Такого-то рода письмецо Егор Егорыч нес в настоящую минуту к отцу Василию, которого, к великому горю своему и досаде, застал заметно выпившим; кроме того, он увидел на столе графин с водкой, какие-то зеленоватые груздя и безобразнейший, до половины уже съеденный пирог, на каковые предметы отец Василий, испуганный появлением Егора Егорыча, указывал жене глазами; но та, не находя, по-видимому, в сих предметах ничего предосудительного, сначала не понимала его. Вообще мать-протопопица была женщина глупая и неряшливая, что еще более усиливало тяготу жизни отца Василия; как бы то ни было, впрочем, она уразумела, наконец, чего от нее требует муж, и убрала со стола водку и другие съедомые предметы. Егор Егорыч в первую минуту подумывал дать нотацию отцу Василию за малодушие и распущенность, что он и сделал бы, если бы не было тут налицо матери-протопопицы, которой Егор Егорыч всегда не любил, а потому он ограничился тем, что придал лицу своему мрачный вид, и сказал:
- Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей истории русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не дал даже синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и, рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный - товарищ ваш по академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки письмо, которое не угодно ли будет вам прочесть.
Отец Василий, все еще не могший оправиться от смущения, принял письмо от Егора Егорыча дрожащей рукой; когда же он стал пробегать его, то хотя рука еще сильней задрожала, но в то же время красноватое лицо его просияло радостью, и из воспаленных несколько глаз видимо потекли слезы умиления.
- Это не то, что синица, но сам журавль, - проговорил он трепетным от волнения голосом.
- Поэтому вы довольны и примете предложение преосвященного? - спросил Егор Егорыч.
- Господи, как же не принять! - сказал отец Василий, разводя руками. - Я последнее время никогда даже не мечтал о таком счастии для себя и завтра поеду ко владыке представиться ему и поблагодарить его. Мы точно что с ним товарищи по академии, но всегда как-то чуждались друг друга и расходились в наших взглядах...
- Позвольте! - остановил его на этих словах Егор Егорыч. - И я вам скажу, на чем вы расходились: вы были идеалист, а он - эмпирик.
- Так! - подтвердил отец Василий, как бы сразу отрезвленный счастливым оборотом в своей судьбе.
- Только одно условие! - начал затем Егор Егорыч. - Вы поезжайте и переселяйтесь в губернский город; несмотря на то, вы остаетесь моим священником на руге у меня, и я буду высылать вам все деревенские запасы из хлеба и живности.
- Ничего мне, Егор Егорыч, не надобно. Я без того много пользовался вашими благодеяниями; не лишите меня только дружбы вашей, а больше того мне ничего не нужно.
- Дружба дружбой, а служба службой! Я вам запасы буду высылать, а вы оставайтесь до конца дней моих моим духовным отцом и исповедником.
- А это вот дороже для меня всего! - проговорил с чувством отец Василий, и так как Егор Егорыч поднимался с своего места, то и он не преминул встать.
- Но я тоже останусь вашим, - как это назвать? - надзирателем, - забормотал Егор Егорыч и, принимая от отца Василия благословение, шепнул ему: - Водочки прошу вас больше не кушать!
- Не буду, не буду! - шепнул и ему, с своей стороны, отец Василий.
Вслед за тем Егор Егорыч ушел от него, а отец Василий направился в свою небольшую библиотеку и заперся там из опасения, чтобы к нему не пришла мать-протопопица с своими глупыми расспросами. На другой день он уехал в губернский город для представления к владыке, который его весьма любезно принял и долго беседовал с ним о масонстве, причем отец Василий подробно развил перед ним мнение, на которое он намекал в своей речи, сказанной при венчании Егора Егорыча, о том, что грехопадение Адама началось с момента усыпления его, так как в этом случае он подчинился желаниям своего тела. Выслушав это, владыко слегка улыбнулся и проговорил:
- Это очень остроумно, но не знаю, верно ли.
В ответ на это отец Василий придал такое выражение своему лицу, которое как бы говорило: "Да и я не уверен, что так". Особы духовные, как это известно, втайне гораздо большие скептики, чем миряне.
Через месяц после своего представления архиерею отец Василий совершал уже литургию в губернском соборе и всем молящимся чрезвычайно понравился своей осанистой фигурой и величавым служением. Лекции в семинарии он равным образом начал читать с большим успехом, и, пока все это происходило, наступил май месяц, не только что теплый, но даже жаркий, так что деревья уж распустились в полный лист. В комнатах оставаться было душно и скучно, и все обитатели кузьмищевского дома целый день проводили на балконе, причем были облечены в елико возможно легкие одежды. Доктор, например, имел на себе какую-то матросскую блузу; но и ту бы он, по его словам, с великою радостью сбросил с себя, если бы только не было дам; Егор Егорыч такожде носил совершенно летние сюртучок и брюки, и вообще в последнее время он как-то стал более обыкновенного франтить и наделал себе в Москве великое множество всякого платья, летнего и зимнего. Сусанна Николаевна хоть и была в простом домашнем пеньюаре, но, боже мой, как она, говоря без преувеличения, блистала красотой и молодостью посреди своих собеседников. Это была молодая, в полном цвете лилия среди сморщенных тюльпанов. Что касается до ее душевного настроения, то она казалась как бы несколько поспокойнее и повеселее.
