‑ Зачем вы едете? ‑ спросила я значительно, с расстановкой и прямо глядя на него.
Он не вдруг ответил.
‑ Дела! ‑ проговорил он, опуская глаза. Я поняла, как трудно ему было лгать передо мной и на вопрос, сделанный так искренно.
‑ Послушайте, ‑ сказала я, ‑ вы знаете, какой день нынче для меня. По многому этот день очень важен. Ежели я вас спрашиваю, то не для того, чтобы показать участие (вы знаете, что я привыкла к вам и люблю вас), я спрашиваю потому, что мне нужно знать. Зачем вы едете?
‑ Очень трудно мне вам сказать правду, зачем я еду, ‑ сказал он. ‑ В эту неделю я много думал о вас и о себе и решил, что мне надо ехать. Вы понимаете, зачем? и ежели любите меня, не будете больше спрашивать. ‑ Он потер лоб рукою и закрыл ею глаза. ‑ Это мне тяжело... А вам понятно.
Сердце начало сильно биться у меня.
‑ Я не могу понять, ‑ сказала я, ‑ не могу, а вы скажите мне, ради бога, ради нынешнего дня скажите мне, я все могу спокойно слышать, ‑ сказала я.
Он переменил положенье, взглянул на меня и снова притянул ветку.
‑ Впрочем, ‑ сказал он, помолчав немного и голосом, который напрасно хотел казаться твердым, ‑ хоть и глупо и невозможно рассказывать словами, хоть мне и тяжело, я постараюсь объяснить вам, ‑ добавил он, морщась как будто от физической боли.
‑ Ну! ‑ сказала я.
‑ Представьте себе, что был один господин. А, положим, ‑ сказал он, старый и отживший, и одна госпожа Б, молодая, счастливая, не видавшая еще ни людей, ни жизни. По разным семейным отношениям, он полюбил ее, как дочь и не боялся полюбить иначе.
Он замолчал, но я не прерывала его.
‑ Но он забыл, что Б так молода, что жизнь для нее еще игрушка, продолжал он вдруг скоро и решительно и не глядя на меня, ‑ и что ее легко полюбить иначе, и что ей это весело будет. И он ошибся и вдруг почувствовал, что другое чувство, тяжелое, как раскаянье, пробирается в его душу, и испугался. Испугался, что расстроятся их прежние дружеские отношения, и решился уехать прежде, чем расстроятся эти отношения. ‑ Говоря это, он опять, как будто небрежно, стал потирать глаза рукою и закрыл их.
‑ Отчего ж он боялся полюбить иначе? ‑ чуть слышно сказала я, сдерживая свое волнение, и голос мой был ровен; но ему он, верно, показался шутливым. Он отвечал как будто оскорбленным тоном.
‑ Вы молоды, ‑ сказал он, ‑ я не молод. Вам играть хочется, а мне другого нужно. Играйте, только не со мной, а то я поверю, и мне нехорошо будет, и вам станет совестно. Это А сказал, ‑ прибавил он, ‑ ну, да это все вздор, но вы понимаете, зачем я еду. И не будемте больше говорить об этом. Пожалуйста!
‑ Нет! нет! будем говорить! ‑ сказала я, и слезы задрожали у меня в голосе. ‑ Он любил ее или нет?
Он не отвечал.
‑ А ежели не любил, так зачем он играл с ней, как с ребенком? проговорила я.
‑ Да, да, А виноват был, ‑ отвечал он, торопливо перебивая меня, ‑ но все было кончено, и они расстались... друзьями.
‑ Но это ужасно! и разве нет другого конца, ‑ едва проговорила я и испугалась того, что сказала.
‑ Да, есть, ‑ сказал он, открывая взволнованное лицо и глядя прямо на меня. ‑ Есть два различные конца. Только, ради бога, не перебивайте и спокойно поймите меня. Одни говорят, ‑ начал он, вставая и улыбаясь болезненною, тяжелою улыбкой, ‑ одни говорят, что А сошел с ума, безумно полюбил Б и сказал ей это... А она только засмеялась. Для нее это были шутки, а для него дело целой жизни.
Я вздрогнула и хотела перебить его, сказать, чтоб он не смел говорить за меня, но он, удерживая меня, положил свою руку на мою.
‑ Постойте, ‑ сказал он дрожащим голосом, ‑ другие говорят, будто она сжалилась над ним, вообразила себе бедняжка, не видавшая людей, что она точно может любить его, и согласилась быть его женой. И он, сумасшедший, поверил, поверил, что вся жизнь его начнется снова, но она сама увидала, что обманула его... и что он обманул ее... Не будемте больше говорить про это, ‑ заключил он, видимо, не в силах говорить далее, и молча стал ходить против меня.
Он сказал: "не будем говорить", а я видела, что он всеми силами души ждал моего слова. Я хотела говорить, но не могла, что‑то жало мне в груди. Я взглянула на него, он был бледен, и нижняя губа его дрожала. Мне стало жалко его. Я сделала усилие и вдруг, разорвав силу молчания, сковывавшую меня, заговорила голосом тихим, внутренним, который, я боялась, оборвется каждую секунду.
