— Все в порядке? Правильно отобразилось?— нетерпеливо спросил самый маленький.
— По-моему, правильно. Насколько можно судить по поверхности,— ответил ему самый крупный.— Хорошая будет женщина. Красивая.
— А веселая?— полюбопытствовал маленький.
— Этого можно ожидать… В задатках… Все качества должны трансформироваться: верность, способность к служению, прямодушие… В данном случае, природная веселость…
— А почему нельзя сразу поставить на сворачивание и на запуск?— Малыш прямо-таки засыпал старшего вопросами, но тот был терпелив:
— Ну что ты, как можно? Как раз наоборот, она должна здесь подольше побыть. Чтобы нижние слои заполнились. Если сразу на запуск, подумай, что ей будет сниться? Это же ужас! Как попрут животные инстинкты… Это же Canis lupus familiaris, все-таки хищник… Ты должен знать, кто из недодержанных получается… Ну?— старший ожидал ответа. Маленький растерялся:
— Мы этого еще не проходили, я на третий уровень только что перешел…
— Ладно, ладно. Не проходили, так пройдете… А ты уже из практики будешь знать — оборотни, вервольфы, маньяки, убийцы всех сортов, от сериальных до генштабовских… Понял?— Он с удовольствием давал пояснения.
— Ого!— изумился маленький.— Да чтобы все нижние слои заполнить, это ж какая работа!
— А ты думал, у нас работа легкая?— старший приподнял край одеяла. Под одеялом лежала крупная женщина, с курносым носом и покатым лбом.— Но если мы сейчас хорошо поработаем, это будет очень хорошая женщина, верный друг и преданная жена. Ну, давай,— пригласил он младшего, положил свои острые лапки на покатый лоб и начал легкие массажные движения…
глава 14
Тропинка теперь поднималась в гору. Когда он оказался на вершине холма, увидел сверху неширокую петлистую речку. В песчаной бухточке на берегу реки горел почти невидимый в солнечных лучах костер, над которым висел закопченный котелок. Возле костра, спиной к Бритоголовому, сидел сутулый старик с остатками седых волос под блестящей лысиной. Бритоголовый подошел, поздоровался.
— Чай готов. Рыба испеклась,— улыбнулся старик и ковырнул палочкой лежавшую на плоском камне в тлеющих углях рыбу.— Готова.
— В здешней речушке выловили?— спросил Бритоголовый, усаживаясь и принимая в руки уложенную на листья горячую рыбу.
— Рыбаки принесли. Я с молодости это занятие оставил — охоту, ужение рыбы. Я, признаться, и от употребления животной пищи отказался. Из нравственных побуждений.
Печеная рыба была вкусной, хотя и костистой. Видом напоминала не то крупного ерша, не то морского бычка с шипами вдоль спинного плавника… Потом старик разлил чай из котелка в две алюминиевые кружки, достал из холщовой сумки маленький сверток, развернул. В нем был кусок сотового меда…
Лицо старика было знакомым, но ни с каким именем не вязалось. Он оказался довольно болтливым — рассказывал о детях, внуках, поминал маленького Ванечку, о котором так убивался, и совершенно напрасно… Ругал какого-то Николая Михайловича, сокрушался о его глупости:
— Я прежде думал, глупость не грех, а несчастье. Теперь переменил мысли. Глупость — большой грех, потому что содержит в себе самоуверенность, то есть гордыню.
Старик вытянутыми губами отхлебнул мутного, но очень вкусного чаю, потом поставил кружку на плоский камешек и вздохнул:
— Конечно, меня никак не оправдывает эта похабная людская молва, и хвалебная даже любовь человеков, которой мы в молодости так ждем. Она настигла меня уже после «Севастопольских рассказов», голову мне вскружила, дала пищу для самоуверенности. Она-то и была основанием моей глупости, превышающей все прочие дарования, доставшиеся мне от Творца задаром… Но глупость-то, глупость была моя собственная…
«Ну конечно, как я сразу не догадался? Вот оно, знакомое-то лицо… Лоб в сократовских морщинах, маленькие глазки под лохматыми бровями, широкий русский нос уточкой, всемирно известная борода…»
Бритоголовый не без некоторого лукавства поддакнул старцу:
— Вы правы, правы. Жена моя была из толстовцев, всю жизнь вас цитировала, а я все над ней посмеивался, поддразнивал: Леночка, говорил, а гений-то твой глуповат был… Она обижалась.
Старик насупил брови, потер бороду большими, плоскими пальцами:
— Так и говорили? А ведь это мало кто понимал…
— Это в ваше время… Теперь многие додумались…
Старик кашлянул, взялся за сумочку:
— Пройдемтесь недалеко, я вам кабинет свой покажу… Я, знаете, теперь естествознанием увлекся… Теоретизирую…
Бритоголовый с сожалением встал. Его уже тянул на берег тот голос, с которым он привык считаться, но Бритоголовый понял, что обидел старика и отказываться было бы уж совсем невежливо…
Домик упрятан был в старой дубраве. Небольшой, в три окна, почти совсем закрытый сиреневыми кустами.
