Задами, чтоб не показываться людям, Таня со Степанидой прошли в баню. Воды немного, но на двоих хватит, да Степаниде и мыться неохота, разделась за компанию.
Таня все рассказала ей. Степанида разглядывала белую, стройную, стыдливую Таню:
- Ну, и сухопара ты, девка. Какая ж ты можешь быть жена ему, этакая тонконогая. Ты погляди-ка, какой он Еруслан... Ох, городские, городские... И все-то вы знаете... Поди, не спроста он прилип-то к тебе... Поди, зельем каким ни то из аптеки присушила...
Таня улыбалась. Горячая вода, белая мыльная пена действовали на нее успокоительно. Она тоже разглядывала Степаниду. Степанида крепкая, ядреная, как свежеиспеченный житный каравай, и пахнет от нее хлебом.
- А ты, должно быть, любишь Зыкова? - спросила Таня.
- Зыкова? Очень надо. У меня свой мужик, - раздраженно ответила баба, плеснув на каменку ковш воды. - Это вы, городские, с чужими мужиками путаетесь... Совесть-то у вас, как у цыгана... Да ты, девка, не сердись...
- Я не сержусь, - сказала Таня. - А про какую это Зыков Лукерью поминал?
- Ну, это так себе... Хозяину моему родня... - Степанида сердито захлесталась веником и, покрякивая, говорила: - А ты напрасно ему кинулась на шею... Для баб прямо злодей он, хуже его нет. Жену бросил, говорят. А мало ли девок через него загибло... И тебя бросит, а нет - убьет...
- От судьбы не уйдешь, - грустно сказала Таня, одеваясь и закручивая в тугой узел темные свои косы.
Тереха угощал их на славу. Тереха рад: Зыков теперь ему не страшен, и Степанидино сердце, Бог даст, образумится. Экая стерва эта Степашка, чорт: все-ж-таки так и пялит глаза на Зыкова, а тот свою монашку по головке, да по плечикам точеным гладит. А хороша монашка... Ну, и дьявол, этот самый Зыков.
- Кушай, Степан Варфоломеич, кушай, милячок... Татьяна, как тебя по батюшке, пригубь. Самосядка хорошая, что твой шпирт. Эх, справлять свадьбу, так справлять!.. Чорт с ним...
Тереха с радости схватил двухстволку, выставил в окно, грянул сразу из двух стволов и заорал:
- Урра!! В честь новобрачных...
- Оставь, Тереха, не дури, - улыбался Зыков. - Какие новобрачные... Дай поженихаться-то.
- Ужо по грибы будем ходить, по ягоды! Хорошо, едрит твою в накопалки... Степан Варфоломеич, а ты брось свое разбойство-то... Давай работать вместях... Земли здесь сколь хошь. Ни один леший не узнает... А из твоих известна кому заимка-то моя? Ай нет?
- Никому, - сказал Зыков. - Был горбун один, Наперсток, да он теперь водичку в реке хлебает.
- Степан Варфоломеич не разбойник, - вступилась Таня.
- Нет, разбойник я... Это верно, - резко сказал Зыков и, не отрываясь, выпил стакан самогонки. - И ежели правды настоящей не увижу на земле, так разбойником и околею.
- Брось! - крикнул Тереха, и его рукава замотались в воздухе. - Правда твоя убойная. Тьфу такая правда!
- Эх, дружище, - сказал Зыков и похлопал его по плечу. - Ты в горах, как медведь в берлоге. Отсель и неба-то малый клок, с козью бороду видать. Не твоего ума дело это. Не уразуметь тебе. А я, брат, как с торбой по свету путался, таких людей встречал, что ах... Бывают люди, а бывают и мыслете. Понимаешь? Мыслете, горазд мыслят, значит... Они мир-то разумом своим, как столбами, подпирают. Вот у них поспрошай про правду-то... Ну, да бросим об этом толковать... Я и сам не рад, может. Силища прет из меня, как с горы водопад возле твоей заимки... Видал? Поди, останови... Так и я... А может, я родился таким горбатым. У Наперстка на спине горб, а у меня душа с горбом.
