Я совершенно бросила музыку с тех самых пор, как переехала в Петербург; но теперь старое фортепьяно, старые ноты снова приохотили меня.
Один день мне нездоровилось, я осталась одна дома; Катя и Соня поехали с ним вместе в Никольское смотреть новую постройку. Чайный стол был накрыт, я сошла вниз и, ожидая их, села за фортепьяно. Я открыла сонату quasi una fantasia и стала играть ее. Никого не видно и не слышно было, окна были открыты в сад; и знакомые, грустно торжественные звуки раздавались в комнате. Я кончила первую часть и совершенно бессознательно, по старой привычке, оглянулась в тот угол, в котором он сиживал, бывало, слушая меня. Но его не было; стул, давно не сдвинутый, стоял в своем углу; а в окно виднелся куст сирени на светлом закате, и свежесть вечера вливалась в открытые окна. Я облокотилась на фортепьяно обеими руками, закрыла ими лицо и задумалась. Я долго сидела так с болью вспоминая старое, невозвратимое и робко придумывая новое. Но впереди как будто уже ничего не было, как будто я ничего не желала и не надеялась. "Неужели я отжила!" ‑ подумала я, с ужасом приподняла голову и, чтобы забыть и не думать, опять стала играть, и все то же andante. "Боже мой! ‑ подумала я. ‑ Прости меня, ежели я виновата или возврати мне все, что было так прекрасно в моей душе или научи, что мне делать? как мне жить теперь?" Шум колес послышался по траве, и перед крыльцом, и на террасе послышались осторожные знакомые шаги и затихли. Но уже не прежнее чувство отозвалось на звук этих знакомых шагов. Когда я окончила, шаги послышались за мною, и рука легла на мое плечо.
‑ Какая ты умница, что сыграла эту сонату, ‑ сказал он.
Я молчала.
‑ Ты не пила чай?
Я отрицательно покачала головой и не оглядывалась на него, чтобы не выдать следов волнения, оставшихся на моем лице.
‑ Они сейчас приедут; лошадь зашалила, и они сошли пешком от большой дороги, ‑ сказал он.
‑ Подождем их, ‑ сказала я и вышла на террасу, надеясь, что и он пойдет за мною; но он спросил про детей и пошел к ним. Опять его присутствие, его простой, добрый голос разу верил меня в том, что что‑то утрачено мною. Чего же еще же дать? Он добр, кроток, он хороший муж, хороший отец, я сам, не знаю, чего еще недостает мне. Я вышла на балкон и села под полотно террасы, на ту самую скамейку, на которой я сидела в день нашего объяснения. Уж солнце зашло, начинало смеркаться, и весенняя темная тучка висела над домом садом, только из‑за деревьев виднелся чистый край неба с потухавшею зарей и только что вспыхнувшею вечернею звездочкой. Надо всем стояла тень легкой тучки, и все ждало тихого весеннего дождика. Ветер замер, ни один лист, ни одна травка не шевелилась, запах сирени и черемухи так сильно, как будто весь воздух цвел, стоял в саду и на террасе и наплывами то вдруг ослабевал, то усиливался, так что хотелось закрыт глаза и ничего не видеть, не слышать, кроме этого сладкого запаха. Георгины и кусты розанов, еще без цвета, неподвижно вытянувшись на своей вскопанной черной рабатке, как будто медленно росли вверх по своим белым обструганным подставкам; лягушки изо всех сил, как будто напоследках перед дождем, который их загонит в воду, дружно и пронзительно трещали из‑под оврага. Один какой‑то тонкий непрерывный водяной звук стоял над этим криком. Соловьи перекликались вперемежку, и слышно было, как тревожно перелетали с места на место. Опять нынешнюю весну один соловей пытался поселиться в кусте под окном, и когда я вышла, слышала, как он переместился за аллею и оттуда щелкнул один раз и затих, тоже ожидая.
Напрасно я себя успокаивала: я и ждала и жалела чего‑то.
Он вернулся сверху и сел подле меня.
‑ Кажется, помочит наших, ‑ сказал он.
‑ Да, ‑ проговорила я, и мы оба долго молчали.
А туча без ветра все опускалась ниже и ниже; все становилось тише, пахучее и неподвижнее, и вдруг капля упала и как будто подпрыгнула на парусинном навесе террасы, другая разбилась на щебне дорожки; по лопуху шлепнуло, и закапал крупный, свежий, усиливающийся дождик. Соловьи и лягушки совсем затихли, только тонкий водяной звук хотя и казался дальше из‑за дождя, но все стоял в воздухе, и какая‑то птица, должно быть, забившись в сухие листья недалеко от террасы, равномерно выводила свои две однообразные ноты. Он встал и хотел уйти.
‑ Куда ты? ‑ спросила я, удерживая его. ‑ Здесь так хорошо.
‑ Послать зонтик и калоши надо, ‑ отвечал он.
‑ Не нужно, сейчас пройдет.
Он согласился со мной, и мы вместе остались у перил террасы. Я оперлась рукою на склизкую, мокрую перекладину и выставила голову. Свежий дождик неровно кропил мне волосы и шею. Тучка, светлея и редея, проливалась над нами; ровный звук дождя заменился редкими каплями, падавшими сверху и с листьев. Опять внизу затрещали лягушки, опять встрепенулись соловьи и из мокрых кустов стали отзываться то с той, то с другой стороны. Все просветлело перед нами.
‑ Как хорошо! ‑ проговорил он, присаживаясь на перилы и рукой проводя по моим мокрым волосам.
