дело до ее болезни?"
И он старался смеяться над самим собою.
Но когда, на четвертый день, он увидел Софью, сердце его внятно заговорило, что
она очень не чужда ему, и это убеждение увеличивалось по мере того, как он узнавал ее.
Однажды, разговорясь с старушкою о своих детских воспоминаниях, она невольно
перенеслась мыслию в то блаженное для нее время, которое провела она в деревне.
- Мне там было легко и свободно, - говорила она, - то были самые счастливые дни в
моей жизни. Я так живо помню все это... Когда мы приехали в деревню, после долгой
дороги, и когда я взошла в ту комнату, которую мне назначили, - поверите ли? - я
запрыгала от радости, я беспрестанно повторяла: как весело! В комнате моей, кроме
дивана, двух стульев и старинного круглого зеркала, не было никакой мебели; но эта
комната, не знаю почему, мне очень понравилась. Долго я не могла заснуть, мне хотелось
поскорее утра; несколько раз вскакивала я с постели и подбегала к окну, но ничего не
могла рассмотреть. Утомленная дорогой, я проснулась довольно поздно; горничная моя
отворила окно, и ветви сирени, акации и жимолости, густо разросшиеся возле и
прислоненные к стеклу, вдруг ворвались в мою комнату. На меня так приятно пахнул
свежий воздух, смешанный с ароматом цветов. О, это было чудесное июньское утро - в
Петербурге нет таких! Сирени были в полном цвету, роскошно качаясь на ветках,
колыхаемых утренним ветерком, и отражаясь в зеркале, которое висело против окна. Я
соскочила с постели, чтобы сорвать цветок сирени, несколько минут впивала в себя запах,
потом начала вглядываться в ее красивые формы и искать счастья. Вы не можете себе
представить моей радости, когда я отыскала лепесток о шести листочках: я начала
прыгать, как сумасшедшая, целовала лепесток и кричала горничной моей: "Посмотри,
посмотри, какое счастие нашла я!" С тех пор я уж не искала счастья в сирени!.. Когда я
оделась и вышла из своей комнаты, мне сказали, что маменька дожидается меня на
террасе, что там приготовлен чай. То, что все наши люди называли террасой, была, в
самом деле, длинная галерея, выходившая в сад. В середине ее был спуск на дорожку сада,
полузаросшую травой. Эта дорожка шла прямо по небольшой площадке и вдруг упадала
вниз, исчезая в разросшихся под горой кустах ракитника, а там, за этими кустами... о, я
никогда не забуду моего восторга! - там была река, такая чудесная, точно наша Нева. Как
игриво разливалась она на просторе и как красиво ее струи золотились солнечными
лучами! Так это-то Кама!.. Ах, как здесь хорошо! - думала я. Маменька не обращала
внимания на мою восторженность, отдавая различные приказания управителю. Не допив
чая, я сбежала вниз по дорожке, раздвинула своею рукою густые ветви ракитника, и струя
воды плеснула к ногам моим; я отсторонилась, обернулась назад, посмотрела вверх - и
передо мною из густой рощи дубов и кленов красиво возвышался старинный
двухэтажный дом наш, с длинным балконом наверху. Это была очаровательная картина!
Долго любовалась я видами, глядя то на Каму, то на крутой берег ее, по которому так
роскошно и живописно разрослись вековые деревья. Я была поражена дикою прелестию
этой местности. Никогда мне не было так приятно; в первый раз в жизни я почувствовала
таинственное сродство человека с природою. Вышед из задумчивости, я вдруг с
резвостию десятилетней девочки взбежала на гору и пошла по едва заметной тропинке.
Тропинка эта так узорчато вилась между деревьями, что голова моя начала кружиться. Я
сделала еще несколько шагов и очутилась на краю крутого оврага; я прислонилась к
первому дереву, чтоб отдохнуть. Деревья спускались в овраг в живописном беспорядке, и
одно из них росло у самой окраины, совершенно горизонтально к земле, касаясь своею
вершиною другой стороны оврага. Это был мостик, живописно брошенный природою. Я
отдохнула. Прямо против того места, где остановилась я, за оврагом, на небольшом
возвышении, чернелась старая, некрашеная деревенская церковь. На дороге мне часто
попадались такие церкви, и я не могу передать вам того странного впечатления, какое они
производили на меня. С храмом божиим прежде в моих понятиях неразлучно соединялась
идея великолепия, и когда я увидела в первый раз простую деревенскую церковь, без
всяких украшений, уединенно стоящую в поле, поодаль деревни, а за нею кладбище, с
красными и черными крестами, - у меня сжалось сердце; мне стало грустно, но это была
грусть приятная, какое-то унылое спокойствие. И в этот раз со мною сделалось то же
самое. Прислонясь к дереву, я не сводила глаз с этой церкви. Что-то таинственное
показалось мне в этом отсутствии наружной пышности здания. Почерневшие от времени
доски, покрытые мхом, местами поросшие травою, и маленькое деревцо, выросшее у
самого карниза колокольни, - все это мне показалось лучше мрамора, узорчатых
капителей и колонн греческого храма. В скромной простоте этой старинной деревенской
церкви, об украшении которой заботились не люди, а природа, я видела глубокое
значение. Наглядясь на эту церковь, я тихо пошла назад, но еще раз невольно обернулась,
чтобы взглянуть на нее. Никогда не забуду я этого утра; мне было так весело, что только
одна мысль не нарушить чем-нибудь этот сон счастия, эту гармонию души моей, изредка
заставляла меня вздрагивать. И я боялась встречи, я не хотела идти в дом, я чувствовала,
что если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту - один взгляд, один звук голоса
расстроил бы все, отвеял бы от меня это отрадное спокойствие... Быть одной - вот что мне
было нужно, и я долго, долго ходила одна. Только шелест моего платья да колебание
листьев напоминали мне, что я живу, - так это чудное состояние моего духа было похоже
на отсутствие жизни. Вечером я сидела на галерее и смотрела на Каму, - она была
подернута румянцем зари. Направо от меня густые деревья чернелись на золотом поле
неба, а там, за Камою, развертывалась неопределенная даль. Чувство бесконечного - это
дивное чувство я ощутила в первый раз. Как жалки показались мне эти люди, которые
находят все счастье жизни в бестолковой и удушливой светской суетности. "Они далеки
от бога, - подумала я, - потому что они бесчувственны к природе". Я долго сидела на этой
галерее, долго смотрела на розовую зыбь реки... Уже она начинала бледнеть, уже синее
становилась отдаленность, лес почернел совершенно, вода перестала дышать и застыла
гладким свинцом. Я молилась...
Что совершалось в душе художника в эту минуту, когда говорила она?
Он стоял, скрестив на груди руки и не отводя глаз от нее. Как бы хотелось ему
слова ее превратить в краски, рассказ ее перенести на полотно! Это была бы чудесная
картина, думал он... Сумрак объял все - и воды, и лес, и неизмеримое пространство
полей... На картине нет людей, только одна она - эта девушка, благоговейно созерцающая
необъятное величие творца в творении...
- Уж мастерица рассказывать, - сказала старушка, приподнимаясь со стула и смотря
на своего сына, - нечего говорить - мастерица! Словно соловей поет. Постой-ка, матушка,
вот я схожу на кухню, и ту же минуточку возвращусь к тебе.
Старушка вышла. Они остались вдвоем. Это было в первый раз. Минуту они оба
молчали, потом она оборотилась к нему.
- Что, вы скоро окончите вашу картину? - спросила она его робким голосом.
- Не знаю, право; может быть, недели через две, через три.
Она подошла к станку.
- Вы мне позволите посмотреть?..
Александр вдруг изменился в лице при этом вопросе, - она еще не видала
оконченным лицо Ревекки.
Он стоял перед нею, как преступник, потупив голову и не смея взглянуть на нее.
Долго и пристально смотрела девушка на это полотно, чародейно одушевлявшееся
под перстами его, и вдруг, может быть, узнав себя в Ревекке, как будто испуганная этой
мыслию, вздрогнула и оборотилась к нему... Ни он, ни она не сказали ни слова, но он и
она поняли друг друга.
- Я не мог выразить в этом лице того, что хотел, - решился наконец заметить он. -
Горе иметь посредственное дарование! лучше быть простым ремесленником.
"Таково сомнение гения, - подумала она, - так сомневался и Корреджио".
- Я не могу дать жизни этим глазам, - продолжал он после минуты задумчивости, -
посмотрите, они не говорят так, как те глаза, которые я видел, не теплятся чувством, как
они.
Он ждал ответа и решился взглянуть на нее. Ответа не было, и, кроме тяжкой
грусти, ничего не выражало лицо ее. Она отошла от станка и прислонилась к стене. Тогда
кто-то постучался у дверей в прихожей, она вздрогнула. В комнату вошел, низко
раскланиваясь, какой-то человек в вицмундире, с зеленоватыми крошечными глазками,
которые двигались с удивительною быстротою из стороны в сторону.
- Вы господин Средневский-с, живописец? - спросил он, обращаясь к Александру и
улыбаясь.
- Я. Что вам угодно?
- Извините-с, что вас обеспокоил, - имею желание списать с себя портрет, то есть
не собственно для себя, а так, единственно по просьбе одной моей знакомой девицы.
Пристает все ко мне: спишите, говорит, портрет с себя. Видно, желает иметь вроде
сувенира, что ли-с, уж не могу вам достоверно сказать. Вас мне рекомендовали с весьма
отличной стороны-с.
Тут глаза чиновника встретились с глазами Софьи - и он заикнулся.
- У меня нет времени исполнить ваше желание, - говорил Александр, невольно
улыбаясь и выпроваживая его от себя самым учтивым образом, - обратитесь к кому- нибудь другому.
- Очень хорошо-с, не взыщите, что помешал-с, что... - Он еще раз искоса посмотрел
на Софью и начал пятиться к двери, озираясь между тем кругом и заглядывая на картину.
- Эта картина не кончена, ее нельзя смотреть! - вскрикнул Александр, взяв
чиновника за руку и отводя его от станка.
- Ах, извините-с! А какая она большая, должно быть-с что-нибудь в роде