- Ах, это вовсе не о состоянии завещание, а скорей посмертное наставление Сусанне, как она должна будет поступать перед богом, перед ближним и перед самой собою!
- Так что если в этом завещании сказано, чтобы она не выходила замуж, так она и не выйдет? - спросил Лябьев.
- Вероятно, - проговорила Муза Николаевна.
- Глупости какие, и глупости потому, что Сусанна, вероятно, со временем сама не послушается этого приказания.
- И то возможно! - не отвергнула Муза Николаевна.
- Ломаки вы, барыни, вот что! Справедливо вас Аграфена Васильевна называет недотрогами, - сказал Лябьев.
Побеседовав таким образом с супругой своей, он в тот же день вечером завернул в кофейную Печкина, которую все еще любил посещать как главное прибежище художественных сил Москвы. В настоящем случае Лябьев из этих художественных сил нашел только Максиньку, восседавшего перед знакомым нам частным приставом, который угощал его пивом. Лябьев подсел к ним.
- Интересную штуку он рассказывает, - произнес Максинька с обычною ему важностью и указывая на частного пристава.
- О чем? - спросил Лябьев.
- О том-с, как мы, по требованию епархиального начальства, замазывали в этой, знаете, масонской церкви, около почтамта, разные надписи.
- Стало быть, нынче сильно преследуют масонов? - сказал Лябьев.
- Ужасно-с! Раскольников тоже велят душить, так что, того и гляди, попадешься в каком-нибудь этаком случае, и тебя турнут; лучше уж я сам заблаговременно уйду и возьму частную службу, тем больше, что у меня есть такая на виду.
- Какая же и где это у вас на виду частная служба? - проговорил надменно и с недоверием Максинька.
- У Тулузова, у откупщика, - нехотя отвечал ему пристав и снова обратился к Лябьеву: - Ах, чтобы не забыть, кстати разговор об этом зашел: позвольте вас спросить, как приходится господину Марфину жена Тулузова: родственница она ему или нет?
- Если вы хотите, то родственница, - отвечал, стараясь припомнить, Лябьев, - но только сводная родня: она была замужем за родным племянником Марфина; но почему вас это интересует?
- По тому обстоятельству, - продолжал пристав, - что я, как вам докладывал, перехожу на службу к господину Тулузову главноуправляющим по его откупам; прежнего своего управляющего Савелия Власьева он прогнал за плутовство и за грубость и мне теперь предлагает это место.
- Но говорят, - возразил на это Лябьев, - этот Тулузов ужасный человек!
- Все это клевета-с, бесстыдная и подлая клевета какого-то докторишки! - воскликнул с одушевлением пристав. - Заслуги Василия Иваныча еще со временем оценит Россия!
Максинька при этом иронически улыбался: он так понимал, что частный пристав все это врет; но не позволил себе высказать это в надежде, что тот его еще угостит пивом.
- Главное желание теперь Василия Иваныча развестись с своей супругой, и это дело он поручает тоже мне, - продолжал между тем пристав.
- Но почему же именно он желает развестись с ней? - спросил Лябьев.
- Потому, что очень она безобразничает, не говоря уже о том, что здесь, в Москве, она вела весьма вольную жизнь...
- С нашим Петькой возжалась! - подхватил Максинька.
- Не с одним вашим Петькой, - отозвался пристав, - мало ли тут у нее было; а поселившись теперь в деревне, вдосталь принялась откалывать разные штуки: сначала связалась с тамошним инвалидным поручиком, расстроила было совершенно его семейную жизнь, а теперь, говорят, пьет напропалую и кутит с мужиками своими.
- Фу ты, боже мой, какая мерзость! - невольно воскликнул Лябьев.
- По-вашему, вот мерзость, а по законам нашим это ничего не значит! - воскликнул тоже и частный пристав. - Даже любовные письма госпожи Тулузовой, в которых она одному здешнему аристократику пишет: "Будь, душенька, тут-то!", или прямо: "Приезжай, душенька, ко мне ночевать; жду тебя с распростертыми объятиями", и того не берут во внимание.
- Это она писала к этому камер-юнкеру, который прежде все сюда ходил? - спросил Максинька.
- Тому самому! - подтвердил пристав.
- Но где ж вы могли достать эти письма? - проговорил Лябьев.
- Мы их купили у этого господина за пятьсот рублей... штук двадцать; баричи-то наши до чего нынче доходят: своего состояния нема, из службы отовсюду повыгнали, теперь и пребывает шатающим, болтающим, моли бога о нас. Но извините, однако, мне пора ехать по наряду в театр, - заключил пристав и, распрощавшись с своими собеседниками, проворно ушел и затем, каким-то кубарем спустившись с лестницы, направился в театр.
- Этот пристав - подлец великий! - сказал тотчас же после его ухода Максинька.
- Великий? - повторил Лябьев.
- Ух какой, первейший из первейших! Говорит, в частную службу идет, а какая и зачем ему служба нужна? Будет уж, нахапал, тысяч триста имеет в ломбарде.
- Не может быть! - не поверил Лябьев.
- Уверяю вас, но что об этом говорить! Позвольте мне лучше предложить вам выпить со мной пива! - сказал Максинька, решившийся на свой счет угостить себя и Лябьева.
- О, нет-с, - не позволил ему тот, - лучше я вас угощу, и не пивом, а портером.
- Благодарю, - сказал с нескрываемым удовольствием Максинька, и когда портер был подан и разлит, он поднял свой стакан вверх и произнес громогласно: - Пью за ваше здоровье, как за первого русского композитора!
- Не врите, не врите, Максинька, - остановил его Лябьев, - есть много других получше меня: первый русский композитор Глинка.
- Так! - не отвергнул Максинька.
Затем, по уходе Лябьева, Максинька пребывал некоторое время как бы в нерешительном состоянии, а потом вдруг проговорил необыкновенно веселым голосом половому:
- Миша, дай-ка мне еще бутылочку пива!
- Да вы и без того много надолжали; хозяин велел только вам верить до двадцати пар, а вы уж...
- Ну, ну, ну! Что за счеты! - остановил его Максинька одновременно ласковым и повелительным голосом.
Половой, усмехнувшись, пошел и принес Максиньке бутылку пива, которую тот принялся распивать с величайшим наслаждением и, видимо, предавался в это время самым благороднейшим чувствованиям.
Однажды, это уж было в начале лета, Муза Николаевна получила весьма странное письмо от Сусанны Николаевны.
"Музочка, душенька, ангел мой, - писала та, - приезжай ко мне, не медля ни минуты, в Кузьмищево, иначе я умру. Я не знаю, что со мною будет; я, может быть, с ума сойду. Я решилась, наконец, распечатать завещание Егора Егорыча. Оно страшно и отрадно для меня, и какая, Музочка, я гадкая женщина. Всего я не могу тебе написать, у меня на это ни сил, ни смелости не хватает".
Когда Муза Николаевна показала это письмо Лябьеву, он сказал:
- Тебе надобно ехать!
- Непременно, - подхватила Муза Николаевна, - а то Сусанна, пожалуй, в самом деле с ума сойдет.
- Положим, что с ума не сойдет, - возразил Лябьев, - и я наперед уверен, что все это творится с ней по милости Терхова: он тут главную роль играет.
- Конечно, без сомнения! - подхватила Муза Николаевна.
- А с ним ты перед отъездом не повидаешься? - спросил Лябьев.
Муза Николаевна несколько мгновений подумала.
- Но зачем мне с ним видеться? - начала она с вопроса. - Подать ему какую-нибудь надежду от себя - это опасно; может быть, ты и я в этом ошибаемся, и это совсем не то...
- Отчего же не то? - сказал с недоумением Лябьев.
- Оттого что... как это знать?.. Может быть, Егор Егорыч завещал Сусанне идти в монастырь.
- Какие глупости! - воскликнул Лябьев. - Тогда к чему же ее фраза, что ей отрадно и страшно?
- К тому, что идти в монастырь Сусанне отрадно, а вместе с тем она боится, сумеет ли вынести монастырскую жизнь.
- Нет, твое предположение - вздор! - отвергнул с решительностью Лябьев.
- Не спорю, но ты согласись, что мне лучше не видеться с Терховым, и от этого надобно уехать как можно скорей, завтра же!
- Завтра же и поезжай! - разрешил ей Аркадий Михайлыч.
- Я поеду, но меня тут две вещи беспокоят: во-первых, наш мальчуган; при нем, разумеется, останется няня, а потом и ты не изволь уходить из дому надолго.
- Куда ж мне уходить? - отозвался Лябьев.
- Да в тот же клуб, где ты уже был и поиграл там, - заметила с легкой укоризной Муза Николаевна, более всего на свете боявшаяся, чтобы к мужу не возвратилась его прежняя страсть к картам.
Лябьев, в свою очередь, был весьма сконфужен таким замечанием жены.
- Что ж, что я был в клубе; я там выиграл, а не проиграл! - проговорил он каким-то нетвердым голосом.
- Это ничего не значит, - возразила ему супруга, - сегодня ты выиграл, а завтра проиграешь вдвое больше; и зачем ты опять начал играть, скажи, пожалуйста?
- Ах, Муза, ты, я вижу, до сих пор меня не понимаешь! - произнес Лябьев и взял себя за голову, как бы желая тем выразить, что его давно гложет какое-то затаенное горе.
- Напротив, я тебя очень хорошо понимаю, - не согласилась с ним Муза Николаевна, - тебе скучно без карт.
- Скучно; а почему мне скучно?
- Потому, что ты недоволен всем, что ты теперь ни напишешь.
- Да как же мне быть довольным? Даже друзья мои, которым когда я сыграю что-нибудь свое, прималчивают, и если не хулят, то и не хвалят.
- Ну, что ж с этим делать? Надобно быть довольным тем, что есть; имя себе ты сделал, - утешала его Муза Николаевна.
- Какое у меня имя! - возразил с досадой Лябьев. - Я не музыкант даже настоящий, а только дилетант.
- Но что ж такое, что дилетант? Точно так же, как и другие; у вас все больше дилетанты; это-то уж, Аркадий, я понимаю, потому что сама тоже немножко принадлежу к вашему кругу.
- Нет, Михаил Иваныч Глинка не дилетант! - воскликнул, иронически рассмеявшись, Лябьев. - Что такое его "Жизнь за царя"?.. Это целый мир, который он создал один, без всяких хоть сколько-нибудь достойных ему предшественников, - создал, легко сказать, оперу, большую, европейскую, а мы только попискиваем романсики. Я вот просвистал удачно "Соловья" да тем и кончил.
- Что ты говоришь: тем кончил? Мало ли твоих вещей? - продолжала возражать Муза Николаевна.
- Вещичек, вещичек! - поправил ее Лябьев. - А все это отчего? Михаил Иваныч вырос посреди оркестра настоящего, хорошего оркестра, который был у его дяди, а потом мало ли у кого и где он учился: он брал уроки у Омана, Ценнера, Карла Мейера, у Цейлера, да и не перечтешь всех, а я что?.. По натуре моей, я знаю, что у меня был талант, но какое же музыкальное воспитание я получил? Обо мне гораздо больше хлопотали, чтобы я чисто произносил по-французски и хорошо танцевал.