Внутреннюю дверь красноармейцы быстро снаружи приперли бревном.
- Эй! Живые или мертвые?! - кричал запертый Зыков.
- Живые!.. - хрипло взвизгивал в самую дверь Наперсток. - Ведь я, Зыков - батюшка, Степан Варфоломеич, колдун... Траву-кавыку жру. Ты меня в прорубь спустил, а я рядышком в другую вымырнул... Не досмотрел ты, маху дал... Хы-хы-хы!.. За должишком к тебе пришел... Добрых людей привел.
- А не мертвый, будешь мертвый, собака! - крикнул Зыков.
Сжимая кулаки, юноша шипел:
- Не смей меня называть братом... Я не брат тебе...
- А ты не смей трогать Зыкова... Зыков мой муж! Слышишь? - шипела в ответ сестра.
- Дура, тварь...
- Ой, Боже...
- Тварь!.. Зыков бандит, палач, враг Советской власти. А ты... Еще последний раз говорю: опомнись. Скорей, Татьяна! Могут войти. Тшшш... - Он взмахнул предупреждающе рукой и обернулся к двери:
- Сейчас, товарищи!.. Одну минуту... - и к Тане: - Ну, решай. Со мной или с ним? Сестра, умоляю... Ради нашего детства...
- С ним.
Юноша на мгновенье закрыл глаза ладонью.
- Поторопись, товарищ Мигунов!.. Зыкова нашли... В бане... - горячо дышали в дверях три красноармейца.
- Караульте эту! - твердо крикнул юноша. - Не выпускать...
- Скорей, товарищ Мигунов, скорей... - хрипел Наперсток, завидя Мигунова.
Рукава рваного его армяка по локоть засучены, фалды подоткнуты под кушак. Он жался к углу бани, повернувшись боком к бежавшему юноше. Горбун походил на широкоплечего мужика, которому обрубили по колена ноги, всего изувечили, башку отсекли и приткнули кой-как на уродливую грудь, из-под волосатого затылка торчал огромный горб, жирное, коричневое, как сосновая кора, лицо обрюзгло, потекло сверху вниз, все в лишаях, кровоподтеках, ссадинах.
Юноша с брезгливостью окинул его взглядом.
Резко, коротко ударил выстрел.
- Ох, стреляет, чорт! - вскричал горбун.
Юноша покачнулся, мотнул ногой и, схватившись за живот, отпрыгнул в сторону.
В бане загремела брань и хохот.
Наперсток хватил в прискочку из-за угла дубиной и вышиб раму:
- Эй, вылазь добром!
- Убивают! Зыкова убивают! - Татьяна птицей выпорхнула из окна и понеслась.
- Стой! Стой! - гнались за ней красноармейцы и стреляли в воздух.
Петух с криком взлетывал, как ястреб, порхали утки, курицы.
Вдруг один красноармеец опрокинулся навзничь и стал недвижим. В бане опять раздался хохот Зыкова.
Наперсток неистово орал:
- Куда?!. Не бегай тут!.. Перестреляет всех!.. Убьет!
Татьяну смяли, поволокли, она билась, кричала, проклинала брата.
Юноша крепко стиснул зубы. Он был бледен, его колотила дрожь, в испугавшихся глазах металось страданье и смертельная тоска.
Собаки заливисто лаяли, растерянно крутили хвостами, но их глаза были люты и оскал зубов свиреп.
Из лесу выбежал Тереха Толстолобов, он остановился, вильнул взглядом туда-сюда и, сразу все поняв, бросился к бане:
- Что, Зыкова добываете? Бейте его, варнака! Жгите его!.. Через него баба моя задавилась... Ой-ты!..
Он шатался, как пьяный, весь был дик, походил на лишившегося рассудка.
- Тащи соломы да хворосту! Чего слюни распустили? - щелкая зубами и воя, кричал он.
Юноша сдерживал стоны и тихо охал. Он лежал на пуховике, под головой подушка.
