Раз-два! Матка идет!
Раз-два! Подается!
Но пушка подавалась туго. Она лениво вползала вверх, как стопудовая черепаха.
- Дубинушку надо! - крикнул красавец Ванька-Птаха и заливисто запел:
Наш начальник Зыков
Чо-о-рный!..
Он отчаянный
Задо-о-рный!..
Да, э-е-е-ей, дуби-и-нушка, ухнем...
Да, э-е...
- А ну! - Зыков соскочил на землю и впрягся в аркан.
Все надулись, сразу запахло редькой, и пушка, злобно ощерив рот, ходом поползла наверх.
- Миклухин! - крикнул Зыков. - Орудуй... Ты бомбардиром был. Греми раз двадцать... Надобно на людишек трепет навести. А где ж красные правители? Большевики?
- В тюрьме... А главные перебиты были. Кой-кто остался.
- Всех на свободу.
- И жуликов?
- Всех. Моим именем. Большевики пусть спокойно по домам идут. Когда надо, покличу. Да пускай смирно сидят, а то... - он ткнул кулаком в грудь и гордо крикнул: - Я здесь власть! - Лицо его было сурово. - Эй, Гусак! Объяви нашим, чтоб разъезжались по домам. Чинно-благородно чтоб... моим приказом, строгим. Обид никаких. А то башки, как кочни, полетят! Гулять же будем по окончании делов. Срамных! Указывай фатеру.
ГЛАВА VII.
Луна разогнала все тучи. От звездного неба шел голубоватый зыбкий свет.
Деревянный двух-этажный дом купца Шитикова, с колоннами и резьбой, выходил на соборную площадь. Стекла отливали голубым блеском, как на солнце темно-синий шелк. Внутри, одинокий, пугливо светился огонек. У ворот, по углам и во дворе стояли вооруженные партизаны.
- Двери, - сказал Зыков, влезая на крыльцо.
Сверкнула сталь двух грузных ломов, дерево затрещало, и Зыков с рыжим поднялись наверх.
Зыков двинул плечом запертую дверь, и оба пошли в заднюю комнату на огонек. Их шаги в пимах были тяжелы и мягки. В спальне горела лампа, у образов две лампадки. Хозяин и хозяйка стояли под лампадками, лицом к дверям, умоляюще скрестив на груди руки. Страх перекосил, исковеркал их лица.
- Здорово, ваше почтение, - прохрипел Срамных. - Давай деньги!.. Три тыщи! Видишь, сдержал слово, самолично Зыкова привел. Вот - он, он! Давай деньги! - и захохотал. Хохот был хищный, злорадный. У хозяев остановилось сердце, враз похолодела кровь.
- Все возьмите... Батюшки мои, отцы родные... - и оба повалились на колени.
- Богачество можешь оставить при себе, - сквозь зубы сказал Зыков, горой шагая на них. В глазах Зыкова Шитиков мгновенно увидел свою смерть. Кособоко откачнулся и, прикрыв голый, как яйцо, череп ладонями, пронзительно завизжал. Зыков резко два раза взмахнул чугунным безменом, и все смолкло.
- Приплод есть? - спросил Зыков.
- Нету. Бездетные они. - Все лицо и глаза Срамных были в слюнявой и подлой улыбке.
- А там кто охает? - Зыков пошел с лампой в соседнюю комнату.
- А это ейная мать, больная...
- Выбросить в окно. С кроватью вместе.
Рыжий с двумя партизанами подняли кровать:
- Побеспокоить, бабушка, придется.
Старуха онемела: ворочала глазами и, как рыба, открывала ввалившийся рот. Поднесли к венецианскому окну и раскачали. Вместе с двойной рамой все кувырнулось на мороз.
Выбросили и те два трупа.
- Эх, дураки... Холоду напустили, - сказал Зыков.
- Законопатить можно. Эвот сколько ковров, - ответил рыжий. - Эй, пошукай-ка, братцы, гвоздочков.
Зажгли все лампы.
- А внизу кто? - спросил Зыков.
- Приказчики, да Мавра, стряпуха ихняя.
- Позвать стряпуху. - И сел на кресло.
Мавра была слегка подвыпивши. У самой двери она брякнулась на колени и поползла к Зыкову, голося басом:
- Ой ты, свет ты наш, ты ясен месяц... Батюшка, кормилец, не погуби... Разбойничек ангельский...
- Дура! Ты купчиха, что ли? Встань...
- Верная раба твоя... Ой, батюшка, милый разбойничек... - и заревела в голос.
Зыков нахмурился, подхватил ее под пазухи:
- Жирная, а дура, - и посадил рядом с собой на диван.
- Ой, ой, - скосоротилась она и засморкалась. - Ничевошеньки я знать не знаю, ведать не ведаю... Хошь режь, хошь жги... А только что...
- Слушай...
- Не буду у них, у проклятых буржуев, жить.
- Да слушай же...
- Знать не знаю, ведать не ведаю... Разбойничек ты мой хороший...
- Молчи, сволочь!. - внезапно вскочив, затряс Зыков под самым ее носом кулаками. - Срамных! Растолкуй ей, чтоб на двадцать ртов ужин сготовила... Да повкусней... А баня готова? Фу-у чорт, дура баба.
Третий раз грохнула пушка. Стекла и висюльки на лампе взикнули.
- Скажи тому обормоту, как его... Миклухину, достаточно палить. Завтра... - проговорил Зыков и пошел в баню.
Ему светил фонарем приказчик Половиков, нес веник с мылом, простыню и хозяйское белье.
Баня - в самом конце густого сада. Весь сад в пушистом инее, как черемуха в цвету. И все морозно голубело. На пуховом снегу лежали холодные мертвые тени от деревьев.
- Прикажете пособить? - спросил приказчик, приподымая шапку и почтительно клюнув длинным носом воздух.
- Нет. Уважаю один.
- Не потребуется ли вашей милости девочка или мадам? Можно интеллигентную... - приказчик осклабился и выжидательно стал крутить на пальце бороденку.
Зыков быстро повернулся к нему, задышал в лицо, строго сказал:
- Не грешу, отстань... - и вошел в баню.
Зажег две свечи, начал раздеваться.
Когда стаскивал с левой ноги пим, рука его попала в какую-то противную, холодную, как лягушка, слизь. Он отдернул руку. От голых пяток до боднувшей головы его всего резко передернуло, лицо сжалось в гримасу, во рту, в пищеводе змеей шевельнулось отвращенье:
- Тьфу! Мозги...
Он шагнул из бани и далеко забросил оба пима в сугроб.
От голубеющей ночи, со двора, пробирались к бане три всадника.
Зыков закрючил дверь, взял винтовку, китайский пистолет, нож и веник и нагишем вошел в парное отделение.
Когда он залез на полок и с азартом захвостался веником, пушка грохнула в четвертый и последний раз.
Продрогшие за длинный переход партизаны набились по теплым городским углам, кто где.
У молодой бабочки Настасьи пятеро. Маленькая, шустрая, она, как на крыльях, порхала от печки к столу, в чулан, в кладовку.
- Да ты ложись спать... Мы сами... Зыков не велел беспокоить зря. А Зыков скажет - отпечатает.
- Как это можно, - звонко и посмеиваясь возражала та.
На столе самовар, яичница, рыба, калачи - бабочка на продажу калачи пекла.
Четверо были на одно лицо, словно братья, волосы и бороды, как лен. Только у пятого, Гараськи, обветренное толсторожее лицо голо и кирпично-красно, как медный начищенный котел.
- А у тя хозяин-то, муж-то есть? - зашлепал он влажными мясистыми губами.
- Нету, сударик, нету... Воюет он... При Колчаке.
- При Колчаке? - протянул Гараська, прожевывая хлеб со сметаной. - Зыков дознается, он те вздрючит.
- По билизации, сударик... Не своей волей, - слезно проговорила бабочка, и сердце ее екнуло.
- По билизации ничего, - сказал мужик в красных уланских штанах. - Ежели по билизации, он не виноват.
Настасья успокоилась. Быстрые глаза ее уставились в бороды чавкающих мужиков.
- Кого же вы бить-то пришли? Большачишек, что ли?
- Кого Зыков велит, - сказал крайний мужик в овчинной жилетке с офицерскими погонами и крепкими зубами щелкнул сахар.
- Нам кого ни бить, так бить, - весело сказал Гараська и, обварившись чаем, отдернул губы от стакана.
- А ты нешто убивывал? - спросила бабочка.
- Убивывал. Я на приисках работал, там народ отпетый... Убивывал...
Глаза Настасьи испугались.
- Гы-гы-гы, - загоготал Гараська. - Вру, вру... А вот я бабенок уважаю чикотать, - он квакнул по-лягушачьи и боднул хозяйку в мягкий бок:
- А зыковский наказ забыл, паря? Оглобля!.. Чорт... - окрысились на Гараську мужики.
- Так тебе Зыков и узнал, - с притворной заносчивостью сказал Гараська, подмигивая мужикам.
Все плотно наелись и рыгали. Молодые мужики, раздувая ноздри, примеривались к хозяйке глазом: бабочка круглая. Вот только что Бог ростом обделил. Одначе, не хватит на всю артель.
- Ну, братцы, дрыхнуть.
Настасья улеглась за занавеской на кровати, партизаны в соседней комнатушке на полу, разбросив шубы.
Старший, Сидор, задал лошадям овса, помолился Богу и бесхитростно до утра завалился спать.
Почти по всему городку партизаны крепко спали. Только выходы на окраинах караулили зоркие глаза, да разъезды, тихо переговариваясь, рыскали по улицам.
А вот за крашеными воротами драка, гвалт: два партизана, голоусик с бородатым, пьяные, вырывали друг у друга деревянную шкатулку.
- Моя! - кричал голоусик.
- Врешь! Я первый увидал.
И оба залепили друг другу по затрещине.
Разъезд загрохотал в калитку и въехал во двор:
- Язви вас! Вы драться?!.
Партизаны крепко спали, и пушка сомкнула свое хайло, только обывателей мучила бессонница. Воля в каждом померкла, покривилась, всяк почувствовал себя беззащитным, жалким, как заключенный в тюрьму острожник. Люди были, как в параличе, словно кролики, когда в их клетку вползет удав. Озадаченные обыватели то здесь, то там чуть приоткрывали дверь на улицу и прислушивались к голубой морозной ночи.
Но ночь тиха.
И это обманное безмолвие еще больше гнетет их. Каждый предвидел, что завтрашний день будет страшен: сам Зыков здесь.
Трепетали купцы и все, у кого достаток, трепетали чиновники и духовенство. Мастеровые, мещане и просто беднота тоже вздыхали и тряслись: Зыкову как взглянется, и хорошая и дурная про него идет молва.
Ой, не даром нагайкой Зыков погрозил. А кто у костров стоял? Простой народ. Вот ввязались позавчера в бунтишко... Эх, чорт толкнул, попы подбили с богатеями!.. Эх, эх... Пускай бы правили городом большевики, тогда б и Зыков не при чем.