- Попридержи язык! - Белый дед гневно ударил костылем по сосне и погрозил в сторону примолкшей молодежи. - Словоблуды! Табашниками скоро заделаетесь.
- Парень дело говорит, - сказал Зыков и остановился. - Так ли, сяк ли, а вы явственно должны мне ответить, кто вы суть? Я только сего ради сюда и завернул. Истинно, не вру.
Он сложил на груди руки, и спрашивающие глаза его перебегали от лица к лицу.
- Помощи от вас я не требую: народ у меня есть, и еще идут. - А вот ответьте, без лисьих хвостов, по совести: со мной ли вы, друзьями, враги ли мои лютые, или же ни в тех, ни в сех? Я мыслю - не враги вы мне, - в его голосе была и ласка, и угроза.
Помолчали. Белый дед смущенно постукивал костылем по пню. Все смотрели на него, ждали, что скажет.
Дед поднял голову, положил подбородок на костыль и, надменно потряхивая головою, спросил:
- Ты вопрошаешь, сыне, кто мы тебе: во Христе ли или во диаволе? А по первоначалу ты сам ответь: какое оправданье дашь делам своим? Дела же твои, сыне, зело скудельны. - Глаза старика злые, черные и острые, как шилья.
Зыков вздохнул и качнулся всем телом:
- Ты, старец Семион, вижу, в одну дудку с отцом дудишь, с моим родителем. По небесному вы, может, и зрячи, а по земному - слепые кроты. Где ты бывал? что видел? тайгу, горы, пни гнилые. А я везде бывал. Руки мои в крови, говоришь? Верно. Зато сердце мое за народ кипит.
Кержаки закрякали, зашевелились. Как черная молния, со свистом рассекая морозный воздух, промчался за добычей ястребок.
Зыков длиннополо взмахнул кафтаном и вскочил на пень:
- Эй, слушай все!
Молодежь прихлынула к самому пню и, раздувая ноздри, дышала в мороз огнем.
- Кто гонитель нашей веры древней? Царь, архиерей, попы, начальство разное, чиновники, купцы. Так или не так?
- Так, так... Истинно.
- Добре. А посему - изничтожай их, режь и капища ихние жги. Настало время. Вся земля в огне. Откройте глаза и уши. Кто крепок, иди за мной. Чрез огонь, чрез меч мы возродим веру нашу в Святом Духе, Господе истинном. Кто слаб, зарывайся, как червь, в землю. На врага же своего пойду грудь к груди. Ну, говори, Семион, чего трясешь бородой-то!
Дед ткнул в воздух костылем, ткнул в лицо Зыкова шильем своих глаз, крикнул:
- Семя антихристово! Антихрист!.. Дело ли сыну нашей древлей матери церкви с топором гулять?!.
- А ты забыл Соловецкое сиденье при Алексее при царе? - подбоченился Зыков и перегнулся с пня, длинная цепь на черной рубахе повисла дугой. - Нешто иноки старой веры не били царских слуг, не лили крови? Вспомни, старик, сколько и нашей крови в то время пролито. Вспомни страданья протопопа Аввакума.
- Семя антихристово! Много вас, предтечев, развелось. Но и сам антихрист уже близ есть. Мозгуй! Голова пустая! По числу еже о нем - 666 - узнаешь его, число же человеческое есть антихристово.
- Кому нужны твои старые слова? - запальчиво, но сдерживаясь, проговорил Зыков. - О каком числе речь? Много раз предрекалось число сие, даже с незапамятных времен древних. Какое твое число, старче?
- Лето грядущее: едина тысяча девятьсот двадцать.
Старик заметил яд улыбки в густых усах и бороде Зыкова и голосом звенящим, как соколиный крик, рванул ему в лицо:
- Демон ты или человек?!. Пошто харю корчишь?.. Во исполнение лет числа зри книгу о вере правой.
