Когда множественные роды наконец окончились, роженица спросила, где ее дети. Бритоголовый разглядел ее лицо — это была она, его главная пациентка, ради которой он сражался с медицинскими чиновниками, с коллегами, с друзьями, даже со своей семьей… Измученная непосильной работой, голодом, родами, одиночеством, ответственностью, безденежьем,— и он объяснил как мог, что дети ее, надо думать, на небесах. Она горько заплакала:
— А мне-то что же, никого, ни одного дитеночка…
Она лежала, а он стоял перед ней на коленях. Путаница наростов и тяжей ослабла и болталась вокруг ее бедер, покрытых сплошь растяжками и ссадинами. Он потянул за одну из ракушек, она осталась в его руке. Только что плотные и живые, как черви, тяжи крошились в руках, и вся эта путаная сеть слетела с ее тела сухой шелухой. Какая-то кожистая пленка, напоминающая змеиный выползок, сошла с бедер роженицы. К телу ее вернулось человеческое достоинство. Да и глаза ее, обведенные темными кругами страдания, смотрели на доктора с благодарностью. Он хорошо знал этот утомленный, немного отрешенный взгляд только что родившей женщины…
— Идти можешь?— спросил Бритоголовый.
— Я здесь останусь,— ответила она.
Тогда Бритоголовый зарыл в песок остатки чудовищных наростов, подобрал с земли несколько сухих растений и зажег огонь.
— Отдыхай, деточка, отдыхай. Все будет хорошо…
Она зашевелилась, привстала, опершись на руку.
— Как же хорошо…
Бритоголовый оглянулся — его ждали. Впервые за все время путешествия, уходя, он не угасил огня.
Они пошли дальше обычным своим порядком по одному, по двое, и Бритоголовый, оглядываясь, все видел вдали голубоватый огонь. Потом он услышал позади себя чмокающий гулкий звук и, обернувшись в последний раз, уже не увидел ничего, кроме песчаных холмов и собственных следов, быстро затягивающихся песчаной легкой поземкой…
глава 10
Некоторое время Профессор проявлял известное послушание и не докучал Бритоголовому вопросами. Он пытался поговорить с Новенькой, но та, глядя в лицо ему открыто и доброжелательно, не смогла дать сколько-нибудь внятного ответа ни на один вопрос. Он долго обдумывал, как бы ему так умно поговорить с Бритоголовым, чтобы и своего достоинства не уронить, и добиться хоть какой-нибудь ясности. Странное это путешествие затягивалось, но одновременно — Профессор чувствовал — ослабевало и желание все разъяснить: закралась какая-то догадка, которую он гнал от себя. К тому же им овладевала странная апатия, костер оказывал на него такое двойственное воздействие — успокаивал, но и притуплял ум…
Однажды у костра Профессор подсел к Бритоголовому и очень корректно к нему обратился:
— Скажите, пожалуйста, нет ли у вас какой-нибудь возможности связаться с моей семьей, с женой, собственно говоря? Я уверен, что она очень беспокоится…
— В принципе есть. А что именно вы хотите ей сообщить?
— Ну, в первую очередь, что я жив и здоров. Видите ли, мы женаты почти сорок два года и практически никогда не разлучались… Если уж я по каким-то причинам не могу быть возвращен на свое место,— тут Профессор сделал многозначительную паузу, чтобы Бритоголовый понял всю его, Профессора, деликатность,— не могла бы она быть ко мне откомандирована?
Бритоголовый почесал толстым пальцем за ухом:
— Мм… Скажите, пожалуйста, а супруга ваша верующий человек?
Профессор вознегодовал:
— Помилуйте! Ну, разумеется, мы атеисты. Я философ, марксист, преподаватель марксистско-ленинской эстетики. И жена член партии…
— Понятно, понятно,— перебил Бритоголовый,— а в семье верующие есть?
— Нет, конечно. Теща была темная деревенская женщина, но померла, царствие небесное, в пятьдесят первом…
— Ну, это как раз не имеет значения,— как будто успокоил его Бритоголовый.
— Что, простите, не имеет?
— А что умерла… Вообще-то, передать можно. Только, знаете, я бы вам посоветовал ограничиться кратким сообщением, типа: «Все в порядке. Не волнуйся»… А то как же вы ее сюда приглашаете, когда и сами не очень хорошо себе представляете, где находитесь?
«Хитрая бестия. Намекает, что место засекреченное»,— рассердился Профессор, но положение его было столь неопределенным, что не мог он ни потребовать, ни настаивать на своем. Да и конфликтовать с этим Бритоголовым было опасно: начальник он, видно, не большого полета, но до другого еще добраться надо. А так и пожаловаться некому… И потому Профессор только подтвердил:
— Да. Я действительно не очень хорошо себе представляю, что это за место, и давно уже хочу получить от вас информацию…
Тут Бритоголовый рассмеялся:
— Да я и сам толком не знаю…
— Ну хорошо, может, вы хоть приблизительно знаете, каков срок моего пребывания здесь и когда я смогу вернуться домой?
Бритоголовый вздохнул, как Профессору показалось, с сочувствием:
— Про срок тоже ничего не могу сказать. А вот что касается дома… Боюсь, что домой вы больше не попадете…
Профессор задохнулся от возмущения, но сдержался и спросил почти холодно:
— Это по какому же праву?
Тут Бритоголовый встал, протянул руку над костром. Огонь угас, как будто уйдя ему в руку.
— Мы к этому разговору еще вернемся. А пока ограничимся тем, что ваша жена получит сообщение, что с вами все в порядке, Профессор…— И Профессору почудилось какое-то ехидство в том, как Бритоголовый произносил его ученое звание…
глава 11
Новенькая бродила по многоэтажному сложно устроенному дому с длинными коридорами и цветочными газонами вдоль стен. Огромное количество дверей выходило в коридор, и на каждой стоял знак, не то числовой, не то буквенный и, как это бывает во сне, очень внятный. Новенькая, как опытный в сновидениях человек, сразу же догадалась, что эти знаки относятся к той породе вещей, которые существуют лишь во сне и при выходе из сна не протискиваются в другое место. Существовала известная простая формула, по которой одни вещи, события и впечатления трансформировались в иное состояние без изменения, другие странно изменялись, а третьи просто рассыпались. И Новенькая даже и не попыталась покрепче отпечатать в памяти этот знак на дверях — он был из породы сыпучих. Она проходила мимо дверей и с первого же взгляда понимала: не тот. Тот, что был ей нужен, был связан с какой-то пожилой женщиной.
Она уже обежала километры коридоров и чувствовала, что нужный знак вот-вот появится. И действительно, он нашелся, и она открыла дверь. Комната была светленькая, скромная, похожая на дешевый номер в захолустной гостинице где-нибудь в Вологде или Архангельске. В углу умывальник, на столе, покрытом красно-белой клетчатой клеенкой, электросамовар. Кровать по-домашнему пышная, с изобильными подушками. На окнах цветы. А возле окна, на венском стуле — пухлая старушка с натертой очками переносицей и с растрепанной книжкой в руках. На втором стуле спал трехцветный кот, такой толстенный, что еле умещался на сиденье. В комнате стояло нераннее утро. Старушка ее ждала, и были они не то хорошими знакомыми, не то состояли в дальнем родстве.
— Чайку выпьем?— спросила старушка.
— С вареньем?— улыбнулась Новенькая.
— А как же? У меня всего наварено, и кружовенное, и клубника, и лесная ягода есть.— И старушка немедленно полезла в буфет, откуда сверкнули круглыми боками литровые банки, обвязанные сверху бумажками.
— И земляничное?
— А как же? Сама собирала… На ближних полянах…— Она вытащила с нижней полки початую банку, сняла крышку и наложила полную вазочку густого и пахучего варенья.
Новенькая посмотрела на варенье:
— А не переварили, Марья Васильевна? Больно густое?
Старушка досадливо махнула рукой:
— Переварила чуток. Да лучше переварить, чем недоварить. Стоит лучше.
— Это да,— согласилась Новенькая.
Старушка включила самовар и полезла за чашками:
— Он быстрый, я его люблю…
Старушка поставила на стол две чашки, Новенькая попросила еще и третью.
— А на что третью-то?— удивилась старушка.
— А для вашей Нади,— объяснила Новенькая.
— Ой,— заволновалась старушка,— я-то думала, мы туда, а, выходит, она к нам?
— Да какая разница? Главное — повидаться.
— Оно да. Поди, она убивается теперь сильно,— закивала мелко старушка.
— А вот вы ей и скажете: Миша велел кланяться и просил передать, что все в порядке.
Старушка все кивала, а Новенькая продолжала:
— А сами-то вы как, Марья Васильевна?
— Да мне что сделается, хорошо… Книжку вон читаю. Там-то без грамоты была, а здесь открылось.
— А что читаете?
— Вот,— старушка подвинула к Новенькой растрепанную книжку,— «Молодую гвардию» Фадеева. Надя очень ее хвалила… Хорошая книжка. Но уж больно тех ребяток жалко. Только — все ли правда или насочиняли?
— Было что-то похожее.— Новенькая раскрыла том.
«Дорогой Танечке в день приема в пионеры.
Валя и Миша Ремен. 1 мая 1951 г.»
Воспоминание кольнуло прямо в сердце — и она проснулась.
* * *
Костер еле горел. Все было как обычно. Ветер притих. Люди отдыхали. Сама она сидела чуть поодаль, возле нее две собаки, светлая, с хвостом калачиком, и большая овчарка.
Дворняга была самая обыкновенная, вторая же вызывала сомнения, ее собачья сущность была чем-то нарушена. Необычным в ней было пристальное внимание не только к своему человеческому спутнику — невозможно было сказать «хозяину»,— но и ко всем остальным. К тому же, чего категорически не умеет ни одна собака, она кивала и качала головой в ответ на задаваемые вопросы: да, нет…
Собаковод был симпатичный человек лет тридцати пяти, с военной выправкой и невзрачным лицом. Красноватый шрам, вроде следа от многолетней фуражки, пересекал лоб. Он возник за спиной Новенькой, обе собаки повернули к нему морды.
— Вы бы пересели на подветренную сторону… Ветер поднимается,— посоветовал он Новенькой.
— Как?— переспросила она.
— Чтоб в лицо не бил…— Он подал ей руку, собаки встали, словно уступая ей дорогу.