Эта простая ласка, как упрек, подействовала на меня, мне захотелось плакать.
‑ И чего еще нужно человеку? ‑ сказал он. ‑ Я теперь так доволен, что мне ничего не нужно, совершенно счастлив! "Не так ты говорил мне когда‑то про свое счастье, ‑ подумала я. ‑ Как ни велико оно было, ты говорил, что все еще и еще чего‑то хотелось тебе. А теперь ты спокоен и доволен, когда у меня в душе как будто невысказанное раскаяние и невыплаканные слезы".
‑ И мне хорошо, ‑ сказала я, ‑ но грустно именно оттого, что все так хорошо передо мной. Во мне так несвязно, неполно, все хочется чего‑то; а тут так прекрасно и спокойно. Неужели и у тебя не примешивается какая‑то тоска к наслаждению природой, как будто хочется чего‑то невозможного и жаль чего‑то прошедшего.
Он принял руку с моей головы и помолчал немного.
‑ Да, прежде и со мной это бывало, особенно весной, ‑ сказал он, как будто припоминая. ‑ И я тоже ночи просиживал, желая и надеясь, и хорошие ночи!.. Но тогда все было впереди, а теперь все сзади; теперь с меня довольно того, что есть, и мне славно, ‑ заключил он так уверенно небрежно, что, как мне ни больно было слышать это, мне поверилось, что он говорит правду.
‑ И ничего тебе не хочется? ‑ спросила я.
‑ Ничего невозможного, ‑ отвечал он, угадывая мое чувство. ‑ Ты вот мочишь голову, ‑ прибавил он, как ребенка лаская меня, еще раз проводя рукой по моим волосам, ‑ ты завидуешь и листьям, и траве за то, что их мочит дождик, тебе бы хотелось быть и травой, и листьями, и дождиком. А я только радуюсь на них, как на все на свете, что хорошо, молодо и счастливо.
‑ И не жаль тебе ничего прошлого? ‑ продолжала я спрашивать, чувствуя, что все тяжелей и тяжелей становится у меня на сердце.
Он задумался и опять замолчал. Я видела, что он хотел ответить совершенно искренно.
‑ Нет! ‑ отвечал он коротко.
‑ Неправда! неправда! ‑ заговорила я, оборачиваясь к нему и глядя в его глаза. ‑ Ты не жалеешь прошлого?
‑ Нет! ‑ повторил он еще раз. ‑ Я благодарен за него, но не жалею прошлого.
‑ Но разве ты не желал бы воротить его? ‑ сказала я. Он отвернулся и стал смотреть в сад.
‑ Не желаю, как не желаю того, чтоб у меня выросли крылья, ‑ сказал он. Нельзя!
‑ И не поправляешь ты прошедшего? не упрекаешь себя или меня?
‑ Никогда! Все было к лучшему!
‑ Послушай! ‑ сказала я, дотрагиваясь до его руки, чтоб он оглянулся на меня. ‑ Послушай, отчего ты никогда не сказал мне, что ты хочешь, чтобы я жила именно так, как ты хотел, зачем ты давал мне волю, которою я не умела пользоваться, зачем ты перестал учить меня? Ежели бы ты хотел, ежели бы ты иначе вел меня, ничего, ничего бы не было, ‑ сказала я голосом, в котором сильней и сильней выражалась холодная досада и упрек, а не прежняя любовь.
‑ Чего бы не было? ‑ сказал он удивленно, оборачиваясь ко мне. ‑ И так ничего нет. Все хорошо. Очень хорошо, ‑ прибавил он, улыбаясь.
"Неужели он не понимает или, еще хуже, не хочет понимать?" ‑ подумала я, и слезы выступили мне на глаза.
‑ Не было бы того, что, ничем не виноватая перед тобой, я наказана твоим равнодушием, презрением даже, ‑ вдруг высказалась я. ‑ Не было бы того, что без всякой моей вины ты вдруг отнял у меня все, что мне было дорого.
‑ Что ты, душа моя! ‑ сказал он, как бы не понимая того, что я говорила.
‑ Нет, дай мне договорить... Ты отнял от меня свое доверие, любовь, уважение даже; потому что я не поверю, что ты меня любишь теперь, после того, что было прежде. Нет, мне надо сразу высказать все, что давно мучит меня, опять перебила я его. ‑ Разве я виновата в том, что не знала жизни, а ты меня оставил одну отыскивать... Разве я виновата, что теперь, когда я сама поняла то, что нужно, когда я, скоро год, бьюсь, чтобы вернуться к тебе, ты отталкиваешь меня, как будто не понимая, чего я хочу, и все так, что ни в чем нельзя упрекнуть тебя, а что я и виновата, и несчастна! Да, ты хочешь опять выбросить меня в ту жизнь, которая могла сделать и мое и твое несчастье.
‑ Да чем же я показал тебе это? ‑ с искренним испугом и удивлением спросил он.
‑ Не ты ли еще вчера говорил, да и беспрестанно говоришь, что я не уживу здесь и что нам опять на зиму надо ехать в Петербург, который ненавистен мне? ‑ продолжала я. ‑ Чем бы поддержать меня, ты избегаешь всякой откровенности, всякого искреннего, нежного слова со мной. И потом, когда я паду совсем, ты будешь упрекать меня и радоваться на мое падение.
‑ Постой, постой, ‑ сказал он строго и холодно, ‑ это нехорошо, что ты говоришь теперь. Это только доказывает, что ты дурно расположена против меня, что ты не...