"Последнего дня Помпеи". Мое почтение-с!
- Прощайте. - И Александр с досадой захлопнул за ним дверь.
Она все стояла на том же месте, прислонясь к стене. Когда он подошел к ней, она
сказала:
- Я здесь одна. Где же ваша матушка?
Она хотела сказать: "Я не должна быть здесь одна с вами", - но в эту минуту вошла
старушка, кашляя и извиняясь, что захлопоталась на кухне.
В то же утро Аграфена Петровна знала о том, что черномазенькая барышня была в
гостях у Палагеи Семеновны и сидела одна с ее сыном. "Вероятно, у них было
решительное любовное объяснение, - подумала она. - Хорошо! теперь вы оба, голубчики,
в моих руках!"
ГЛАВА VI
Художник! Как я не люблю этого слова. Ну, что это
такое? Другое дело - барин, вот это слово что-нибудь да
значит!
Из разговора барыни.
- От материнского сердца ничего не укроется; поверь ты мне, я очень хорошо вижу,
что ты неспроста так печалишься. У тебя есть что-то на душе. Картина твоя, кажись,
кончена; все художники не нахвалятся ею, просят у тебя позволения ее выставить,
говорят, что ты выручишь за нее хорошие деньги. Чего бы лучше? С помощию божьею
мы устроим наши делишки. Уж после этого тебе не нужно будет покровительства какой- нибудь Аграфены Петровны! - Так говорила однажды Палагея Семеновна сыну, который
стоял в раздумье перед своею оконченною Ревеккою.
- Нет, я не отдам этой картины, матушка! Пусть люди засыплют меня грудами
денег, я не отдам ее и за эти груды! К чему мне будет блеск их золота, когда они у меня
отнимут ее? Нет, я не могу, я не расстанусь с нею ни за что в свете. Вам, может быть, это
кажется странным? Но тут, право, нет ничего странного. Художнику тяжело разлучаться с
своим созданием, с этим созданием, которое он лелеял и дни и ночи, с мыслию о котором
засыпал и просыпался, которое сроднилось с ним, сжилось с его существованием, которое
составляет часть его самого, - разлучиться и навсегда! Поэт - другое дело. О, в этом
случае он гораздо счастливее художника: его творение всегда с ним! Вы понимаете меня?
Я выменяю эту картину на деньги и не увижу ее более.
- Ну, конечно, если тебе так тяжело расстаться со своею картиною, то оставь ее при
себе: спокойствие дороже денег. Видеть тебя, друг мой, веселым и счастливым - в этом
все мое счастие. Но ты еще не продал картины, а уж ходишь такой скучный, не пьешь, не
ешь ничего. Ах ты, господи! что это с тобою сделалось? Будь откровенен со своею
матерью. У тебя никого нет, кроме меня, а вместе и горевать легче, голубчик мой! Боюсь я
подумать, не любовишка ли сокрушает тебя! Дело известное, молодой человек, - еще в
этом нет никакого греха!
- Ради бога, оставьте меня, матушка, я прошу вас...
- Друг мой, Сашенька, не говори мне так, не обижай своей старухи. - И слезы
катились по лицу ее. - Уж как ты хочешь, а я не оставлю тебя, я и без того долго молчала.
Я знаю, почему ты не хочешь продать своей картины. Причина, о которой ты говоришь,
может статься, сама по себе; а есть другая... Ох, не скрывай, от меня этого. Я знаю - я
вижу все.
Он посмотрел на мать с выражением глубокой муки; краска вдруг пропала с лица
его. И он, безмолвный, грянулся к ногам ее, дрожа всем телом.
- Встань, встань, Саша! Мне и без того тоишнехонько... Встань, голубчик. - Она не
говорила, а рыдала.
- Родная, мне так легче... - И он целовал ее ноги.
- Встань да садись возле меня. Вот, что я хочу сказать тебе. Послушай меня,
старуху: хоть ты и умнее меня, и ученее меня, да ты молод, неопытен. Отца нет у тебя...
Скажи, ты очень любишь меня?
- Можете ли вы в этом сомневаться?
- Да, ты любишь меня... - И она гладила его волосы... - Очень любишь. Экая я дура,
об этом спрашивать!.. Но я сама не знаю, что говорю. Дай-ка мне подумать хорошенько. -
Она отерла рукою слезы. - Да, вот что: мы люди бедные и незначащие: нам не должно
заноситься высоко. Покойник отец твой говаривал (упокой господи его душу! Никогда не
забуду слов его): "Все несчастия оттого происходят, что люди всё, видишь ли, вон лезут
из своего состояния, всё хотят выше... Всякий сверчок знай свой шесток"; а покойник
никогда ничего не говаривал даром. И мне тоже сдается, уж коли господь бог указал нам
наше место, так не будем гневить его и останемся на этом месте, - так, видно, надобно.
Есть и в нашем состоянии девушки хорошие, добрые. Сашенька, друг мой, если можешь,
оставь свои мысли - и мы хоть без денег, а все-таки будем спокойны и счастливы. А эта
любовь до добра не доведет, вспомни мое слово.
- Мне грешно было бы перед вами скрываться - я должен высказать вам все. Не
вините меня, матушка, что я полюбил ее, эту девушку, которая выше меня всем. Что же
мне делать? Я и сам не знаю, как это сделалось, но я люблю ее, люблю всею силою души
моей...
- Что об этом говорить, ее нельзя не любить! Ах, если бы она не была такого
знатного происхождения! шутка, дочка такого важного человека! Она-то, голубушка, и не
думает об этом, но ты видел ее мать: сам ты знаешь, какая она важная; она нас, простых
людей, и людьми-то не считает, а отец ее, говорят, еще гордее.
- Что мне за дело до ее отца и матери? Лишь бы она не пренебрегала мной, лишь
бы она понимала меня... И что мне за дело до ее происхождения? Я люблю ее душу, ее ум,
ее сердце; кто бы она ни была, для меня все равно. Разумеется, я не могу быть ее мужем,
но, божусь вам, мне более ничего не нужно, как глядеть на нее, любить ее, слушать ее
речи... Она будет моею светлою мечтою, моим вдохновением, моею святынею.
- Бог тебя знает, что это ты говоришь, Саша! Полюбить - значит захотеть жениться,
это так искони века водится. Например, полюби ее какой-нибудь граф или князь, то есть
посватайся за нее, ее сейчас выдадут замуж и не спросят у нее, у бедной, и согласия. Это
знатные всегда так делают. Он задумался.
- Что вы говорите, матушка? Всегда так делают? Нет, это делывали в старину, но
теперь, когда мы все стали так образованны, - теперь такой поступок считается
варварством. Выдать девушку замуж против ее согласия... Невозможно!
- Ничего-то ты не знаешь, как посмотрю я. Еще и такие ли вещи делаются теперь?
Ученость ваша, видно, не помогает. У кого нет доброго сердца, так хватай тот хоть звезды
с неба, да что в этом толку? Не будь у нее доброго сердца, она так же бы, как другие,
пренебрегала нами и не ходила бы сама, моя голубушка, украдкой от отца и от матери к
нам, и не думала бы утешать нас и помогать нам. Бог заплатит ей за доброе дело!..
Старушка замолчала, облокотилась рукой на стул и вздохнула; потом через минуту
продолжала вполголоса: "Да и она, как видно, совсем забыла нас; сколько времени
перестала ходить к нам! Правда, она не от себя зависит. Ну, да что об этом говорить! Будь
ты у меня только весел, здоров да молись почаще, и все пойдет хорошо, и старуха твоя
будет счастлива..."
- Я буду веселее, будьте только вы покойны.
- А что, ты нисколько не меньше меня любишь с тех пор, как ты полюбил?..
- Еще более, еще более, если это только можно, матушка!
Старушка взяла его голову обеими руками и долго и горячо целовала ее.
Когда она вышла из комнаты, он встал со стула и, мучимый сомненьем, начал
ходить большими шагами.
"Что, если в самом деле?.. О, дай мне силы, боже, перенести эту мысль! А когда
она сама полюбит какого-нибудь графа или князя, когда она скажет ему: да, я согласна -
от сердца? Что будет с тобою в ту минуту, глупый мечтатель, жалкий пачкун, маляр,
заносящийся так высоко? Ты осмеливаешься класть свою кисть наряду с графскою или
княжескою короною? О, безумец, безумец! До чего дошел я! Из любви к женщине я
унижаю тебя, святое искусство, я ругаюсь над тобою!.. Мне казалось, однако, что она
неравнодушна ко мне, - иногда в ее взгляде я видел более, нежели участие. Но ведь все это
могло мне представиться. По доброте сердца она ходила к нам, чтобы помогать моей
матери, чтобы утешать ее в несчастии; теперь более месяца мы не видим ее, верно,
потому, что она нашла кого-нибудь еще беднее, еще несчастнее нас!.."
Как смешны бывают вообще предположения!.. Три недели перед этим случилось...
но, позвольте, прежде...
глава VII
В породе и в чинах высокость хороша...
и проч.
Крылов.
Представьте себе большую, продолговатую комнату, убранную следующим
образом: три письменные стола, один большой, посредине комнаты, два, поменьше, у
окон; на этих столах в строгом, систематическом порядке разложены бумаги в серых
обертках с печатными надписями: на каждом из столов стоят чернильницы, и в граненых
стеклянных вазочках вложены связки чиненых перьев; множество распечатанных
конвертов в беспорядке разбросано между бумагами; посредине большого стола, кроме
бумаг, два тома "Свода законов", раскрытый Адрес-календарь, зажженная свечка и
бронзовый колокольчик; вычурное готическое кресло средних веков - и на нем
брошенный Месяцеслов в золотом обрезе. Стены комнаты украшены тремя портретами
министра; один из них небольшой, гравированный, другой еще поменее,
литографированный, третий во весь рост, написанный масляными красками, - все три в
золотых рамах. К потолку привешена люстра из бумаги, сделанная под бронзу, и в ней
необожженные свечи. В одном из углов стоят старинные часы с башенкой. Уголья
догорают в камине. На ручке кресел, стоящих у камина, лежат "Академические
ведомости". Лучи солнца, проходя сквозь пунцовые занавесы, отбрасывают красноватый
цвет на всю комнату. На бумагах и мебелях пыль слоями, на потолке и на люстре паутина
висит нитями.
Был одиннадцатый час утра. Человек лет пятидесяти пяти, очень тучный, с
заспанными глазами и с блестящей лысиной на голове, в ваточном халате из шелковой
материи, прохаживался взад и вперед по этой комнате. Двумя пальцами левой руки
держал он золотую табакерку рококо, а указательным пальцем правой руки повертывал ее