- Навылет, товарищ Мигунов... Авось, обойдется, - маленький, черный, с черными усиками красноармеец, сбросив куртку, обматывал раненому поясницу и живот бинтом, бинт быстро смочился кровью. Рана была большая и рваная, от медвежачьего ружья.
Красноармейцы - бегом, вприпрыжку - тащили из дому холст и тряпки, стригли, рвали их лентами.
- Товарищ Суслов, - юноша поискал взглядом высокого, загорелого, с белой бородкой красноармейца. - В случае... вы будете командовать... Что, не вылезает? Поджигайте баню...
- Поджигай!!.
- Поджигай!.. Где серянки?..
- Стой! Сдаюсь... - закричал Зыков.
- Стой! Сдается! Зыков сдается...
- Эй, Зыков! Давай оружие сюда.
- На! - он выбросил винтовку. - На еще, - выбросил пистолет. - Все. Отворяй дверь, выйду.
- Врешь, нож у тебя, - хрипел, сплевывая и матерясь, Наперсток. - Вижу, нож!
- Нету, все...
- Поджигай!
- На, на! - ножище сверкнул в окне, как на солнце щука. - Где Татьяна? Покличьте Татьяну сюда.
- Вылазь! Бросай гирю...
Гиря бомбой брякнулась на землю.
- Вылазь!
- Открой дверь, дай я оболокусь. Нагишем, что ли?
- Эге! нет, брат Зыков, - подмигнул горбун и отчаянно сморкнулся из ноздри. - Ты, этакий леший, выберешься, дубом тебя не свалить... Вылазь в окно!
Наперсток и другой плечистый красноармеец прижались к самой стене по обе стороны оконца. В их настороженных руках арканы.
- Вылазь!.. Вылазь, кляп те в рот! - в один голос закричали горбун и Тереха. - А то живьем сгоришь.
- Жги. Не вылезу нагишом. Где Татьяна? Жги.
- Ребята, подкаливай со всех углов!
Солома вспыхнула, густой желтый дым, загибаясь, повалил в баню.
- Сдаюсь, - упавшим немощным голосом сказал Зыков, лохматая голова и широченные плечи его, изогнувшись и царапаясь о косяки, показались в окне. Живо скрутили под мышками арканом и, как коня на поводу, человек десять красноармейцев повели его к Мигунову. Зыков давил ногами землю, словно великан, красноармейцы казались пред ним ребятами.
Наперсток, подбоченившись и слюняво похохатывая, ужимался, опаски ради, в стороне:
- Что, сволочь, хы-хы-хы, будешь честных людей под лед спускать? - Изверченное будто картечью лицо его подергивалось, подмигивало, облизывало толстые, покрытые пеной губищи. - Хотела синичка море зажегчи, море не зажгла, а сама потопла.
- Еще пострадавшие есть? - спросил Мигунов. Голос ослаб, прерывист.
- Алехин убит.
Мигунов неспешно, мутными глазами повел от голых коленей Зыкова вверх, чрез живот, чрез грудь, но до головы не добрался, голова где-то высоко, выше сосен, и в глазах Мигунова темнело.
- Расстрел на месте, - сказал он, приподняв и вновь опустив кисть умиравшей, вытянутой вдоль тела руки.
- За что расстрел? - глухо спросил Зыков. Он внешне был спокоен, но лицо потемнело от напряжения воли и потемнели серые глаза. - Я работал на помощь вам.
- Ха-ха! Хороша помощь! - наперебой закричала молодежь. - В городе сколь народу искромсал, вот начальника нашего изувечил, товарища убил.
- Анархия, разбой, Советская власть не потатчица, - резко проговорил Суслов.
- В городу расправлялся по-вашему. Сам в газетине читал, как вы кожу с живых сдираете.
- Врешь, брешут твои газетины! - кричали красноармейцы. - Контр-революционеры пишут твои газетины! Над мирным людом сроду мы не изгалялись.
- Расстрел на месте, - открыв глаза, еще раз сказал Мигунов и быстро приподнялся на локте. - Пить.