- А ты выпрямляйся, Степан Варфоломеич, - сердечно проговорила Таня. - Ведь говорил же ты, когда ехали с тобой.
- Ну, тогда мы в зубах у смерти были... - и Степан бережно обнял ее. - Эх, Танюха, пташечка залетная. Пускай сегодня время будет наше, без тоски, без дум, а там видно будет. Ничего... Зыков не пропадет... Ну, бросим это. А помнишь Ваньку Птаху? Песни его помнишь?..
- Не надо, миленький, не надо...
- Ну, ладно, ладно... А хорошо парнишка пел... Я заприметил тогда, как сердчишко-то твое девичье затрепыхало. Эх, песню бы...
Все были в полпьяна, всем весело, только пред взором Тани мимолетно проплыла страшная та городская ночь. Царство небесное парню-песеннику. Таня вздохнула тяжко, но Тереха уж выплыл на средину горницы, приурезал каблуками в пол и, скосоротившись, загорланил песню:
- И-иэх да и во-о-о-уух... ты...
Зыков нагнулся и поцеловал Таню в губы. Степанида ударила стаканом в стол, - стакан разлетелся, - опрокинула табуретку и быстро вышла в дверь.
- Стой, бабья соль!.. Куда?
За дверью послышался стон и плач.
Когда шли Таня с Зыковым к обрыву, ночь была вся в звездах: в темной вышине все так же дрожал и колыхался золотой песок. Внизу, под обрывом белели заросли цветущей черемухи. Терпкий, духмяный запах подымался вверх. Наперебой, и здесь, и там, в разных местах, заливались соловьи. Зыков развел большой костер. Они сидели в дремучем кедровнике. Землю густо покрывала хвоя. Оба молчали.
Он вдруг вытащил откуда-то Акулькину конфетку с кисточкой, засмеялся и подал Тане:
- Девчоночка одна дала... На-ка!.. Вот сгодилась когда...
- А какая ночь, Степан... Чу, соловьи... Ой, сколько их... И посмотри, как внизу черемуха цветет.
- Эту ночь не забудем, деваха, в жизнь.
- Если завтра умру - жалеть не буду. Больше этого счастья, что теперь, не испытать мне. Ах, какая радость любить тебя...
Соловьи пели всю ночь до утренней зари. И всю ночь плакала Степанида.
Пред рассветом Таня сказала, чуть согнувшись и глядя пред собою:
- Но почему же, Степа, милый, такая тоска? Сердце болит?
Пред рассветом Степанида пробралась сюда, в руках ее топор. У костра тишина. Зыков, должно быть, сказку сказывает, на его коленях разметалась Таня.
Топор в крепких руках Степаниды очень острый. Вот Степанида хлестнет, оглоушит Зыкова, девку искромсает: на! А сама бросится торчмя с обрыва. В ее глазах огненные круги и все, кроме тех двоих, куда-то исчезает. Она заносит топор и делает шаг вперед. Хрустнул сучок. Зыков обернулся. Она яростно швыряет топором в костер и с диким воем: "дьяволы, погубители!" - как сумасшедшая, мчится прочь, в трущобу, в мрак.
ГЛАВА XX.
Зыков еще не совсем справился с болезнью. Последние месяцы - от расправы в городишке до тайного убежища на заимке Терехи Толстолобова - искривили его душу.
Настроение его было неровное, зыбкое, как трясина. Его взвинченному воображению то рисовались великие подвиги и слава, то позорный невиданный конец. От этого страшно скучало его сердце, он хотел открыться Татьяне в своем малодушии, но не хватало воли.
- Эх, какой я стал...
Была истоплена баня жаркая, Зыковская. Топил сам Зыков.
Степаниды не было, Тереха, захватив ружье, гайкал на весь лес, искал ее.
Таня сидела в своей горнице под раскрытым окном. Она вся еще была в прошлой ночи, улыбалась большими серыми глазами, прямые темные брови ее спокойны, сердце под черной шелковой кофтой бьется ровно, отчетливо. Как хорошо жить... Скорей бы приходил к ней Степан. Нет, никогда не надо думать о том, что будет завтра...
Зыков разделся. Кто-то ударил снаружи в дверь. Он отворил:
- А, Мишка!.. Ну, залазь.
Медвеженок, набычившись, косолапо вошел с обрывком веревки. Морда и глаза его улыбались по-хитрому. Облизал ноги Зыкову, повалился пред ним вверх брюхом, благодушно заурчал.
Зыков большим пальцем ноги почесал ему брюхо, потом взял винтовку, кинжал, десятифунтовую гирьку на ремне, револьвер, и вошел в мыльню. Эх, хороша баня, всю хворь прогонит. Зыков вымоется на всю жизнь теперь. Ну, баня.
Едва он окунул ковш в кадку с кипятком, куда бросали раскаленные камни, как во дворе раздался резкий заливистый собачий лай, а в предбаннике рявкнул Мишка.
- Кой там чорт еще! - буркнул Зыков, ковш замер в его руке, а Таня всполошно отскочила от окна и глянула из-за кисейной занавески на двор.
Один за другим въезжали в ворота всадники, их человек двадцать. Раздался выстрел, Таня заметалась, все, кроме одного, соскочили с коней.
- Занять выходы! Встать у каждой амбарушки! - деловито командовал всадник. Он с большими серыми глазами юноша, сухое загорелое лицо, кожаная, выцветшая по швам куртка, ствол винтовки из-за спины, кожаная шапка.
- Боже мой, Николенька, - всплеснув руками, прошептала Таня, и ноги ее подсеклись.
Голоса на дворе, нервные, крикливые, робкие, злые:
- Где хозяин? Эй, тетка!
- Нету, батюшки мои, нету... Бабу убег искать.
- Здесь Зыков? Ну?.. Говори! Где?!
- Ой-ой... Ничего я не знаю... Пареньки хорошие... Вот хозяин ужо придет.
- Взять ее!
- Я знаю, где... - раздался хриплый голос. - А ну, робенки, побежим.
- Николенька, Николенька, - взмолила Таня. Держась за косяк, она полулежала на лавке у раскрытого окна.
Юноша слез с лошади, глянул через окно:
- Сестра!.. - И быстрым бегом в горницу. - Как, ты здесь?.. Татьяна... Тебя Зыков украл? Да?
- Нет... Я сама пошла к нему...
- К нему?.. Сама?!. - лицо юноши вытянулось, и сама собой полезла на затылок шапка. - К Зыкову?!
- Да. Сама, к Зыкову. - Девушка сразу преобразилась, встала и, сложив руки на груди, засверкала на брата взглядом.
- Татьяна! Ты ли это говоришь?
- Да, я говорю.
- Брось глупости, Татьяна. Ты вернешься с нами. Будем работать... Таня, сестра, голубка...
- Брат... Я люблю его. Умру за Зыкова.
Зыков отпрянул прочь от низкого оконца бани, и волосы его зашевелились: ему померещилось, что с улицы, к самому стеклу, сделав ладони козырьком, приник Наперсток.
Зыков закрестился, закричал:
- Покойник!.. Покойник!.. - и бессильно шлепнулся на пол.
Горбун толстогубо дышал в стекло, и оловянные глаза его шильями сверлили Зыкова, широкие ноздри раздувались.
- Здеся! - крикнул он, радостно подпрыгнул и ударил себя по бедрам: - Ей Бо, здеся!.. Хы!.. Как тут и был... Эй, робенки!..
Горбун рванул в баню дверь... Вдруг Мишка всплыл на дыбы и рявкнул. Наперсток в страхе отшатнулся, но Мишка свирепо двинул его лапой. Наперсток, как лягуха, пал на карачки, заорал. Красноармеец всадил меж лопаток Мишке нож, Мишка оскалил зубы, заплевался и бросился с ножом в лес, широко раскидывая передние ноги и мотая головой.