«Соцветия уже выкинулись, расцветут дней через пять»,— обратил внимание Бритоголовый. Крыльцо в три ступени. В сенях ведро. Старик открыл дверь — довольно большая комната, по стенам книжные шкафы. На столе микроскоп. Второй стол, у стены, вроде лабораторного, там посуда химическая, какие-то реактивы… Чудеса…
— Вот здесь, в креслах, вам будет покойнее, пожалуйста… Мне давно уже хотелось поговорить с ученым человеком, с современным ученым. Дворянское образование, сами знаете… Естественные науки не изучал в молодости. Гёте, обращаю ваше внимание, блестящее образование получил. Минералогию знал, теорию цвета изобрел, очень глубоко в естествознание вник… Мы же в основном домашнее образование получали… Недоросли, в некотором роде…
* * *
То ли старик юродствовал, то ли над ним, Бритоголовым, издевался… Непонятно… Потом достал очешник, вынул их него пенсне на черной ленточке, нацепил на переносье и сказал строго, даже с мученьем в голосе:
— Пятьдесят лет я размышляю над этими вопросами. Здешние обитатели существа высшие, простодушия очень большого, и я не все могу с ними обсуждать. К тому же в земных наших трагедиях разобраться им трудно, невозможно даже, поскольку они хоть и не вполне бесплотны, но плоть их отличается от нашей земной и по организации структуры, и по самому химическому составу. Слишком тонкая плоть… Вы для меня долгожданный собеседник, какого я не имею многие уже годы…
Старец говорил, а тем временем раскатывал в трубку закрученные листы и разглаживал рукой их задирающиеся вверх стороны, прижал одну сторону стопки двумя толстыми томами, на другую поставил мраморное пресс-папье:
— Открытие мое касается любви. На ее клеточном, так сказать, химическом, уровне. Кое-какие соображения я и хотел вам, Павел Алексеевич, изложить.
Этого земного имени Бритоголовый давно уже не слышал и поразился гораздо более не содержанию торжественной речи величественного, но с несколько суетливыми глазками старца, а самому звуку возвращенного ему имени… Восстановилась нарушенная связь…
— Любовь, как я теперь понимаю, следует рассматривать в ряду других природных явлений, как силу тяжести или как закон химических пристрастий, открытый Дмитрием Ивановичем Менделеевым. Или закон… забыл, как этого итальянца фамилия… по которому жидкость в разных трубочках на одном уровне устанавливается…
«В гимназии не учился… Яснополянское образование, вот оно что…— развеселился в душе Павел Алексеевич.— Похоже, на него произвели большое впечатление учебники шестого класса средней школы…»
— Наес ego fingebam,— возгласил Лев Николаевич,— плотская любовь разрешена человекам! Я заблуждался вместе со всем нашим так называемым христианством. Все страдали, огнем горели от ложного понимания любви, от разделения ее на плотскую, низкую, и умозрительную какую-то, философскую, возвышенную, от стыда за родное, невинное, богом данное тело, которому соединяться с другим безвинно, и блаженно, и благостно!
— Так и сомнения в этом нет никакого, Лев Николаевич,— тихо вставил Павел Алексеевич, заглядывая через плечо в схему, нарисованную красным и синим карандашом. Там была грубо изображена яйцеклетка и сперматозоид.
— Влечение это лежит в основе мироздания, и греки, и индусы, и китайцы это постигли. Мы же, русские, ничего не поняли. Один только Василий Васильевич, несимпатичный, в сущности, господин, что-то прозрел. Воспитание наше, болезни времени, большая ложь, идущая от древних еще монахов-жизнененавистников привели к тому, что мы не постигли любви. А кто не постиг любви к жизни, не может постигнуть и любви к богу,— он замолчал, понурился.— Любовь осуществляется на клеточном уровне — вот суть моего открытия. В ней все законы сосредоточены — и закон сохранения энергии, и закон сохранения материи. И химия, и физика, и математика. Молекулы тяготеют друг друга в силу химического сродства, которое определяется любовью. Даже страстью, если хотите. Металл в присутствии кислорода страстно желает быть окисленным. И заметьте главное, эта химическая любовь доходит до самоотречения! Отдаваясь друг другу, каждый перестает быть самим собой, металл делается окислом, а кислород и вовсе перестает быть газом. То есть самую свою природную сущность отдает из любви… А стихии? Как стремится вода к земле, заполняя каждую луночку, растворяясь в каждой земной трещинке, как облизывает берег морской волна! Любовь, в своем совершенном действии, и обозначает отказ от себя самого, от своей самости, во имя того, что есть предмет любви…— Старик сморщил сухие губы.— Я, Павел Алексеевич, ото всего отказался, что написал. Заблуждение. Одно заблуждение… Вот, сижу здесь, читаю, размышляю. И плачу, знаете… Сколько глупостей наговорил, скольким людям жизнь замутил, а истинных слов — нет, не нашел… Главного о главном не написал. В любви ничего не понял…
— Помилуйте, Лев Николаевич! А рассказ про того молодого крестьянина, что с крыши упал и убился, разве же не про любовь? Да это лучшее, что я про любовь читал во всей моей жизни,— возразил Павел Алексеевич.
Лев Николаевич встрепенулся: