Все расступились перед коренастым. Руслан перестал рычать и опустил опять голову. Он увидел, как ноги в пыльных сапогах расставились пошире, мелькнула тень от взнесенной лопаты, и внезапно его охватила ярость -- уже своя, нами не внушенная. Уже он понял, что никого ему не удержать, они его победили, -- но за свою жизнь зверь сражается до конца, зверь не лижет сапоги убийцам, -- и он, вскинув голову, рванулся навстречу лопате и схватил клыками железо.
Как ни было это больно, но зато он увидел побледневшее лицо коренастого, растерянность в его запухших глазках.
-- Ну, силен! -- сказал коренастый, вырвав лопату и усмехаясь виновато, как усмехался, наверное, когда его упражнения не давались ему с первой попытки. -- Ну, чего с ним делать?
-- А чего делаешь, то и делай, -- сказал Потертый. -- Надо ж добить. Не жилец он. Некуда ему жить.
Коренастый, быстро багровея, снова занес лопату. Он зашел сбоку, где Руслан не мог его видеть, и опустил ее с хриплым, выдохом, наискось. Руслан, обернувшийся на этот выхрип, еще успел увидеть, как она блеснула -тускло и холодно, как вылизанное донце алюминиевой миски...
Потом они вдвоем, коренастый и мальчик, взяли его за передние лапы и поволокли к канаве, оставляя прерывистую красную дорожку, спекавшуюся пыльными шариками. Но, поскольку владельцы домов активно возражали, чтобы против их окон оставляли падаль, им пришлось тащить его далеко за крайний дом и там сбросить с насыпи, нарытой бульдозером.
Туда же швырнули лопату, испачканную слюной и кровью.
6
Слепая Аза вылизала ему раны на боках и спине и страшную глубокую рану около уха, повыла над ним, судорожно вздымая к солнцу безглазую морду, и ушла -- не надеясь, что Руслан вернется из своего забытья.
Однако он вернулся. Покажется невероятным, что с контуженной спиной, опираясь на передние лапы, а задними лишь едва подгребая, он одолел и щебеночную насыпь, и весь обратный путь до станции. Но так покажется, если не знать, как упорно, устремленно и безошибочно уползает любая тварь, застигнутая несчастьем, туда, где уже пришлось ей однажды перемучиться и выздороветь. Пожалуй, будь Руслан в сознании, он не стал бы этого делать. Но сознание его померкло, и лишь одно в нем держалось -- тот закуток у каменной оградки, между уборной и мусорным ящиком, где перемог он тогда отраву.
Послеполуденный зной загнал людей под сень ставень, в прохладу комнат с обрызганными водой полами, на улице ни души не было. Ополоумевшие от жары дворняги дремали в будках и под крылечками и не подавали голоса, когда Руслан проползал мимо их дворов по деревянным мосткам. Но ближе к сумеркам, выдрыхавшись, они проявили к нему интерес. Они-то его и привели в чувство. Ко всему случившемуся, ему предстояло подвергнуться еще и этому страданию, самому унизительному, -- его еще должны были потрепать эти милки и чернухи, эти бутоны и кабысдохи, которыми некогда он пренебрег. Не знал он, как уязвил их самолюбие. Не учел и подлейшего собачьего свойства, -- да, впрочем, наверно, и объяснимого для этих маленьких существ, не способных себя защитить и часто унижаемых человеком, -- нападать скопом на поверженного, обессиленного, и чем крупнее он, тем с большим азартом и наслаждением.
Но странно, зачастую атаки их кончались ничем или оказывались слабее, чем он страшился, слыша их клокочущие яростью голоса. Что-то не давало им разделаться с ним вполне. Кто-то могучий, шедший рядом с ним со стороны его ослепшего глаза, -- может быть. Альма или Байкал, он не мог теперь узнать по голосу, -- всякий раз отбивал их атаки или же частью принимал на себя, а остальной пар эти шавки стравливали, кусая друг друга. Потом их отогнал сердобольный прохожий. Они удалились охотно и очень довольные: в конце концов им и надо-то было куснуть по разику -- потом ведь можно похвастаться, что и не по разику!
Немного позднее, одолевая площадь, он увидел своего защитника -- и тогда подумал, что, наверно, лучше б было остаться под насыпью. От оравы разъяренных шавок его защищал Трезорка -- тот Трезорка, низкорослый и с раздутым животом, от которого помощь принять считал бы он еще вчера за унижение.
Трезорка с ним был до конца этого пути. И когда не заворачивались в закуток задние лапы Руслана, Трезорка же оказал ему и эту услугу. Теперь с трех сторон Руслан был огражден, с четвертой -- надеялся защититься. Трезорка мог уйти. Но он еще сидел, отдыхая, изредка крупно вздрагивая и всхныкивая -- от непрошедших испугов и многих покусов. Что-то ему хотелось узнать напоследок, о чем-то он спрашивал грустными и укоряющими глазами, -пожалуй, вот о чем: "Зачем ты это сделал, брат?"
Руслан попрощался с ним, взмахнув головою -- страшной для Трезорки головою, с залитым кровью глазом, -- и тот понял, что спрашивать не к чему, нет ответа и самому Руслану. И понял, что надо уйти немедля, -- то, что будет сейчас происходить с Русланом, всего страшнее и важнее всего, о чем хотелось бы знать, и этого не должен видеть никто. Он ушел пятясь, взъерошенный от страха, а завернув за ящик, побежал с воем, которого сдержать не мог.
Иногда видишь, как бежит в надвигающейся темноте по середине улицы собачонка, подвывая судорожно и глухо, будто сквозь сомкнутые челюсти, и будто от кого-то спасаясь, хотя никто за ней не гонится. И покажется, что спасается она от себя самой -- за край такой бездны она заглянула неосторожно или по любопытству, куда не надо заглядывать живому, и такой тайны коснулась, от которой зазнобит ее в самом теплом логове. Трезорка унес с собой лишь начало тайны и уже был приговорен -- не согреться, не притронуться к еде, не откликнуться на зов хозяйки, а забиться в самую темную и глухую щель, носом уткнувшись в угол и зажмурясь. Но и там не порвется нить, связавшая его с Русланом, и там не схоронится он и будет коченеть от страха, слыша свое разросшееся, громко стучащее сердце и не зная, что его удары совпадают с ударами другого сердца, -- и так будет, покуда то, другое, не остановится; тогда лишь порвется связь и даст ему, обессилевшему, измученному, забыться сном.
Трезоркин затихающий вопль был не последним звуком, обеспокоившим Руслана. Еще долго он слышал приближавшиеся шаги и голоса, грохала над самым ухом крышка ящика, шуршало и брякало опоражниваемое ведро, -- всякий раз он замирал, затаивал дыхание, но, милостью судьбы, его не замечали. Да и заметив, приняли бы за серую груду тряпья или мусора.
Он ждал ночи, а с нею тишины и безлюдья, -- что-то ему необходимо было вспомнить, поймать ускользающее. Обреченный не знать, что с ним произойдет еще до утра, он, однако, к чему-то готовился, куда-то ему предстояло вернуться -- не туда ли, в черное небытие, из которого он явился однажды? И время Руслана потихоньку тронулось вспять.
Замелькали его дни -- почти одинаковые, как опорные колья проволоки, как барачные ряды, -- его караулы, его колонны, погони и схватки; они так и помнились ему -окрашенные злобной желтизной, и всюду был он узник -на поводке ли, без поводка, -- всегда не свободен, не волен. А ему хотелось сейчас вернуться к первой отраде зверя -- к воле, которую никогда он не забывает и с потерею никогда не смирится; он спешил дальше, дальше и наконец достиг, пробился к ней, увидел себя в просторной вольере питомника, увидел розовые с коричневыми крапинами сосцы матери, заслуженной суки-медалистки, и пятерых своих братьев и сестер, борющихся, валяющих друг друга на мягкой подстилке. Сквозь сетку, занимавшую целиком стену, видны были яркая зелень, желтый песок и пронзительная синева, -- а саму сетку они не замечали, не задумывались, зачем она. Но вот к ней подошли с той стороны, отворили сетчатую же дверь, и вошел он -- хозяин. Он вошел с другим человеком, уже знакомым, которые до этого часто приходил с кормушкой для матери и подметал в вольере своей нестрашной метлой. Это впервые Руслан увидел хозяина -- молодого, сильного, статного, в красивой одежде хозяев и с прекрасным, божественным его лицом, с грозно пылающими глазами, налитыми, как плошки, мутной голубой водой, -- и впервые почувствовал безотчетный страх, от которого не спасала и близость матери.
-- Выбирай, -- сказал человек с метлой.
Хозяин, присев на корточки, долго смотрел, а потом протянул руку. И вдруг пятеро братьев и сестер Руслана поползли к этой простертой руке, покорные, жалобно скулящие, дрожа от страха и нетерпения. Мать, повеселевшая, гордая за них, подталкивала их носом. И только он, Руслан, взъерошился и зарычал, отползая в темный угол вольеры. Это он впервые в жизни зарычал -- убоявшись руки хозяина, ее коротких пальцев, поросших редкими рыжими волосками. А рука миновала всех, потянулась к нему одному и, взяв за загривок, вынесла к свету. Грозное лицо приблизилось -- то лицо, которое будет он обожать, а потом возненавидит, -- оно ухмылялось, а он рычал и выворачивался, вздергивая всеми лапками и хвостиком, полный злобы и страха.
В этом положении ему предстояло узнать свое имя -- не то, каким его звала мать, отличая от других своих детей, для нее он был чем-то вроде "Ырм".
-- Как ты его записал? -- спросил хозяин.
Человек с метлой подошел поближе, вгляделся.
-- Руслан.
-- Чо это -- Руслан? Так охотничьих кличут. Я б его Джериком назвал. Хотя есть уже один Джерри. Хрен с ним, пущай Руслан. Слыхал -- хто ты есть? Чо крутисси -не доверяешь дяде?
Двумя пальцами раздвинул он щенку пасть и посмотрел небо.
-- Трусоват вроде, -- заметил человек с метлой.
-- Много ты понимаешь! -- сказал хозяин. -- Недоверчивый, падло. Вот кто будет служить. У, злой какой! Аж обоссалси. -- И, засмеявшись, щелкнув больно по голому еще пузику, положил Руслана в тот же угол, отдельно от всех. -- Вот этого пусть покормит еще маленько. А этих -топи. Лизуны, говно.
И мать, уже не глядя на них, подгребла к себе одного Руслана. Пятерых, отвергнутых ею, положили в ведро и унесли, принесли чужих -- оголтело жадных, которые должны были ее измучить уже прорезавшимися зубами, -всех она приняла и облизала, преданно глядя в лицо хозяину.
Отчего не кинулась, не загрызла? Увидев себя прежним, беспомощным, он опять не мог понять ее ясности, ненаморщенного ее чела. Опять, объятый ужасом, рвался спасти своих добрых братьев и сестер -- и падал, придавленный ее тяжелой лапой. Какой же сговор был между нею и хозяином, какую же зловещую тайну она знала, что так покорно отдавала смерти своих детей? -- ведь для звериной матери все отнятые у нее детеныши уходят в смерть, и никуда больше!