В один из таких жарких дней кузьмищевское общество сидело на садовой террасе за обедом, при котором, как водится, прислуживал и Антип Ильич, ничего, впрочем, не подававший, а только внимательно наблюдавший, не нужно ли чего-нибудь собственно Егору Егорычу. В настоящее время он увидел, что одна молодая горничная из гостиной звала его рукой к себе. Антип Ильич вышел к ней и спросил, что ей надобно.
- Письмо с почты привезли к барину, - сказала та, подавая и самое письмо, которое Антип Ильич, положив на имеющийся для того особый серебряный подносик, почтительно подал Егору Егорычу. Тот, как всегда он это делал, нервно и торопливо распечатал письмо и, пробежав первые строки, обратился к Сверстову:
- Поздравляю вас и себя! Это письмо от старика Углакова. Он пишет, что московский генерал-губернатор, по требованию исправника Зверева, препроводил к нему с жандармом Тулузова для дачи показания по делу и для бытия на очных ставках.
- Ура, виват! - воскликнул доктор и протянул руку к не убранному еще со стола графину с водкой, налил из него порядочную рюмку и выпил ее. - Но ведь, Егор Егорыч, мне надобно сейчас же ехать к Аггею Никитичу для нравственной поддержки, - присовокупил он.
- Непременно! После обеда же берите лошадей и поезжайте! - разрешил ему Егор Егорыч, и начал читать письмо далее, окончив которое, он отнесся к Сусанне Николаевне: - А это до нас с тобой касается.
- Что такое? - спросила та встревоженным голосом.
- Пустяки, конечно! - сказал Егор Егорыч. - Александр Яковлич пишет, что нежно любимый им Пьер возвратился в Москву и страдает грудью, а еще более того меланхолией, и что врачи ему предписывают провести нынешнее лето непременно в деревне, но их усадьба с весьма дурным климатом; да и живя в сообществе одной только матери, Пьер, конечно, будет скучать, а потому Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать к нам погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему с великою готовностью.
Сусанна Николаевна ничего на это не возразила и только в продолжение всего остального обеда не прикоснулась уже ни к одному блюду.
Gnadige Frau, а также и Сверстов, это заметили и, предчувствуя, что тут что-то такое скрывается, по окончании обеда, переглянувшись друг с другом, ушли к себе наверх под тем предлогом, что Сверстову надобно было собираться в дорогу, а gnadige Frau, конечно, в этом случае должна была помогать ему. Егор Егорыч пошел, по обыкновению, в свой кабинет, а Сусанна Николаевна пошла тоже за ним.
- Я полагаю, - начала она, облизывая беспрестанно свои хорошенькие пересыхающие губки, - что будет неловко и невозможно даже пригласить Углакова к нам в деревню.
- Почему? - спросил Егор Егорыч, видимо, встревоженный этими словами жены.
- Потому что я еще женщина молодая, а Углаков такой повеса, что бог знает что про меня могут сказать...
- Кто ж может сказать? Здесь и сказать даже некому! - возразил Егор Егорыч прежним встревоженным тоном. - Но ты, может быть, имеешь какой-нибудь другой более серьезный повод не желать его приезда сюда?
Для Сусанны Николаевны настала страшная и решительная минута. Сказать правду Егору Егорычу она боялась, и не за себя, - нет, - а за него; но промолчать было невозможно.
- Имею! - проговорила она глухим голосом.
- Какой? - спросил Егор Егорыч тоже глухим голосом.
- Углаков мне объяснялся в любви! - произнесла Сусанна Николаевна, потупляя в землю глаза.
- И тебя то пугает, что он, вероятно, и здесь... здесь повторит это... свое объяснение? - бормотал Егор Егорыч.
- Непременно повторит! - подтвердила Сусанна Николаевна.
Егор Егорыч при этом беспокойно пошевелился в своем кресле.
- Что мужчина объясняется в любви замужней женщине - это еще небольшая беда, если только в ней самой есть противодействие к тому, но... - и, произнеся это но, Егор Егорыч на мгновение приостановился, как бы желая собраться с духом, - но когда и она тоже носит в душе элемент симпатии к нему, то... - тут уж Егор Егорыч остановился на то: - то ей остается одно: или победить себя и вырвать из души свою склонность, или, что гораздо естественнее, идти без оглядки, куда влечется она своим чувством.
- Я хочу победить себя! - почти воскликнула Сусанна Николаевна, обрадовавшись, что Егор Егорыч как бы подсказал ей фразу, определяющую то, что она твердо решилась делать.