‑ А третий конец, ‑ сказала я и остановилась, но он молчал, ‑ а третий конец: что он не любил, а сделал ей больно, больно; и думал, что прав, уехал и еще гордился чем‑то. Вам, а не мне, вам шутки; я с первого дня полюбила, полюбила вас, ‑ повторила я, и на этом слове "полюбила" голос мой невольно из тихого, внутреннего перешел в дикий вскрик, испугавший меня самою.
Он бледный стоял против меня, губа его тряслась сильнее и сильнее, и две слезы выступили на щеки.
‑ Это дурно! ‑ почти прокричала я, чувствуя, что задыхаюсь от злых, невыплаканных слез. ‑ За что? ‑ проговорила я и встала, чтобы уйти от него.
Но он не пустил меня. Голова его лежала на моих коленях, губы его целовали мои еще дрожавшие руки, и его слезы мочили их.
‑ Боже мой, ежели бы я знал, ‑ проговорил он.
‑ За что? За что? ‑ все еще твердила я, а в душе у меня было счастье, навеки ушедшее, невозвратившееся счастье.
Через пять минут Соня бежала наверх к Кате и на весь дом кричала, что Маша хочет жениться на Сергее Михайловиче.
V
Не было причин откладывать нашу свадьбу, и ни я, ни он не желали этого. Правда, Катя хотела было ехать в Москву и покупать и заказывать приданое, и его мать требовала было, чтоб он, прежде чем жениться, обзавелся новою каретой, мебелью и оклеил бы дом новыми обоями, но мы вдвоем настояли на том, чтобы сделать все это после, ежели уже это так необходимо, а венчаться две недели после моего рождения, тихо, без приданого, без гостей, без шаферов, ужинов, шампанского и всех этих условных принадлежностей женитьбы. Он рассказывал мне, как его мать была недовольна тем, что свадьба должна была сделаться без музыки, без гор сундуков и без переделки заново всего дома, ‑ не так, как ее свадьба, стоившая тридцать тысяч; и как она серьезно и тайно от него, перебирая в кладовой сундуки, совещалась с экономкой Марьюшкой о каких‑то необходимейших для нашего счастья коврах, гардинах и подносах. С моей стороны Катя делала то же с няней Кузьминишной. И об этом с ней нельзя было говорить шутя. Она твердо была убеждена, что мы, говоря между собой о нашем будущем, только нежничаем, делаем пустяки, как и свойственно людям в таком положении; но что существенное‑то наше будущее счастье будет зависеть только от правильной кройки и шитья сорочек и подрубки скатертей и салфеток. Между Покровским и Никольским каждый день по нескольку раз сообщались тайные известия о том, что где заготавливалось, и хотя наружно между Катей и его матерью казались самые нежные отношения, между ними чувствовалась уже несколько враждебная, но тончайшая дипломатия. Татьяна Семеновна, его мать, с которою я теперь познакомилась ближе, была чопорная, строгая хозяйка дома и старого века барыня. Он любил ее не только как сын по долгу, но как человек по чувству, считая ее самою лучшею, самою умною, доброю и любящею женщиной в мире. Татьяна Семеновна всегда была добра к нам и ко мне особенно и рада была, что ее сын женится, но когда я как невеста была у нее, мне показалось, что она хотела дать почувствовать мне, что, как партия для ее сына, я могла бы быть и лучше и что не мешало бы мне всегда помнить это. И я совершенно понимала ее и была согласна с ней.
Эти две последние недели мы виделись каждый день. Он приезжал к обеду и просиживал до полночи. Но, несмотря на то, что он говорил ‑ и я знала, что говорил правду, ‑ что без меня он не живет, он никогда не проводил целого дня со мной и старался продолжать заниматься своими делами. Внешние отношения наши до самой свадьбы оставались те же, как и прежде, мы продолжали говорить друг другу вы, он не целовал даже моей руки и не только не искал, но даже избегал случаев оставаться наедине со мною. Как будто он боялся отдаться слишком большой, вредной нежности, которая была в нем. Не знаю, он или я изменились, но теперь я чувствовала себя совершенно равною ему, не находила в нем больше прежде не нравившегося мне притворства простоты и часто с наслаждением видела перед собой вместо внушающего уважение и страх мужчины кроткого и потерянного от счастья ребенка. "Так только‑то и было в нем! ‑ часто думала я. ‑ Он точно такой же человек, как и я, не больше". Теперь мне казалось, что он весь передо мной, и что я вполне узнала его. И все, что я узнавала, было так просто и так согласно со мной. Даже его планы о том, как мы будем жить вместе, были те же мои планы, только яснее и лучше обозначавшиеся в его словах.
Погода эти дни была дурная, и большую часть времени мы проводили в комнатах. Самые лучшие задушевные беседы происходили в углу между фортепьяно и окошком. На черном окне близко отражался огонь свеч, по глянцевитому стеклу изредка ударяли и текли капли. По крыше стучало, в луже шлепала вода под желобом, из окна тянуло сыростью. И как‑то еще светлее, теплее и радостнее казалось в нашем углу.