах Матрены и сына он был мрачен одной тяжкой думой — спасти горницу от огня и от Матрениных сестер.
«Перебрав тальновских,— пишет автор,— я понял, что Фаддей был в деревне такой не один».
А вот Матрена — такая — была совершенно одна.
И возникает вопрос:
— Есть ли в гибели Матрены некая закономерность, или это стечение случайных обстоятельств, достоверное воспроизведение автором реального факта? (Известно, что у Матрены Солженицына был прототип — Матрена Васильевна Захарова, жизнь и смерть которой легли в основу рассказа.)
Смерть Матрены неизбежна и закономерна.«Говорят, смерть всегда выбирает лучших. И если не придерживаться точного реального факта, то в этом виден какой-то символ: уходит из жизни именно Матрена-праведница. Такие всегда виноваты, такие всегда расплачиваются даже и не за свои грехи». «Разорвалась тоненькая ниточка, еще соединявшая Матрену с другими жителями деревни. Умерла Матрена, а вместе с нею ее Бог, которому она никогда не молилась, но который жил у нес в душе и, наверное, помогал ей в жизни».
Да, смерть героини — это некий рубеж, это обрыв еще державшихся при Матрене нравственных связей. Возможно, это начало распада, гибели нравственных устоев, которые крепила своей жизнью Матрена.
В связи с этим выводом следует признать, что взгляд Солженицына на деревню тех лет (рассказ написан в 1959 году) отличается суровой и жестокой правдой. Если учесть, что 50—60-е годы «деревенская проза» в целом еще видела в деревне хранительницу духовных и нравственных ценностей народной жизни, то отличие солженицынской позиции очевидно.
Первоначальное (авторское) название рассказа — «Не стоит село без праведника» — несло в себе основную идейную нагрузку. А Твардовский предложил ради публикации более нейтральное название
— «Матренин двор». Но я увидел в этом названии глубокий смысл. Если оттолкнуться от широких понятий «колхозный двор», «крестьянский двор», то в этом же ряду будет и «Матренин двор» как символ особого устройства жизни, особого мира. Матрена, единственная в Деревне, живет в своем мире: она устраивает свою жизнь трудом, честностью, добротой и терпением, сохранив свою душу и внутреннюю свободу. По-народному мудрая, рассудительная, умеющая ценить добро и красоту, улыбчивая и общительная по нраву, Матрена сумела противостоять злу и насилию, сохранив свой «двор».
Так логически выстраивается ассоциативная цепочка: Матренин двор — Матренин мир — особый мир праведника. Мир духовности, добра, милосердия, о котором писали еще Ф. М. Достоевский и Л, Н. Толстой. Но гибнет Матрена — и рушится этот мир: растаскивают по бревнышку ее дом с жадностью делят ее скромные пожитки. И некому защитить Матренин двор, никто даже не задумывается, что с уходом Матрены уходит из жизни что-то очень ценное и важное, не поддающееся дележу и примитивной житейской оценке.
«Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша». Да, горек финал рассказа. Означает ли это, что автор не оставляет никакой надежды? Какова вооще позиция автора, если брать шире, в контексте всего его творчества?
Так в процессе анализа выходим к самому главному вопросу — образу автора в рассказе, его позиции в решении поставленных им вопросов.
