Пойми-ка их, помраченных, отчего они вдруг преображаются? Сколько на них ни ори и ни лай -- ведь не расшевелятся, но, может быть, надо каждому раздать по бумажке с лилово-серыми закорючками -- и они будут смеяться и всхлипывать, кусать губы и ударять себя по коленкам, а потом ощутят прилив невиданной энергии. По всем правилам -- а для Руслана все становилось правилом, что повторилось хоть дважды, -- от этого крылечка полагалось бы подконвойному устремиться в буфет и там до икоты налакаться желтого, а он пошагал в рабочую зону, да как еще резво! И какие там показывал чудеса сознательности -планки так и вспархивали под его руками, все перекуры -на ходу, а домой он просто скакал по шпалам с изрядной связкой на плече и пел уже что-то новенькое, бодрое, с выдохом на прыжке:
Я рубль
к рублю
в сберкассе коплю!
И мне,
и стране
доходно!
О таком подконвойном только мечтать было, с таким подконвойным -- жить да радоваться! Но, к сожалению, их походам уже наступал конец. Еще раза два они сходили и принесли немалые охапки, а потом Потертый накрепко засел в доме и занялся там неизвестно чем, сунуться не стало возможности: такая оттуда потекла вонища -- приторно-пьяная, выедающая глаза и горло. Тетя Стюра открыла настежь все окна, и вонь растеклась по двору. Трезорка чихал и плакал, убегал отдышиваться в чужие дворы, а Руслан предпочел отнести свой пост на другую сторону улицы. Тут были, конечно, непросматриваемые зоны, и под завесою своей вони подконвойный вполне мог уйти через забор, но, к счастью, он себя непрестанно выдавал голосом. С утра, оставшись в доме один, он там блеял, кряхтел и рычал, сам себе задавал грозные вопросы: "Это кто делал? Я спрашиваю -- вот это кто грунтовал? Не сознаесси, падло? Руки б тебе пообрывать!" -- а то, напротив, очень довольный, пел дребезжащим, на редкость противным тенорком: "У ва-ас, поди, двуно-огая жена-а!.." Когда же возвращалась тетя Стюра -- из какой-то своей рабочей зоны, -- немедленно у них начинался ор:
-- Сколько ты лежишь? Ты уж десятый, не то пятнадцатый слой ложишь! Кончай это дело, ну тя в болото, продыхнуть нечем!..
-- Зато ты увидишь, Стюра! -- кричал он торжествующе. -- Ты увидишь: от нас с тобой следа не останется, сгнием вчистую, но за такую вот политурку -- косточкам моим не будет стыдно!
По вечерам же у них наступала необычная тишина, они полюбили подолгу стоять на крыльце рядом, облокотясь на перила, изредка перекидываясь словами, отрывистыми и утопающими в шепоте, точно у заговорщиков. Эти двое что-то замыслили -- и Руслан терялся в догадках.
Но вот явилась возможность подступиться к ним. Великая деятельность подконвойного прошла обвалом, и сам он сидел живым обломком этого обвала -- расслабленно-добрый, с бледным осунувшимся лицом, медленно разминая папироску слипающимися пальцами; в растерзанном вороте белой рубахи, заляпанной чем-то красно-коричневым, виднелись потные выпуклые ключицы. Тетя Стюра, утвердив руку на его плече, высилась над ним -- величественная, но несколько грустная, с влажным таинственным блеском в глазах. На ней было нарядное голубое платье, которого Руслан еще не видел, с короткими рукавчиками и кружевом на груди. Платье ей жало, то и дело она его оттягивала книзу и поводила плечом. От тети Стюры терпко, убойно пахло цветами.
-- Руслаша, жив еще? -- спросил Потертый. Будто Руслан никак не должен был выжить от его едкой гадости. -Расставаться нам с тобой пора, хочешь не хочешь. На поезде завтра -- ту-ту!.. А то, может, вместе? Поди-ка, на тебя и билета не спросят. А дорожка -- тебе незнакомая, долгая, за трое суток насмотришься, сколько за всю жизнь не повидал. Как ты на это дело?
Но сам-то Потертый, говоря это, не видел сейчас ни этого поезда, ни дороги, и поэтому не увидел их Руслан, для него речи подконвойного остались пустым набором невнятных звуков.
-- Еще задумал! -- сказала тетя Стюра. -- Пса с собой везти. Неизвестно какого.
-- Почему ж неизвестно? Казенного. Вроде трофея. Другие с войны шмотье везли, аккордеоны, надо ж и зэку* трофей какой привезти. Так соглашайся, а? -- Какая-то лукавая мысль вползала в его голову, еще, впрочем, не отуманенную. -- Приедем -- народ повеселим. Покажем, как мы с тобой ходили, с чем их, наши срока, лопали. Там этого отродясь не видели, расскажешь в бане -- шайками закидают, не поверят. Только ты меня по всей строгости веди: шаг вправо, шаг влево -- рычи, не давай поблажки. А то так -- за ногу, это мы стерпим.
А вот эту их прогулку Потертый себе представил ясно, и представил ее Руслан, понявший наконец, чем же так тяготится его подконвойный. И тетя Опора увидела картину, которую и не чаяла когда-нибудь увидеть, -- Руслан, склонив голову, качнув хвостом, приблизился к Потертому и ткнулся лбом в его колено. Он приник к этой истрепанной штанине, как приникал к шинели хозяина, когда хотел напомнить, что вот он рядом и всегда готов прийти на помощь, но тут еще были признание и просьба, с которыми как будто и немыслимо караульному псу обратиться к кому бы то ни было, кроме хозяина: "Я тоже устал этого ждать, но -- потерпи. Потерпи!"
-- Смотри, привыкать начал! -- сказала, изумясь, тетя Стюра.
-- Что же он -- не живой? Ему, думаешь, так просто расставаться? А ведь тоже, поди, чего-то соображает! Башка-то здоровая, что-то ж в ней есть. Ты не гони его, он песик с мечтой, еще перекуется. А я приеду -- увидишь, как он меня встретит.
Рука его легла на прижмуренные глаза Руслана. Приторной гадостью так от нее разило, что голова кружилась. Ну, и была это уже вольность, непозволимая даже примерному лагернику. Высвободясь, Руслан ушел за ворота и лег там на тротуар. Все же он думал о подконвойном растроганно и язвясь упреком себе -- за нелепые свои подозрения. Так долго стерег он эту отбившуюся овцу, а она-то спала и видела, как бы ей возвратиться в стадо!
И на весь следующий день был снят бессменный караул. Ревностный конвоир дал, наконец, и себе полную свободу. Он вдосталь наохотился, набегался по лесам, всласть належался на солнышке -- изредка лениво, с чувством собственника, поглядывая с вершины холма на раскинувшийся поселок: где-то там, в одном из этих симпатичных домиков, сама себя стерегла его главная добыча, бесценное его сокровище. Но часовой механизм, скрытый в его мозгу, лишь казался выключенным; он отсчитывал время свободы, но с прежней неумолимостью, и в предзакатный тревожный час подал Руслану слабый сигнал, чуть слышный толчок в сердце. Что-то было не так. Слишком все хорошо. Так хорошо, что этого просто быть не может.
Спускаясь с холма, он пытался вспомнить, что же его могло насторожить. Невиданной голубизны платье тети Стюры? Грустный прощальный блеск в ее глазах? Пожалуй, вот этот блеск, только не прощальный он, а обманный! Всегда отчего-то грустят двуногие накануне своего предательства. Если вспомнить получше -- по-особенному печальны глаза лагерника, за которым завтра помчишься по тревоге в погоню. Грустные ласковые предатели, они усыпили его!
Ему не пришлось сворачивать с главной улицы -- их следы выходили из переулка и удалялись к станции. И совсем недавно они здесь прошли -- еще не развеялись его приторная дрянь и ее цветочная терпкость. Запах своего бегства они заглушили этим букетом -- и неплохо придумали, это покрепче махорки! Но одну ошибку они все же совершили, и она не даст им далеко уйти: тетя Стюра надела новые туфли -- и тоже тесные, шла она в них весьма тяжело, а Потертый как ни нервничал, но приноравливал к ней свой шаг.
Он разыскал их в дальнем конце перрона -- и пыл погони слегка поугас. Он ждал застать их в смятении, пугливо озирающимися, они же сидели на скамье согбенные и почти недвижные. Его, примчавшегося с жарким дыханием, они вовсе не заметили. Скрытый фонарным столбом, он прошел вдоль сетчатой оградки, крашенной в серебрянку, и лег позади скамьи. Отсюда видны были только их ноги -- Потертый сжимал ими солдатский мешок, туго набитый, тетя Стюра высвободилась из тесных своих туфель и шевелила пальцами. Зато слышал он каждый их вздох и легкую хрипотцу в голосе -- и вот что уловил скоро: они не собирались бежать вместе.
-- На телеграммы не траться, -- говорила она. -- Ну их в болото, я эти телеграммы на дух не переношу. А напиши поподробней. Ну, уж заставь себя.
-- Сразу, как приеду, -- напишу.
-- Да сразу-то -- зачем? Обсмотрись сперва, найди их. Еще, может, и не найдешь -- всякое ж могло быть. А найдешь -- тем более не до меня будет. Но хоть через месяц вспомни, а то ж я буду думать -- под трамвай попал.
-- Я напишу, напишу, -- повторял он тупо. -- Ты не скучай, ладно?
-- Да постараюсь. Особо и некогда будет скучать. Я тебе говорила или нет? -- уже объявили нам: всю контору туда переводют, где твой лагерь был. Большие дела намечаются. Со следующего месяца обещают автобус пустить. Туда да обратно, да во дворе немножко управиться -- смотришь, время и заполнено. Так что, если вернешься, меня случаем не застанешь -- знай, где искать.
Он слушал, чертя по асфальту ботинком, на который, наверно, смотрел.
-- Стюра, -- перебил он ее, -- знаешь, я набрехал тогда, что сон видел.
-- Ну? Какой сон?
-- Будто приснилось мне, что все мои живы и ждут меня. Ничего не сон. А я письмо получил. Она перестала шевелить пальцами.
-- Я тебе про соседа, помнишь, рассказывал? С которым в пересылке встретились. Вместе и сюда ехали, в одном вагоне. И тут вместе, почти до звонка, он на шесть месяцев раньше освободился, по инвалидности сактировали. Ну, тут не знаю, кому больше повезло. Специальность у него хреновая -- формовщик по фасонному литью. А где его тут возьмешь, литье, да еще тебе фасонное! Так всю дорогу -на общих, из лесу не вылезал, килу* оттуда принес. А я все же -- по хорошему дереву, иногда мебелишку начальнику сообразишь, я же и драпировщиком тоже могу, -- ну, так и вытянул, не загнулся. Но настоящей работы никому не делал. Хрена вот вам, паскуды!
-- Ты не вспоминай. Тебе жить надо, а не вспоминать. Так что -- сосед?
-- Так вот, от него я письмо получил.
-- Какой ты! -- сказала она с обидой. -- Разве я враг тебе? Ну, и сказал бы сразу, что письмо. Это же лучше -- что письмо. Зато ж ты теперь точно знаешь, что не зря вся поездка.