- Позвольте-с, это еще не все, - остановила его Миропа Дмитриевна. - Я всегда требую, чтобы был поручитель.
Последнее условие, по-видимому, сильно смутило камер-юнкера.
- Вы поручителя желаете? - переспросил он.
- Да, - отвечала Миропа Дмитриевна.
Камер-юнкер некоторое время как бы придумывал.
- Конечно, - начал он. - Я мог бы найти поручителя, но тут вот какое обстоятельство замешалось: заем этот я делаю, собственно, для женитьбы на очень богатой невесте, и просить кого-нибудь в поручители из нашего круга - значит непременно огласить, что я делаю свадьбу на заемные деньги; но это может обеспокоить невесту и родителей ее, а потому понимаете?..
- Понимаю, только у меня правило не давать без поручительства никому, - произнесла совершенно бесстрастным голосом Миропа Дмитриевна.
- Правило ужасное! - сказал окончательно растерявшийся камер-юнкер. - Впрочем, что ж я, и забыл совсем; я сейчас же могу вам представить поручителя! - воскликнул он, как бы мгновенно оживившись, после чего, побежав на улицу к Максиньке, рассказал ему все, и сей благородный друг ни минуты не поколебался сам предложить себя в поручители. Пожав ему руку с чувством благодарности, камер-юнкер ввел его к Миропе Дмитриевне.
- Это один из наших даровитейших артистов, и он готов быть моим поручителем, - объяснил он той.
- Но какую вам сумму угодно занять у меня? - спросила Миропа Дмитриевна камер-юнкера.
- Пятнадцать тысяч! - хватил он.
Миропа Дмитриевна почти испугалась, услыхав такую громадную сумму.
- Это сумма очень большая! - проговорила она.
- Но чем больше она, тем выгоднее для вас, потому что я буду платить вам двадцать пять процентов, - убеждал ее камер-юнкер.
- Ведь это вы, madame Зудченко, в один год наживете три тысячи семьсот пятьдесят рублей; это жалованье Павла Степаныча Мочалова, - убеждал ее, с своей стороны, Максинька.
- Я не знаю, сколько там ваш Павел Степаныч получает, - ответила ему только что не с презрением Миропа Дмитриевна, - но тут кто же мне поручится, что господин камер-юнкер не умрет?
- Я ручаюсь; а если он умрет, так я заплачу за него или отец его! - возразил ей Максинька.
- Отец за меня заплатит! - подхватил камер-юнкер, хоть у него никакого отца не было.
- Отцы редко платят! - не согласилась с ним Миропа Дмитриевна. - Но даже если бы я и знала вашего отца, все-таки такую сумму не могу иначе доверить, как под заклад чего-нибудь движимого или недвижимого.
Максинька и камер-юнкер переглянулись между собой.
- Но какую же сумму, - спросил последний, - вы решились бы дать мне под заемное письмо?
Миропа Дмитриевна впала в нерешительность: назначить маленькую сумму было невыгодно, а большую - опасно, и потому, прежде чем объявить определенный ответ, она хотела еще кое-что разузнать и без всякой церемонии спросила камер-юнкера:
- Вы настоящий камер-юнкер или вымышленный?
- Настоящий! - ответил ей тот, вовсе, кажется, не обидевшись таким вопросом.
- Но как же я могу удостовериться в том? - допытывалась Миропа Дмитриевна.
- Спросите в месте моего служения! - объяснил камер-юнкер и подал ей свою карточку, в которой значилось место его служения.
- Да, это мне необходимо сделать, а то, вы знаете, занимая деньги, часто называют себя генералами, сенаторами и камергерами.
- Знаю это я, - воскликнул камер-юнкер, - и даже сам прошу вас справиться и убедиться, что я не лжецаревич!
- Хотя называться лжецаревичем очень опасно! - заметила ему Миропа Дмитриевна.
- Вероятно! - согласился камер-юнкер.
- Очень опасно, - повторила Миропа Дмитриевна, - потому что тогда вас по моему иску посадят не в долговое, а в тюрьму!
- Ну, меня не посадят ни в долговое, ни в тюрьму! - отвечал на это камер-юнкер и засмеялся.
Засмеялся также и Максинька и подтвердил:
- В тюрьму его не посадят.
- Я тоже не думаю того, - согласилась Миропа Дмитриевна.
- Итак, - заключил камер-юнкер, - когда же мне можно явиться к вам за деньгами?
- Послезавтра; завтра я соображу, а послезавтра вы приезжайте ко мне, и мы отправимся в гражданскую палату.
- Но все-таки я не знаю, велика ли будет сумма, которою вы одолжите меня? - хотел было добиться от нее камер-юнкер.
- И это я могу вам сказать не раньше как послезавтра.
- Ну-с, буду ждать этого блаженного послезавтра! - проговорил камер-юнкер и, поцеловав у Миропы Дмитриевны ручку, отправился с своим другом в кофейную, где в изъявление своей благодарности угостил своего поручителя отличным завтраком, каковой Максинька съел с аппетитом голодного волка. Миропа же Дмитриевна как сказала, так и сделала: в то же утро она отправилась в место служения камер-юнкера, где ей подтвердили, что он действительно тут служит и что даже представлен в камергеры.
- А состояние у него есть или нет? - захотела узнать затем Миропа Дмитриевна.
- О состоянии вы можете справиться в первом отделении, - объяснили ей, указав на следующую комнату.
Миропа Дмитриевна перешла в первое отделение и там собственными глазами прочла в формулярном списке камер-юнкера, что за ним числится триста душ, которые у него действительно когда-то были, но он их давным-давно продал и только не находил нужным делать о том отметку в своем формуляре.
Успокоенная сими точными сведениями, Миропа Дмитриевна решилась поверить камер-юнкеру десять тысяч, о чем и объявила ему, когда он приехал к ней вместе с Максинькой. Решением сим камер-юнкер и Максинька были обрадованы несказанно, так как они никак не ожидали выцарапать у Миропы Дмитриевны столь крупную цифру. В гражданской палате, когда стали писать заемное письмо, то Миропа Дмитриевна должна была назвать свою фамилию, услыхав которую камер-юнкер точно как бы встрепенулся.
- А не родственница ли вы одному исправнику, Звереву, с которым я познакомился в уездном городе? - спросил он.
Миропа Дмитриевна по совершенно непонятному предчувствию не захотела себя назвать женою этого исправника и сказала только:
- Нет, это однофамилец мой! Его, кажется, зовут Аггей Никитич?
- Кажется, так; помню только, что у него какое-то дурацкое имя, - говорил камер-юнкер, - а между тем он в этом городишке разыгрывает роль какого-то льва... Пленил жену аптекаря, увез ее от мужа и живет с ней...
При этом известии Миропа Дмитриевна не совладела с собой и вся вспыхнула.
- Вы говорите, он живет с аптекаршей? - спросила она.
- Живет и почти явно это делает; сверх того, чудит еще черт знает что: ревнует ее ко всем, вызывает на дуэль... - говорил камер-юнкер; но так как в это время было окончательно изготовлено заемное письмо и его следовало вручить Миропе Дмитриевне, а она, с своей стороны, должна была отсчитать десять тысяч камер-юнкеру, то обряд этот прекратил разговор об Аггее Никитиче.