Рассказ во многом автобиографичен. После освобождения из лагеря Солженицын едет в среднюю Pоссию работать учителем, где и встречается с Матреной. Судьба его нелегка. Об этом свидетельствуют художественные детали (например, упоминание о том, что «ел я дважды в сутки, как на фронте», о лагерной телогрейке, о неприятных воспоминаниях, «когда ночью приходят к тебе громко и в шинелях», и др.). Я уже отмечал, что автор по-разному выражает свое отношение к Матрене и происходящим событиям: здесь и Укрытая авторская характеристика, проявляющаяся в подборе художественных деталей, в тональности и «красках» повествования, в системе образов; в то же время писатель нередко прибегает к прямым оценкам и комментариям. Все это придает рассказу особую доверительность и художественную проникновенность. Автор признает, что и он, породнившийся с Матреной, никаких корыстных интересов не преследующий, тем не менее так до конца ее и не понял, И лишь смерть раскрыла перед ним величественный и трагический образ Матрены. И рассказ — это своего рода авторское покаяние, горькое раскаяние за нравственную слепоту всех окружающих, включая и его самого. Он преклоняет голову перед человеком бескорыстной души, но абсолютно безответным, беззащитным, придавленным всей господствующей системой. Солженицын находит предельно точное слово — «беспритульная» Мйгрена. И в такой позиции я сумел увидеть близость великой идее смирения, идущей опять же от Достоевского и Толстого. 'Гак ли это? Сторонники этой точки зрения обращают внимание на сравнение Матрены с праведницей. В прошлом веке это понятие было в чести, так называли человека, поведение которого соответствовало религиозным заповедям. Но, к глубокому сожалению, в наше время это слове попало в число устаревших. Больше того, оно приобрело явно иронический оттенок. Читаем «Словарь русского языка» С. И. Ожегова (1987 г.): «Праведник — человек, ни в чем не погрешающий против правил нравственности» (точная характеристика Матрены!). И все бы нормально, если бы рядом с этим определением не стояла в словаре помета — «ирон.». Действительно, отношение окружающих к Матрене вполне соответствует такому толкованию. Да я вынужден признать, что если и встречаются еще такие люди в жизни (а это, по их убеждению, случается крайне редко), то, как правило, они вызывают у окружающих непонимание, насмешку, а порой и раздражение. Вспомним еще раз, что Солженицын становится «в оппозицию не столько к той или иной политической системе, сколько к ложным нравственным основаниям общества». Он стремится вернуть вечным нравственным понятиям их глубинное, исконное значение.
Если исходить из подобных рассуждений, то несомненно, что Солженицын продолжает одну из центральных гуманистических линий русской классической литературы — идею нравственного идеала, внутренней свободы и независимости даже при внешнем притеснении, идею нравственного совершенствования каждого. В этом он видит национальное спасение, так же как связывает свои надежды с идеей покаяния. Эту же мысль он проводит и в своей, казалось бы, самой «политической» обличительной книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «..-линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями,— она проходит через каждое человеческое сердце — и через все человеческие сердца...».
В процессе анализа, я старался чаще обращаться к тексту рассказа, цитировать, чтобы еще раз почувствовать силу и красоту исконно русского языка который Солженицын возвращает нам во все более скудеющую речь нашу. Говоря о мастерстве писателя, об особенностях его языка и стиля, я вновь обращаюсь к выразительному чтению отдельных эпизодов, авторских размышлений. Я восхищен глубинным чувством языка, верностью Солженицына народной правде. Хочу добавить ко всему сказанному, что рассказ в целом, несмотря на трагизм событий, выдержан на какой-то очень теплой, светлой, пронзительной ноте, настраивает на добрые чувства и серьезные размышления. Пожалуй, в наше время это особенно важно.
2.2 Раковый корпус
Это – повесть: «И повестью-то назвал сперва для одного того, чтоб не путали с конфискованным романом… Лишь потом прояснилось, что и по сути ей приличнее называться повестью».
«Повесть задумана весной 1955-го в Ташкенте в день выписки из ракового корпуса».
«Однако замысел лежал без всякого движения до января 1963-го, когда повесть начата, но и тут оттеснена началом работы над «Красным колесом». В 1964-м автором предпринята поездка в Ташкентский онкодиспансер для встречи со своими бывшими лечащими врачами и для уточнения некоторых медицинских обстоятельств. С осени 1965-го, после ареста авторского архива, когда материалы «Архипелага» дорабатывались в Укрывище, в местах открытой жизни только и можно было продолжать эту повесть. Весной 1966-го закончена 1-я часть, предложена «Новому миру», отвергнута им — и пущена автором в «Самиздат». В течение 1966-го закончена и 2-я часть, с такой же судьбой. Осенью того года состоялось обсуждение 1-й части в секции прозы московского отделения Союза писателей, и это был верхний предел достигнутой легальности. Осенью 1967-го «Новый мир» легализовал принятие повести к печатанию, но дальше сделать ничего не мог». Первые издания повести вышли в 1968 году в Париже и Франкфурте.
В «Раковом корпусе» сталкиваются и расходятся два главных действующих лица. Один, прообразом которого отчасти служит сам автор, — Олег Филимонович Костоглотов, бывший фронтовой сержант, а ныне административно-ссыльный, приехавший в онкодиспансер умирать и почти «случайно» спасенный. Он навсегда ранен увиденным на войне и каторге, так что, даже прочтя в зоопарке на клетке барсука; «Барсук живет в глубоких и сложных норах», тотчас соображает: «Вот это по-нашему! Молодец, барсук, а что остается? И морда у него матрасно-полосатая, чистый каторжник».