- Не чтец я твоих заплесневелых книг!! - загремел, как камни с гор, голос Зыкова, и все кержаки, даже сосны поднялись на цыпочки, а старик разинул рот: - Оглянись, - какие времена из земли восстали?! Ослеп - надень очки. Книга моя - топор, число зверя - винтовка да аркан!
- Уходи, Зыков, уходи! - весь затрясся старик. - Не друг ты нам, всех верных сынов наших отвратил от пути истины... Горе тебе, соблазнителю... Знаю дела твои... Уходи! - неистово закричал старик, и его костыль угрожающе поднялся.
- Уходи, Зыков!! - вмиг выросли в руках бородатых кержаков дубинки. С треском, ломая поваленные сосны, толпа метнулась к Зыкову:
- Христопродавец!.. Прочь от нас!!
Но молодежь вдруг повернулась грудью к своим отцам.
С злорадной улыбкой Зыков соскочил с пня и пошел, не торопясь, к заимке, затягивая на ходу кушак.
И толкались, лезли в его уши, в мозг, в сердце: крики, гвалт, стоны, матершина кержаков.
Ехали медленно. Гараська то был мрачен: вздыхал и оглядывался назад, то лицо его, круглое, как тыква, и румяное, вдруг все расцветало в сладкой улыбке. Гараська облизывался и пускал слюну.
- А ловко мы с Матрешкой околпачили бабку-то. На-ка, старая корга, видала? - Гараська мысленно наставил кукиш, захохотал и стегнул коня.
Зыков, прищурив глаза и опустив голову, всматривался в свою покачнувшуюся душу, читал будущее, хотел прочесть все, до конца, но в душе мрак и на дне черный сгусток злобы. И лишь ближайшее будущее, завтрашний день, было для него ясно и четко.
- Этот старец Семион - ого-го...
Зыков видит: злобный старик седлает коня, берет двух своих сынов и едет к его отцу, старцу Варфоломею.
- Две ехидны... Ежели камень преградил твой путь на тропе горной, - столкни его в пропасть...
И Гараська думает, улыбчиво облизывая толстые от поцелуев губы:
- Баба ли, девка ли - и не понял ни хрена... Ну до чего скусны эти самые кержачки.
Кони захрапели. Зыков вдруг вскинул голову. У подножия горы, с которой они спускались в долину речки, ждали три всадника.
Зыков остановил коня. Гараська снял с плеча винтовку. Ствол, как застывшая черная змея, сверкнул на солнце.
- Зыков! Это мы, свои... Зыков... - И навстречу им, из-под горы, отделился всадник.
- Мирные, без оружия, - сказал Зыков.
- Эх, жалко, - ответил Гараська. - Давно не стреливал.
Когда съехались все вместе, три молодых парня-кержака сказали:
- А мы надумали к тебе, хозяин... Возьмешь? Только у нас вооруженья нету. Убегли в чем есть... После неприятности.
- Вот, даже мне глаз могли подбить, - показывая на затекший глаз, ухмыльнулся длиннолицый парень с чуть пробившейся белой бородкой.
- Ладно, - сказал Зыков. - Спасибо, детки.
- Куда, на заимку к тебе, али в город?
- На заимку. Вернусь, - к присяге приведу. С Богом.
Дорогой, посматривая на широкие плечища Зыкова, Гараська спросил:
- А правда ли, Зыков, что тебя и пуля не берет?
- Правда. Ни штык, ни пуля, ни топор.
- Кто же тебя, ведун заговорил?
- Сам. Я ведь сам ведун.
Гараська захохотал:
- Ты скажешь... А пошто же хрест у тя? Сам ночесь видал, спали вместе.
Тот молчал.
- Быдто тебя летом окружили чехо-собаки, в избе быдто, а ты взял в ковш воды, сел в лодочку да и уплыл. Старухи сказывали.
- Врут. Это другие разбойники так делывали: Стенька да Пугач.
- А ты, Зыков, нешто разбойник?
- Разбойник.
- О-ой. Врешь! Те - атаманы. А ты нешто атаман?
- Атаман.
- Нет, ты воин, - сказал Гараська. - Ты за народ. У тебя войско. Ты войной можешь итти... Ты как генерал какой... Тебя народ шибко уважает. Про тебя даже песня сложена.
- Спой.
Гараська засмеялся и сказал:
- Да я не умею... Чижолый голос очень, нескладный... Ежели заору, у коня и у того со смеху кишка вылезет.
Долина все сужалась. Желтые, скалистые берега были изрыты балками и, как зубастые челюсти, все ближе и ближе сходились, закрывая пасть. На обрывах лес стоял стеной. Солнце ярко било в снег. Следы зверей и зверушек чертили рыхлые сугробы. Небо бледное, спокойное, наполненное светом и тишиной. Мороз старается щипнуть лицо. Очень тихо. Скрипучий снег задирчиво отвечает некованным копытам. Две вороны, по горло утонув в снегу, повертывают головы на всадников. Сорока волнообразно пересекла долину и с вершины елки задразнилась. Взлягивая прожелтел бесхвостый заяц. Сел. Уши, как ножи, стригут.
- А ты, Зыков, уважаешь с бабами греться? - Гараська смешливо разинул рот, повернул голову и насторожил припухшее, укушенное морозом ухо.
- Когда уважаю, а когда и нет...
- А я завсегда уважаю... - облизнулся Гараська и в волненьи задышал.
- У меня на этот счет строго. - И, обернувшись, погрозил парню. - Имей в виду.
- Гы-гы-гы... Имею...
Они повернули от Плотбища в горелый лес.
В это время соборный колокол в городке заблаговестил к молебну.
ГЛАВА V.
Небольшой собор битком набит народом. Людской пласт так недвижим и плотен, что с хор, где певчие, кажется бурой мостовой, вымощенной людскими головами.
Редкая цепь солдат, сзади - мостовая, впереди - начальство и почетные горожане.
Все головы вровень, лишь одна выше всех, торчком торчит, - рыжая, стриженая в скобку.
Служба торжественная, от зажженного паникадила чад, сияют ризы духовенства, сияют золотые погоны коменданта крепости поручика Сафьянова, и пуговицы на чиновничьих мундирах глазасто серебрятся.
Весь чиновный люд, лишь третьегодняшней ночью освобожденный из тюрьмы, усердно молится, но радости на лицах нет: ряды их неполны: кой-кто убит, кой-кто бежал, и что будет завтра - неизвестно.
У двух купцов гильдейских Шитикова и Перепреева и прочих людей торговых в глазах жуткая оторопь: чуют нюхом - воздух пахнет кровью, и напыщенная проповедь седовласого протоиерея для них звучит, как последнее слово над покойником.
Лицо сухого, но крепкого протоиерея Наумова дышало небесной благодатью. Он начал так:
- Возлюбим друг друга, како завеща Христос.
А кончил призывом нелицемерно стать под стяг верховного правителя и, не щадя живота своего, с крестом в сердце, с оружием в руках, обрушиться дружно на красные полчища, на это отребье человеческого рода, ведомое богоотступниками на путь сатаны.
- Ибо не мир принес я вам, а меч, сказал Христос! - воскликнул пастырь, голос его утонул в противоречии, лицо вспыхнуло румянцем лжи, и глаза заволоклись желчью.
Рыжеголовый тщетно пытал вытащить руку из сплющенной гущи тела, потом кивком головы он освободил ухо от шапки волос и, разинув рот, весь насторожился.
По случаю избавления града сего от бунта изуверов и крамольников, престарелый дьякон, выпятив живот, возгласил многолетие верховному правителю, победоносному воинству, верным во Христе иноплеменным союзникам, начальствующим лицам и всем богопасовым гражданам. А погибшим и умученным - вечная память.