Глаза его то вспыхивали, то погасали, как догоревшая лампа. Он жадно глотнул ключевой воды.
Зыкова повели. Он кричал:
- Что ж, милости у тебя, малец, просить не стану! И правде повреждения не сотворю! - Он остановился, и все остановились, он потянул за концы аркана, красноармейцы, взрывая землю пятками, надувшись и кряхтя, подъехали к нему и захохотали:
- Ну, конь.
- А вот скажи мне на милость, - Зыков уставился в грудь, в мутные глаза сидевшего Мигунова. - Бога признаете вы, Господа нашего Исуса Христа? - в голосе его было страданье, последний крик, настороженность.
Мигунов резко потряс головой:
- Нет.
Зыков закачался, по лицу, как ветер по озеру, пробежала судорога, он крякнул и твердо сказал:
- Стреляй тогда...
К нему вдруг вернулось спокойствие, лицо посветлело, на губах появилась улыбка и взор стал радостным, отрешенным от земли.
- На обрыв, на обрыв! Шагай на обрыв! - кричали сосны, люди, камни.
Зыков шагал уверенно и твердо, обернулся, проговорил Мигунову душевным голосом:
- Прости меня, милячок... Согрешил пред тобой... Ау! А жену мою Татьяну, - крикнул он громко, - не трог, ради Христа!.. Может, из-за нее гибну, а духом радостен. Ну, ладно. Других умел, сам умей... Прощай, солнце, прощай, месяц, прощай, звезды, прости, матушка сыра-земля.
И вновь закричали люди, закричали сосны, закричало небо и камни.
Наперсток с Терехой Толстолобовым трясли кулаками, хохотали в тыщу труб, плевались. Зыков ни разу за все время не взглянул на Тереху.
Мигунов застонал, повалился на бок, скорчился, зачмокал губами, во рту было сухо, горько.
- Пить...
Возле него на коленях и на корточках четверо красноармейцев, среди них - Суслов, в круглых очках с остренькой белой бородкой. Лукерья, всхлипывая и кривя рот, сновала от умирающего в избу и обратно, тащила то святой воды, то ручник, то какого-то снадобья в пузырьке, вот принесла черную в светлом венчике икону, поставила и в изголовье умирающего, закрестилась.
Грянули выстрелы. Лукерья ойкнула, подпрыгнула и, заткнув уши, побежала домой.
Мигунов открыл глаза:
- Красному зна... Товарищ Суслов... - голос слабел, углы рта подергивались, дыхание было короткое, горячее, большие, как у сестры глаза глядели в пустоту. - Там, в городе... Целую красное знамя... передайте... Умираю... Девчонку расстрелять...
- Она ваша сестра, товарищ... - откликнулся Суслов, зашевелил бровями, очки на переносице запрыгали. - Она говорила, что...
Мигунов поймал ртом воздух.
- Расстрелять, - и глаза его стали стеклянными.
Татьяна стояла на краю обрыва, как на облаке. Она не чувствовала ни своего тела, ни страха, ни земли.
Кто-то звонкоголосо, страшно кричал, раскачивая небо:
- Ха-ха... Сейчас к дружку кувырнешься, свадьбу править.
Татьяна оглянулась как во сне. Обрыв глубок и камни остры. Меж серых остряков застряло желтое, большое. Узнала: Зыков. Глаза ее мгновенно расширились и сузились. Все плыло, качалось пред ее глазами.
Восемь винтовок, как черные пальцы, прямо указали ей на грудь.
- Пли!!.
Но залп прогремел в пустую: Татьяны не было, пули унеслись в тайгу.
Наперсток вырвал у кого-то топор и, гогоча, бросился лохматым чортом к пропасти, где лежали два мертвые тела, он с проворством рыси начал было спускаться, но две железных руки схватили его за опояску, встряхнули и вытащили вверх. Наперсток опамятовался, дышал хрипло, глаза налились кровью и вертелись, как у сыча. Он сбросил шапку, отер полой потное лицо и, протягивая руку Суслову, сказал: