-- Ну, а в другой какой район? -- спрашивала тетя Стюра, стягивая плечи платком. -- Не обязательно в Первомайский...
-- Да в какой же еще другой, Стюра? А я где живу? Я же в другом и живу!
Покачав головою, она уходила в кухоньку. Он провожал ее загоревшимся взглядом, поворачиваясь с табуретом вместе. Там она гремела посудой, с грохотом лазила в подпол и возвращалась с тарелкой помидоров и грибов, переложенных смородиновыми листьями, а в середину стола ставила запотевшую бутылку. Потертый зябко вздрагивал, уводил в сторону масляно заблестевшие глаза, а бутылка все рано была центром притяжения, главной теперь вещью в комнате.
Эта мерзость, как уже знал Руслан, называлась ласково "водочкой", она же была "зараза проклятая, кто ее только выдумал", -- и понять он не мог, нравится ли ее пить Потертому. По вечерам он к ней устремлялся всем сердцем, утрами -- страдал и ненавидел ее. Не в первый раз Руслан наблюдал, как эти двуногие делают то, что им не нравится, и вовсе не из-под палки, -- чего ни один зверь не стал бы делать. И недаром же в иерархии Руслана вслед за хозяевами, всегда знавшими, что хорошо, а что плохо, сразу шли собаки, а лагерники -- только потом. Хотя и двуногие, они все-таки не совсем были люди. Никто из них, например, не смел приказывать собаке, а в то же время собака отчасти руководила их действиями, -- да и что путного могли они приказать? Ведь они совсем были не умны; все им казалось, что где-то за лесами, далеко от лагеря, есть какая-то лучшая жизнь, -- уж этой-то глупости ни одна лагерная собака вообразить себе не могла! И чтобы убедиться в своей глупости, они месяцами где-то блуждали, подыхали с голоду, вместо того, чтобы есть свое любимое кушанье -- баланду, из-за миски которой они готовы были глотки друг другу порвать, а возвратясь с повинными головами, все-таки замышляли новые побеги. Бедные, помраченные разумом! Нигде, нигде они себя не чувствовали хорошо.
Вот и здесь -- разве нашел свою лучшую жизнь Потертый? Уж что там его держало около тети Стюры, об этом Руслан преотлично знал, -- да то же, что и у него самого бывало с "невестами". Право, это не самое скверное в жизни, но этим двоим не было друг от друга радости. Иначе зачем бы им тосковать, живя под одним кровом, зачем спорить столько, иной раз до крика? Потертый и здесь оставался истым лагерником -- делал не то, что хотелось бы ему делать, делала то же и его "невеста", и Руслан твердо знал: когда придет время их разлучить и увести Потертого туда, где только и может он обрести покой, то он, Руслан, не испытает ни жалости, ни сомнений.
Сев за стол, тетя Стюра приглашала обоих своих "жильцов" -- один отказывался, не взглянув на поставленную около него миску, другому хотелось еще поработать. Но вся его работа в том состояла, что он еще разок прикладывал оставшиеся планки и, отложив их, сидел, курил, намеренно оттягивая блаженное свидание с бутылкой. Что-то уже изменилось в нем причудливо: на лице сияла беспричинная ленивая доброта, а в душе чувствовался нервозный позыв двигаться, говорить без конца.
-- Так-то, Стюра дорогая, с финской, значит, войны... Н-да. Ну, то, правда, не война была, а "кампания". Точно, "кампания с белофиннами". Ах, тит его мать, гениальный все ж был душегуб! Как он их по-боевому назвал -"белофинны". Кто их разберет, захватчики они, не захватчики, а белофинны -- это ясно: белые, значит, а белых не забыли еще, так винтовка легко в руку идет. А так-то -финны они, финляндцы. Н-да, ну победили мы их... Ну, как победили? Сами рады были, что они нам мир предложили. А они-то все-таки умные, они ж понимали, что мы же все наши головы положим за правое" дело и за отца любимого всех народов, -- зачем это им? Лучше же миром людей сохранить, а территории все равно мало будет, всем ее мало. И в Отечественную они тоже умно поступили: свое оттяпали до бывшей границы, а дальше не пошли, сколько им Гитлер ни приказывал. Вот бывают же умные народы! Нам бы у них ума поднабраться, у белофиннов этих, -- то есть я "финны" хотел сказать, "финляндцы".
-- Вишь ты, куда тебя уносит, -- говорила строго тетя Стюра. -- Тебя не сажать, тебе язык обрезать -- и ходи ла-лакай.
-- А я, Стюра, не за ла-ла сидел. Я -- шпион, я руки перед ненавистным врагом поднял. Так руки и секи, а язык при чем?
-- Как это ты за народ судишь -- кто умный, кто нет?
-- А так и сужу, милая. -- И в его голосе вскипали раздражение и злоба. -- Тот человек неумный, кто хочет, чтоб все жили, как он живет. И тот народ неумный. И счастья ему не видать никогда, хоть он с утра до вечера песни пой, как ему счастливо живется.
Тетя Стюра, прикусив губу, кидала искоса пугливый взгляд на Руслана. И он отводил в сторону мерцающие глаза или закрывал их, притворяясь спящим.
-- Счастья злым не бывает, -- говорила она. -- А нам-то за что? Мы кто, по-твоему, злые?
-- И этого хватает, Стюра. Мы ж недаром народ суровый считаемся. Но то еще полбеды. Есть и другие суровые, а хорошо живут. А ты вот себя возьми: и добрая вроде, но представь -- какая-нибудь финтифля юбку задерет повыше твоего понимания или же грудя выкатит на огневую позицию, ведь ты ж мимо не пройдешь. Твоя бы сила -- ты б ее со свету сжила.
-- Господи, да пускай хоть голая ходит! А только я на это смотреть не обязана.
-- А вот ей так нравится!
-- Мало ли чего ей нравится. Еще другим должно нравиться. Люди ж не дураки, думали все-таки -- как прилично.
-- Вот! -- Он торжествующе поднимал палец. -- Хоть всю политику на вас изучай, на бабах. Эх, Стюра! Все же не зря я через это все прошел. Каких я людей повидал, ты не поверишь. Какого ума люди, образования, видели сколько! Я бы так серым валенком и остался, когда б не они. Вот, помню, два года у меня с немецким товарищем общая вагонка была. Он, значит, внизу, а я -- наверху.
-- Ну, знаю вагонку.
-- Много он стран повидал и мне рассказывал. Он, конечно, коммунист-раскоммунист, но нацию-то не переделаешь, и вот что заметил я: обращает он внимание, что люди где-то не так живут, а по-особенному, что вот такие-то у них обычаи, так-то вот они дом украшают, так-то вот песни поют, свадьбы играют. А, поди-ка, наш заведет -- где побывал да что видел, то главное у него выходит, что вот там-то комсомол организовали, а там-то вот революция без пяти минут на носу, а вот в другом месте -- дела неважней, марксистская учеба в самом зачатке, только лишь профсоюзная борьба ведется. И не то ему по душе, что революция и комсомол, а то дело, что все кругом по-нашему, ну как в родном Саратове. А спросишь, что же там еще интересного, -- зыркнет на тебя с таким это удивлением:
"Простите, если это вам не интересно, что же вам вообще тогда интересно?" Видишь, как!
Она слушала, подперев кулаком щеку, нахмурив белое большое лицо, и вдруг спохватывалась:
-- Ну, ты сядешь? Или так все будешь ла-ла?
Он придвигался к столу и тянулся быстрой рукой к бутылке. Заставляя себя не спешить, наливал тете Стюре -- до черты, которую она показывала пальцем, и почти полный стакан -- себе.
-- Много наливаешь, -- говорила она, -- для первого-то разу.
-- А это смотря за что пить. За Большой Звонок первый глоточек. Я-то своего маленького звонка дождался, а Большой -- он впереди еще. Это когда все ворота откроются, и скажут всем: "Выходи, народ! Можно -- без конвоя". Ну, прощай, Стюра.
Крупно вздрогнув, он опрокидывал весь стакан сразу, а потом дышал в потолок, моргая заслезившимися глазами, точно в темя ударенный. Отдышавшись, тыкал вилкой в тарелку, но тут же бросал вилку и торопился опять налить. Тетя Стюра накрывала свой стакан ладонью, но он говорил: "Пускай постоит", -- и она убирала ладонь.
Нетерпение его проходило, он делался расслабленно весел и лукав, и в их разговор вплеталась какая-то игра.
-- Стюра! А, Стюра? -- спрашивал он. -- Это что ж за имечко у тебя такое? Никогда не слыхал.
-- А вот женись, -- отвечала она, -- в загс меня своди -- в тот же час и узнаешь. Всю меня полностью к тебе впишут*.
-- Всю тебя полностью, Стюра, и в шкап не поместишь, такая ты у нас больша-ая!
Она притворно обижалась, фыркала, но скоро оказывалась у него на коленях, и продолжалась их игра уже с участием рук.
-- Стюра, а этот-то, наш-то, гражданин начальничек, он как -- ничего был мужчина?
-- Дался тебе начальничек! Обыкновенный, как все.
----------------------------------
* Полностью впишут "Анастасия" либо "Настасья". Отсюда сибирская трансформация: Настя-Настюра-Стюра
-- У, как все! Ты всех, что ли, тут привечала? Так знала бы, что все по-разному. Это вы все одинаковые.
-- Тебе, во всяком случае, не уступит.
-- Врешь. Это ты врешь. "Не уступит!" Он выдающаяся личность, скала-человек, орел! Клещ, одним словом. Как вопьется, так либо его с мясом отдерешь, либо он тебе голову на память оставит. Я так думаю, хорошо он тебя пошабрил!
-- Иди к чертям! Прямо уж, пошабрил... Одна видимость, что военный.
-- А по сути -- нестроевой? Ну, это ты приятное мне говоришь. За это еще полагается по глоточку.
Руслан поднимался и, лбом распахнув дверь, выходил на двор.
День только успевал догореть, но Руслан уже знал наверняка, что до позднего утра подконвойный никуда не денется, эта "зараза проклятая" удержит его в доме надежнее всякого караула. Привыкший ценить время, когда он бывал свободен, предоставлен себе, Руслан не мог нарадоваться его обилию. Покуда опять порозовеет небо и мир сделается цветным, можно и выспаться всласть, и поохотиться, и сбегать посмотреть, что делается на платформе, и навестить кое-кого из товарищей. Вот только б дожить до утра с пустым брюхом, в котором, казалось, гуляет ветер и плещется горячее озеро. Он знал, что в тепле его совсем развезет, и нарочно охлаждал брюхо снегом, растягиваясь на улице перед воротами. Здесь был его всегдашний пост -и очень удобный. Отсюда он прозревал улицу в обе стороны, а сквозь проем калитки, никогда не закрывавшейся на ночь, мог видеть крыльцо. А в любимый час на покосившемся столбе загорался фонарь и бросал на весь пост и на Руслана конус желтого света. Этот свет согревал душу Руслана, он так живо ему напоминал зону, караульные бдения с хозяином, когда они вдвоем обходили контрольную полосу или стояли на часах у склада; им было холодно и одиноко, обставшая их стеною тьма чернела непроницаемо и зловеще, и по эту сторону были свет и правда, и взаимная любовь, а по ту -- весь нехороший мир с его обманами, кознями и напастями.