Для Миропы Дмитриевны, впрочем, было совершенно достаточно того, что она услыхала. Возвратясь домой с физиономией фурии, Миропа Дмитриевна, не откладывая времени, написала своему супругу хорошенькое письмецо, в коем изъяснила:
"Я всегда считала тебя олухом с тех пор, как с глаз моих спала повязка, по выходе моем за тебя замуж... (Тут бы, собственно, Миропе Дмитриевне следовало сказать: с тех пор, как ты не захотел на службе брать взятки.) Но теперь я вижу, что, кроме того, ты человек самой низкой души, ты обманщик, притворщик и развратник. Как ты смел позволить себе через какие-нибудь два-три дома от нас завести себе любовницу - эту потаскушку-аптекаршу? Неужели ты думал, что я никогда этого не узнаю, или когда узнаю, то позволю тебе это делать? Из каких благополучии, интересно знать? Что ты - прелестным браком твоим со мной наградил меня титулами, чинами, почестями, богатством? Кажется, этого нет, а только унизил меня: из полковницы я сделалась майоршей и проживала на тебя деньги мои. Всякая дура, баба деревенская не станет этого терпеть, и потому я не хочу с тобой больше жить. Черт с тобой; не смей писать мне, ни являться ко мне, чему ты, конечно, будешь очень рад, находясь, вероятно, целые дни в объятиях твоей мерзавки!
Остаюсь ненавидящая и презирающая тебя Миропа Зудченко".
Аггей Никитич пред тем, как получить ему такое грозное послание, продолжал снова все более и более входить в интерес масонства, которое с прежним увлечением преподавал ему почти каждый вечер почтенный аптекарь. И вот в один из таковых вечеров Вибель читал своему неофиту рукописную тетрадку, предуведомив его, что это - извлечение из сборника, принадлежавшего некоему ученому последователю Новикова.
- Мнения о высших целях нашего ордена, - возглашал Вибель, закрывая немного глаза, - столь разнообразны, что описать оные во всех их оттенках так же трудно, как многоразличную зелень полей, лугов и лесов, когда летний ветер навевает на них тени облаков. Некоторые думают, что цели сии состоят в том, чтобы делать людей более добродетельными посредством ожиданий, напрягающих и возвышающих нашу душу, посредством братской помощи и общественной радости и, таким образом, мало-помалу соединить людей достойных в всеобщий союз, который не только бы укреплял каждого особенно, но служил бы и к тому, чтобы соединенными силами увлекать даже тех, кои без энтузиастических видов не взяли бы в том участия.
На этих словах Вибель приостановился и, проговорив наскоро от себя: - С этим мнением я более чем с каким-нибудь согласен! - продолжал дальше читать:
- Другие думают, что сие, конечно, составляет одну из целей, при которой большая часть братии остается, да сия ж внутренняя работа есть и необходимое средство к получению большего. Но что же сие большее? Оно есть испытание натуры вещей и чрез то приобретение себе силы и власти к моральному исправлению людей, власти к познанию обновления нашего тела, к превращению металлов и к проявлению невидимого божественного царства. Некоторые думают, что сие есть, конечно, то богатство, которое приходит к нам с премудростью, но что цель есть, собственно, сама премудрость, соединенная с божеством. Иные почитают такую цель за мечту и невозможность и думают, что распространение человеколюбия, нравственности и общественности, радостное, мудрое наслаждение жизнью и спокойное ожидание смерти есть истинная и удобная для достижения цель. Мораль и религия стараются сие произвести средствами важными, а орден наш - под завесом удовольственных занятий. Вообще мнение братьев различествует в том, что одни почитают сию цель преданьем уже приобретенной мудрости, сообщенной даром провидения высшим главам ордена, для принятия коего, конечно, надлежит им работать. Другие же принимают цель ордена за несовершившееся еще намерение, но к совершению коего ведет работа по предписанию ордена, и которая может быть, весьма редко здесь на земле и познается; но когда настанет время зрелости, она явится и до какой степени воссияет - определить нельзя, да и не нужно. Самое блистательнейшее не кажется невозможным! Довольно, что все вообще признают целью приближение человека к некоторому образу совершенства, не говоря, есть ли то состояние первозданной славы и невинности, или преобразование по Христу, или тысячелетнее царствие, или глубоко-добродетельная, радостная мудрость, в сем ли мире то совершится, или по ту сторону гроба, но токмо каждый стремится к совершенству, как умеет, по любезнейшему образу своего воображения, и мудрейший не смеется ни над одним из них, хоть иногда и все заставляют его улыбаться, ибо в мозгу человеческом ко всякому нечто примешивалось.